Как часто я прикидывал в уме,
Какая доля хуже:
Жить у себя, но как в тюрьме,
Иль на свободе, но в какой-то луже.
Должно быть, эмиграция права,
Но знаете, конечно, сами:
Казалось бы, «Вот счастье, вот права» —
Европа с дивными искусства образцами.
Но изнурителен чужой язык,
И не привыкли мы к его чрезмерным дозам,
И эта наша песнь — под тряпкой вскрик,
Больного бормотанье под наркозом.
Но под приказом тоже не поется,
И, может быть, в потомстве отзовется
Не их затверженный мотив,
А наш полузадушенный призыв.
II. «Мне кажется, что мог бы эмигрант…»
Мне кажется, что мог бы эмигрант
Примерно так ответить на упреки,
Что изменил он родине своей:
«Уж я не говорю о всех бежавших
На Запад в прошлом, чтобы ей служить,
Но был изменником и Достоевский.
Ветхозаветная его душа
Вас называла бесами, и Пушкин
Изменником в таком же смысле был:
Уже тогда прославил он свободу!
Они учителя мои в любви
К России…»
III. «Жертва времени-безвременья…»
Жертва времени-безвременья,
Под обстрелом неприятеля
Вглядываюсь в нашу темень я:
Тень журналов, тень читателя,
Эти поиски стихии,
Веры, почвы, дела, нации
(Двадцать девять лет в России,
Скоро тридцать в эмиграции)…
Неужели наша странница,
Наша муза-бесприданница,
В сердце мира не останется,
Жалкой, да, и тем не менее
Честной, как разоблачение?
IV. «Конкорд и Елисейские поля…»
Конкорд и Елисейские поля,
А в памяти Садовая и Невский,
Над Блоком петербургская земля,
Над всеми странами Толстой и Достоевский.
Я русскому приятелю звоню,
Мы говорим на языке России,
Но оба мы на самом дне стихии
Парижа и Отана и Оню.
Душой присутствуя и там и здесь,
Российский эмигрант умрет не весь,
На родине его любить потомок будет,
И Запад своего метека не забудет.
V. «Есть Россия Курбского и Герцена…»
Есть Россия Курбского и Герцена,
Та, что и у нас теперь на сердце, на
Совести: мы деспотам — враги,—
Но в стране, где воля Иоаннова,
Николая или же Ульянова,
Разве только не видать ни зги?
Там ведь столько эмигрантов внутренних,
Сколько в полумгле лучей предутренних
В час, когда вот-вот вскричит петух…
Здравствуй, подколодная, подпольная,
Под личиной злобы сердобольная,
Твой не угасает дух!
VI. «О родине любимой и свободной…»
«О родине любимой и свободной,
Которую я воин, и поэт,
И многие изгнанники бесплодно
Надеялись увидеть…» Сколько лет
От наших дней то время отделяет!
Где люди те; и где надежды их,
Но кажется, они благословляют
Еще, сейчас изгнанников других.
Как все это знакомо, как похоже,
Как странно повторять урок чужой
И утешения искать того же
Не на земле, а где-то над землей.
Сегодня у Запада нет костяка
Сегодня у Запада нет костяка.
Есть боль, между прочим и наша.
Сюда занесенная нами тоска
Поет и за них сквозь века и чека:
«Да минет меня эта чаша!»…
Все шире и горше той чаши края…
«Пускай же исполнится воля Твоя!»
Мы знаем: вселенная потрясена,
Как некогда после распятья,
И третья война — огневая волна
(Огонь и обряд водосвятья)
Встает, ничего не жалея, со дна,
Но прежде, чем мир уничтожит она,
Огромная преобразится страна,
Где жили пророки-гиганты,
И новое даст направленье тому,
Что ныне катится в подземную тьму.
Не это ли мы, эмигранты,
Мы сопротивленья усилье и гнев
Готовим, страдания преодолев.
Россия Пушкина, твоею славой
Россия Пушкина, твоею славой
Пронизана сегодня вся земля,
Но спорить, как ты спорила с Варшавой,
Нет права у Кремля.
Была и ты бессмысленно сурова,
И вместо нет — ты говорила да,
Но имя вешателя Муравьева.
Запомнила, краснея от стыда…
Й были те народные витии —
Чей крик негодованья все же благ —
Врагами николаевской России.
А пушкинской, свободной, кто же враг!
Но слишком очевидно фарисейство:
Не оправдать свободы палачей —
Несовместимы гений и злодейство.
Освобождение
Вернули деревням и городу солдата,
Счастливец за станком опять и за сохой,
А неудачнику — больничная палата,
И нищенство, и жить с обманщицей женой.
Еще из лагеря вернули заключенных,
Такой-то не сожжен, не умер под плетьми,
Но даже он забыть сумеет ли о стонах
Своих и ближнего, хоть гром побед греми!
Чем, победители, утешите вы этих?
Конечно, не расправами с врагом.
Вот если б вы любовь развить умели в детях
К тому, что наше и забыли мы о чем.
