Я сегодня опять вспоминал
И Мильтона, и чудо Инферно,
Но и Данте, и дух Белиал
Мне казались дурными чрезмерно.
Яростному католику — честь,
Пуританину строгому — тоже,
Но другая, хоть смутная, весть
Искушенному сердцу дороже.
Тот, кем наша Европа больна,
Шепчет злое и грустное всем он:
Над Вогезами — лжец Сатана
И над Грузией — мученик Демон.
Помнишь: Варенька Лопухина,
Строчек самых волшебных причина…
И в другого певца влюблена —
Только эта в Париже, — Дельфина.
Все чертила она: «Д. В. А.»
И смеялась, не веря кошмару:
Он с Нее написал Элоа…
Варенька превратилась в Тамару.
Ну а ты переходишь в кого?
Ни в кого: ты собой остаешься,
Встретила Сатану своего
(О, не Демона!) и не сдаешься.
Только сделали жертвы твои
(Гений сердца — великая сила!)
То, чего так хотелось Виньи:
Сатану Элоа искупила.
Без усилия, без вдохновенья
Без усилия, без вдохновенья
Первая и вторая строка,
Уносимые против теченья
Под водою бегут облака.
Все же это нечасто бывает…
Постепенно светлеет поток,
Под ветвями все легче мелькает
Колотящейся лодки кусок.
И природа в прохладе небесной,
В летнем зное, в такой тишине
С дрожью нежности, женской, телесной,
Наконец прикоснулась ко мне.
Так устал я с тобою в разлуке,
Что я вижу сквозь влагу и зной:
Из желаний, и солнца, и муки
Ты восходишь, как пар над рекой.
С каждым годом ты бедней
«С каждым годом ты бедней,
Всё знакомо, всё приелось».
«Молодости не жалей,
Лучше золотая зрелость».
«Был ты ветреный, живой,
Расточительный… Давно ли?»
«Лучше верность и покой
Медленной и честной воли».
«И тебе не страшно, брат,
На земле скупой и нищей?»
«Звезды надо мной горят
Всё отчетливей и чище».
Не говорите о поэзии
Не говорите о поэзии,
Как говорят о пустяках, —
Она приходит как возмездие,
Она — отчаянье и страх.
Сойдя с ума от одиночества,
Застонешь — муза тут как тут:
Поэзия — сестра пророчества,
Она при жизни вечный суд.
Я не сотворил себе кумира
Я не сотворил себе кумира
Из непогибающего мира,
Но среди бесчисленных могил
В этом шествии все новых сил
Смена, заступающая смену,
Разве вдохновляет на измену,
Вся направленная к одному
Верность обещанью своему
Или дому, наконец призванью?..
И легко счастливейшею данью
Верности платить из года в год
Женщине, которая не лжет.
Не думая о том, что все это цветы
Не думая о том, что все это цветы,
Что главное во всем,
Единственное — ты,
Не думая о том,
И все это измяв,
И мучаясь потом,
И помня, что не прав…
Мой ангел, отпусти
Грехи мои, хоти
Опять со мной идти
По одному пути.
Когда разрушен мир, хотя бы по Декарту
Когда разрушен мир, хотя бы по Декарту,
И все, что нам дано, покажется мечтой,
Когда спасение поставлено на карту
И надо выходить на битву с пустотой —
Дрожащая рука поставит понемногу
На место рухнувших создания частей
Почти такой же мир и так же близкий Богу,
Как тот, незыблемый для большинства людей.
Собьешься, торопясь, — страдание исправит
Нетерпеливую заносчивость ума,
И новая душа творение прославит
По-старому: да, это хорошо весьма.
Для лаврового венка
Для лаврового венка
Жизни я не пожалел,
Слушал музу, а пока,
Рядом… Что я делал? Пел…
О, предсмертная тоска!
«Пел ты, и сама весна
Меньше радует, чем твой
Голос». Что мне в том? Одна
Песнь теперь во мне, как вой
Бури: совесть смущена.
Кара мне за зло и грех,
Красота почти смешна.
Скоро я умру для всех.
Бог… А правда, вот она:
Над собою горький смех!
