Пора сознаться: до предчувствий,
Которыми живет поэт,
До отражения в искусстве
Действительности дела нет.
А наша муза, как чужая,
Скучает у Него в дому
И, всем на свете сострадая,
Помочь не в силах никому.
О ежедневная забота!
Ты на земле всего сильней.
Есть утешительное что-то
В живучей горечи твоей.
Среди друзей, среди чужих
Среди друзей, среди чужих:
«Да что я спорю? Всё равно!» —
Ты шепчешь, вглядываясь в ни..
И, как в раскрытое окно
Дождя и листьев дрожь и звук,
Ты слышишь сердца грустный стук:
«Друг с другом ты, и та, и тот,
Не знать до самой глубины
(Глаза лукавят, голос лжет)
Навек, навек разлучены…»
Как если бы из гроба в гроб
Стучался к мертвецу мертвец,
И призывал, и доски скреб —
Таков у нас язык сердец.
Друг благодушный, мудрено ли
Друг благодушный, мудрено ли,
Цветами, властью и вином
Отгородись от нашей доли,
Твердить о счастии земном?
Нет, ты не прячься, ты попробуй
В чужую долю заглянуть
И даже сам, своей особой,
Хоть день в несчастий побудь.
Да только берегись при этом —
С отчаянья за тех людей
Не стань доверчивым поэтом:
Чем лучше ты, тем люди злей.
Есть времени бездушный океан
Есть времени бездушный океан
С холодными и едкими волнами —
Черты лица и городов, и стран
Он разрушает бережно с годами.
Так жжет его таинственный состав
Разлитый между нами, между всеми,
И кто не знает, что-нибудь начав,
Что силы в нем подтачивает время.
Есть времени кладбищенское дно,
Где всё — забвение, где в вязком иле
Так много затонувшего давно
И где лишь тень того, что мы любили.
И только тень кого-нибудь из нас —
И то, с какими смутными чертами —
Потомка нашего пытливый глаз
Отыщет под холодными волнами.
Въезжают полозья обоза
Въезжают полозья обоза
На синий растресканный лед,
Высокая чайная роза
У теплого моря цветет,
И свечи пылают в соборе,
И крест положили на грудь…
Не эта ли всех аллегорий
Таинственней: жизненный путь.
Он убран снегами, цветами,
И щебнем, и пеной морской,
И бездна у нас под ногами.
Но южного моря прибой,
И по льду скользящие сани,
И голос подруги твоей, —
Тем сердцу дороже — в сиянье
Над гробом зажженных свечей.
Затем построен новый дом
Затем построен новый дом
С окошками, с дверями,
Чтобы одни рождались в нем,
Других вперед ногами
Отсюда вынесут — в цветах,
На вялых родственных руках.
Увидит скоро новый дом,
Любовь, счастливую вначале
И безобразную потом,
Когда сердца пустыми стали.
Тогда захочет новый дом,
Чтоб человек с высоким лбом
Под самой крышей пел и чах:
Пусть мучится душа живая
О том, что в нижних этажах
Скользит, следов не оставляя.
Идти, идти, в заботах и слезах
Идти, идти, в заботах и слезах,
Но что же мы в природе изменили?
Все так же зимний ветер пыль метет
И леденит фиалки на могиле.
Идти, идти, в заботах и слезах,
Всему на свете узнавая цену,
И все, что погибает на глазах,
И все, что поднимается на смену,
Все равнодушнее, все холодней
Следить и, уставая понемногу,
На жизни убывающей своей
Сосредоточить всю тревогу.
Да, укорачивается она,
И ничего еще не прояснилось…
Стихи закончены, ночь холодна,
В таком-то месте то-то приключилось…
И даже чувствуя за этим всем
Неясный луч какого-то просвета,
Как страшно спрашивать себя: зачем?
И помнить, что не может быть ответа.
Сердце, старишься ли ты
Сердце, старишься ли ты,
Или в кухне кран открыт —
Что-то мне из темноты
Однотонно говорит
Об утраченных, увы,
О — которых больше нет,
О сиянии Невы
Там, где университет.
И о чем еще? О том,
Что былого не вернуть,
Что уснуть последним сном
Надо же когда-нибудь.
Дело неизвестно в чем
Дело неизвестно в чем —
Люди, и любовь, и годы,
В океане род дождем
Проплывают пароходы…
И не знаю, кто и где,
Наклонившийся к воде,
Или же, как я — в отеле,
Лежа на своей постели,
Видит ясно всех других,
Что-то делающих где-то,
И до слез жалеет их
И себя за то и это:
То — на убыль жизнь идет,
И у нас тепло берет
Мир, от нас же уходящий;
Это — настежь неба свод,
Ледяной и леденящий.
Еще не раз удача улыбнется
Еще не раз удача улыбнется,
Как цифра подходящая в лото,
Еще любовью мучиться придется,
И думать, и писать, а дальше что?
А дальше? Дальше — на твоей могиле!
Сровняется земли разрытый пласт,
И будет ветер, и круженье пыли,
И все, что говорил Экклезиаст.
И твоему потомку будет ново
Любить, как ты, и видеть те же сны.
Друг, если продолженья нет иного,
Подумай, до чего же мы бедны.
От запаха настурций на газоне
От запаха настурций на газоне,
От всех жестокостей и нищеты,
От сна, от смеха женщины в вагоне —
Томиться, петь, исписывать листы.
Начав с мечты — высокое прославить,
Мучительно разрозненное слить,
И все несправедливое исправить,
И затуманенное прояснить,
Но, видя, что не изменить вселенной
И в этой жизни не понять всего, —
В себе самом замкнуться постепенно
И петь, уже не зная для чего.
А там, в бездействие и холод канув
И посвятив остаток сил былых
Пустейшему из всех самообманов,
Писать стихи, чтобы напечатать их.
У газетчиц в каждом ворохе
У газетчиц в каждом ворохе —
О безумии, о порохе,
О — которой все живем —
Муке с будничным лицом.
И стилистика заправская
Не поможет ничему:
Пахнет краска типографская
Про больницу, и тюрьму,
И уродскую чувствительность,
И тщеславие, и мстительность.
У газетного листа
Сходство с людными кварталами,
Где пивные, теснота,
Циферблаты над вокзалами
С пассажирами усталыми
И особенная, та
Где уж никакими силами
Не поможешь — пустота,
Дно которой — за перилами
Арки, лестницы, моста.
Снег передвинулся и вниз
Снег передвинулся и вниз
Сползает по наклонной жести,
Садится голубь на карниз
И дремлет на пригретом месте.
И капель тысячи горстей
Под ветром сыплются с ветвей…
Но этого всего с кровати
Не видно. Маятник стучит,
И мало воздуха в палате,
И умирающий хрипит.
И добродетель так слепа
И добродетель так слепа,
Что зверского не знает чуда,
И наша злоба так глупа,
Что видит все глазами блуда,
А чудо истинное в том,
Что, как бы ни казалось худо
И то, и это, — мы живем.
Да что там: с болью и стыдом
За жизнь цепляемся, покуда
Смерть не поставит на своем.
Когда устанет воробей
Когда устанет воробей
Обтачивать сухую корку,
Среди играющих детей —
По их лопаткам и ведерку —
Поскачет он, прощебетав,
И, это тихо наблюдая,
Твою соседку за рукав
Потянет девочка худая,
И ты увидишь мать и дочь
Они бедны, их плечи узки,
И невозможно им помочь…
Но ты ведь литератор русский —
На профиль первой и второй
Ты смотришь с горечью такой,
Как будто здесь, на этом свете
(Опомнись, мало ли таких),
Мы перед совестью в ответе
За долю каждого из них.
Как часто я не чувствую греха
Как часто я не чувствую греха,
Когда он хочет глубже затаиться:
Бывают дни, когда слова и лица
Слиняли, стерты — и душа тиха.
А тут бы ей, казалось, бить в набат,
Будить меня, будить во мне тревогу:
— Очнись, очнись, ты потерял дорогу,
Не стой на месте, лучше уж назад!
Но то ли я устал, на самом деле,
Иль голоса души не узнаю, —
В такие дни, плывущие без цели,
Мне на земле спокойно, как в раю.
В такие дни я забываю Слово
И, радуясь безумью своему,
Я думаю: чего же тут плохого,
Да я ведь счастлив, судя по всему.
Всё кажется — еще, еще немного,
И даже память бедствий и забот
Во мне изгладится. И вдруг тревога
Меня стыдом и страхом обожжет.
И, глядя в ту недальнюю усталость,
В то самолюбованье, тот покой, —
Я в ужасе: как мало оставалось,
Чтоб задремал навеки дух живой.
И лес, и я, и небо в тишине
И лес, и я, и небо — в тишине.
Но зреет, нарастает, накатилось:
В ветвях, и над ветвями, и во мне
Вдруг что-то звучное зашевелилось.
Природа, я не знаю отчего,
Ты для меня чудовище чужое.
Мне страшно отдаленья твоего,
Мы чувствуем по-разному. Нас двое.
Все длится непонятная борьба,
И вдруг — нежданное согласованье,
Когда твоих березок худоба
Печалит больше, чем свое страданье,
Когда в лесу такое, как сейчас,
Вдруг в жизнь вмешается невнятным гудом,
И где-то над собой каким-то чудом
Себя и лес я чувствую зараз.
Немая, ну а ты в минуты эти,
Ты видишь ли, как я, что все на свете
Таинственно сближающий магнит,
Не в нас самих, что с нами кто-то третий,
Тот, кто разъединенных единит?
Без проблеска надежды в агонии
Без проблеска надежды в агонии,
Когда кричать уже не стало сил,
Последний час Европы и России
Для Блока наступил.
И человека мы похоронили,
И мир погас (не только в нем),
И, равнодушные к его могиле,
Трезвей и проще мы живем.
Но тень его, печально-роковая,
Сопровождает нас из года в год
И, все яснее предостерегая,
О нашем жребии поет.
Моя поредела семья
Моя поредела семья,
Уж солнце не греет, и тень его
Две ласточки ловят везде.
Нахохленные и продрогшие,
Они растерялись в беде
И крылышки греют намокшие
Друг другу в холодном гнезде.
Уж за комарами и мошками
Не гнаться — повымерли все.
На сжатой давно полосе
Напрасно и клювом, и ножками
Промерзлую землю — тоска! —
Тревожить, ища червяка.
На вашу беду, не ко времени
Вы (поздно, увы) родились,
Другие из вашего племени
Уж как хлопотали: учись
Летать, и пример подавали, и
Вот, не дождавшись (как жаль),
На юг улетели Италии,
В такую даль…
И чувствуя смерть неизбежную,
Летя через улицу снежную —
Так низко и трудно, людей,
Ту немощь жалеющих нежную,
Вы раните… Так о твоей
Болезненной хрупкости думаю
И всю мою нежность, и всю мою
Любовь умоляю: согрей
До лучших, до радостных дней
Озябшие крылышки ей!
Горы осенние
Горы осенние,
Сжатая рожь,
Стань на колени и
Помни — умрешь…