Очищен, да не весь
Очищен, да не весь.
Подумай, хорошенько взвесь,
Прольешь ли кровь за те ответы?
Мы не пророки, мы поэты…
Не так ли жаловался Блок?
А впрочем, есть уже намек.
Повремени еще, дай срок!
Отсюда на огонь далекий
Не будет одному пути,
Пока другие взаперти…
Мы не поэты, мы пророки…
Нет, еще ты не погиб
Нет, еще ты не погиб,
Это был ушиб…
Спать, не думать, но тупая
Боль…
Тяжела двойная
Роль.
Я без страха, без упрека
И сдаюсь…
С той, кого люблю глубоко,
Злом делюсь.
Давит правда, нажимает.
Что ж стонать?
Сердце смутно понимает,
Что и это благодать.
Когда, озаряемый зимними
Когда, озаряемый зимними
Лучами в холодном саду,
В молчанье под низкими синими
Ветвями я тихо иду
И, тени рисуя на гравии,
Растет золотое пятно,
Забыть о себе, о тщеславии
Мне в эти минуты дано.
И все, что я видел до малости,
Я вижу светлее стократ —
Как будто в последней усталости
Душа оглянулась назад.
Я и ты исчезнем
Я и ты исчезнем: повторен,
Вновь и вновь достанется лишь вечный
В новых лицах подвиг и урон
На примерах темноты сердечной.
Огненная будет доброта
Вновь и вновь, тоскуя, убеждаться,
Что не нужно было и креста:
Что божественного здесь боятся
И не дух господствует, а плоть…
Святость жжет (не может побороть).
Себя от общества я отлучил
Себя от общества я отлучил
Не потому, что я на всех в обиде,
А потому, что сам себе не мил
В эпохе, тонущей подобно Атлантиде.
Но есть другая жизнь под боком у меня:
Вся жертва и сознание и смелость,
И сколько раз от этого огня
В ничтожество мне спрятаться хотелось.
И, чувствуя союзника во мне,
Возненавидели дурные люди
Не то, что им тождественно вполне,
А ту, которая меня от смерти будит.
И в тонущей эпохе все ко дну
Меня влекут, но я благословляю,
Моя безумная, тебя одну
И первородный грех тобою искупаю.
Биография души
Я сегодня время созерцаю,
Как свою деревню старожил,
Словно я в минуту пережил
Жизнь, которой нет конца и краю.
Странно видеть мне в себе самом
До конца раскрытую природу,
Я гляжусь в неясное потом,
Вечную предчувствуя свободу.
Если это лишь случайный взлет,
Разве это счастье, разве милость?
Нет, в сознанье что-то просочилось
И когда надвинется, найдет
Вновь такое после перебоев,
После грубых безвоздушных дней, —
Я пойму себя еще ясней,
Первое видение усвоив.
Бедные биографы, увы,
Факты и года нагромождая,
Разве описать могли бы вы,
Как минута ширится такая.
Нет, поверить никогда нельзя
Вами разогретому герою —
Ведь души неровная стезя
Мимо вас проходит стороною.
Как она, незримая, жила,
Вы узнать, увидеть не хотите,
Вам бы только громкие дела,
Ложь и скудость видимых событий.
Муза, ты свидетель, запиши,
Как таинственная зреет сила,
Чтобы наша летопись души
Хронику никчемную затмила.
На западе оно заходит
На западе оно заходит. С юга
На северо-восток по радиусу круга,
Пути не замечая, — мысль моя
Меня перенесла в гранитные края
Твои, пустынная и чудная столица
Недавних грозных лет: и голоса, и лица
Таких-то (Гумилев, и Блок, и Сологуб)
Не только узнаю, но различаю губ,
Читающих стихи, такие-то движенья…
Их больше нет в живых, но для меня они
Живые. Все, чему дарили в оны дни
Мы сердце, воскресает. Продолжаю
И в Царское Село оттуда попадаю,
И гимназических товарищей моих
Встречаю, и они со мной среди живых.
На западе оно заходит… Имена
Священные, которыми она,
Европа, и сама священная, богата,
Всем говорите вы о там-то и тогда-то
Родившихся и живших. Только их
Никто из нас, еще сейчас живых,
Не мог живыми видеть. Отчего же
И эти с нами до конца, и тоже
Участвуют во всем, чем мы живем…
Я Дюрера люблю, и на его любом
Рисунке отдыхает взор духовный.
Он этого хотел, не правда ль? И любовной
Я благодарностью обязан двум другим:
Творенье вновь сотворено одним
В капелле той на потолке и стенах…
А станцы, где другой в достойных сценах
Так (о бессмертии) восстановил
Беседу мудрецов, что умереть забыл…
Все живо, что любовь к себе и восхищенье
Умеет (даже в нашем поколенье
Измученных чудовищной войной
И революцией, а главное — собой)
Свободно вызывать. Прими спокойно
Все то в себя, что победить достойно
Забвение. Восток и Запад… И закат
Чудесен, и восход, и в жизни, как возврат
Светила щедрого, и принял я твою
Жизнь драгоценную… К чужому бытию
Не только не ревнуешь ты — стократы
Усиливаешь свет чужих заслуг. Богаты
Особенных людей прекрасные дела,
Ты для меня всему какой-то придала
Необходимости и благородства
Последний блеск… Недаром нет и сходства
Сегодня у меня с тем, чем я раньше был:
В душе, как бы очищенной, вместил
Я все, что в ней тогда не находило места.
Мне мир в приданое ты принесла, невеста.
Когда лиловый дым вечерний
Когда лиловый дым вечерний
Пронзает ранняя звезда
И тихо с пастбища Оверни
Уходят сытые стада,
Когда с Лимани, не с лимана,
Как там, в Венеции, с полей,
Со дна сухого океана
Взлетает стая голубей,
Когда лазури, как Грааля,
Не видишь… что-то, где-то там, —
Тогда на родине Паскаля
Блуждает дух, не он ли сам?
По тихой улице, по дому
Скользит голубоватый свет,
И слышно спящему сквозь дрему:
«Ты должен верить — смерти нет!»
Но как при жизни голос дивный
Звучит сомнением таким,
Такой тревогой непрерывной,
Что мучиться ты хочешь с ним,
Еще не веря… Все обманет,
Прохладой утренней потянет,
И постепенно от того,
Что пело и сияло где-то,
Не уцелеет ничего
Перед лучами жизни этой.
Боюсь пространства, падающих звезд
Боюсь пространства, падающих звезд
Не выношу, как головокруженья,
И так вступаю на высокий мост,
Как будто от малейшего давленья
Он может рухнуть и ко дну пойти…
А вечером, примерно с девяти,
Когда в одно провалы и заборы
Сливаются и нет нигде опоры, —
Все, все, что составляет жизнь мою,
Все повисает «бездны на краю».
Все будет уничтожено
Все будет уничтожено, пока же
Мы любим, самой смерти вопреки,
И пальцы детских ног на летнем пляже,
И голубя на глине коготки.
И многое еще… Но только мало
Всей прелести земной, чтоб перестало
Из этой жизни влечь всего сильней
В то смутное, что кроется за ней.
Так долго мы искали, как умели,
Для мира объяснения и цели
И научились только день за днем
(Не разрубив узла одним ударом)
Довольствоваться тем, что вот — живем,
Хотя и без уверенности в том,
Что надо жить, что все это недаром.
Должно быть, тесно под землей
Должно быть, тесно под землей,
Когда лежишь, зарыт,
Но жить не легче над тобой
Зияет и кружит
Простор, огромный до того,
Что лучше не глядеть в него.
И не глядишь, но разве здесь
Без неба, взаперти
Всю боль, и стыд, и холод весь
Легко перенести?
Свободный до последнего дыханья
Свободный до последнего дыханья,
Как эхо, угасал божественный арап.
Почти не ведая, что смерть — этап,
Он как бы говорил живому: до свиданья.
Мучительно и страшно умер Блок:
С собой и с жизнью исступленно честный,
Он над провалом в холод неизвестный
С себя, как рубище, любовь к земле совлек.