И разве слезы все в чудовищном избытке
Не пролиты затем, чтоб доказать (пора!)
Несостоятельность еще одной попытки
Отречься от Того, Кто — океан добра.
Напрасно хотелось России
Напрасно хотелось России
Ужасной ценою купить,
Чтоб этому больше не быть:
Друг другу и в новой стихии
По-прежнему люди чужие,
А сердцу усталому надо,
Чтоб самая ветхая вновь
Его оживляла триада:
Страданье, прощенье, любовь.
Забор под дубом
Забор под дубом… Желтый помидор,
Растение подперто хворостиной,
Все, как могло быть там, у нас. Но гор
Присутствие почти везде. Маслиной
И виноградом испещренный дол
И то, что в сентябре лишь ночью холод,
Напоминают мне, что я провел
В изгнанье двадцать лет. Где был ты молод,
Там в эти дни не южная краса —
«В багрец и золото одетые леса».
В далеком шествии планет
В далеком шествии планет
И звезд и дальних лет
И мы участвуем, и час,
Который старит нас…
И жук, и птица, и трава —
Все, чем земля жива
И чем жила: да, мертвецы
Участвуют, отцов отцы…
Их труд.
Их суд…
И мне из этого всего
Ничто не может быть важней
Существованья моего…
Ты — сердце сердца моего,
Ты — жизни жизнь моей.
Ты в мире неуютном, как скитанье
Ты в мире неуютном, как скитанье,
Запомни беспокойные леса,
И нищих тягостные голоса,
И гул войны, и бунта нарастанье.
И если бы обманчивой корой
Лавина времени себя сокрыла
И в тихий и расчетливый покой
Людей усталых погрузила, —
Ты, искушенный, оставайся прост,
Ты помни о движенье непрестанном,
И мудрости научишься у звезд,
Горящих над неверным океаном.
Истории дальние тени
О, как на склоне наших лет…
Истории дальние тени
Я вижу, но я вдохновлен
Не славой чужих поколений,
Не видом мечей и знамен.
Мне кажутся как бы родными
Не те, кто боялся огня,
И не победители — с ними
Что общего есть у меня? —
Но те, в ком последняя нежность
К земному тем стала сильней,
Чем явственнее безнадежность
Слабеющей жизни своей.
Холодно чувство сиротства
На склоне растраченных дней —
С тобою печального сходства
Ищу я у ближних людей.
Земля, исхоженная вширь и вглубь
Земля, исхоженная вширь и вглубь
(В пространстве и во времени сегодня),
Ты освежаешь бесконечных войн
Уроки и сказанья о походах.
Как «Илиада» и «Война и мир»
Нам близки… Агамемнон и Ростовы,
Как наши современники, живут.
Когда от берегов Архипелага
На горе Трое плыли корабли,
Когда Наполеон и Пьер Безухов
Смотрели хмуро, как горит Москва,
Должно быть, многие молчали так же,
Как мы сегодня. Человек всегда
Один и тот же в боли, и тоске,
И гордости, спасающей от страха.
Исповедь слепого
Мне говорил один монах
(Он был в миру поэтом):
«Гомер в божественных стихах
Был целым университетом
И был он, как созвездья, прост,
Но сам, увы, не видел звезд.
И был еще один слепец —
Великий был и он певец,
Воспевший ангельские сонмы,
Их светлый легион и темный,
Но мне, конечно, не дано
Побег Гомера и Мильтона.
Сближает нас пока одно:
Мучений слепоты корона.
Я сам литературный тип,
Не столь несчастный, как Эдип,
Но кающийся так же страстно
В том, что не менее ужасно».
«Но, падре, вы-то ведь святой», —
Воскликнул я. «Увы, сын мой.
Я грешен был от бессердечья.
И кара моего увечья
Заслуженна». — «Но если в рай
Вы не войдете, кто ж тогда…»
«Мой сын, быть может, невзначай,
Когда измучусь совершенно,
Как Савл, ослепший вдруг, и я
Войду в огонь любви нетленной.
Вот лучшие мои надежды:
Так наконец душой прозреть,
Чтоб смели Бога лицезреть
Мои немеркнущие вежды».
Поля молчали за стеной
Поля молчали за стеной,
И крылья трепетали
Огромной бабочки ночной
На темном одеяле.
Что предвещала мне она?
Откуда прилетела?
Звезда из моего окна
Мне в сердце поглядела.
Оно забилось от тоски
По той, кто в отдаленном,
В столичном: телефон, гудки…
А в монастырском царстве сонном
У гостьи — белые кружки
На черном и зеленом.
Мелкий ход часов моих земных
Мелкий ход часов моих земных
Нежными руками передвинут.
Без тебя в пространствах ледяных
На кого же был бы я покинут?
Если ты умрешь, пока я жив,
Или от меня уйдешь к другому,
То будет только перерыв,
Быть уже не может по-иному.
С жалостью единственной и там
(Ты везде собою остаешься),
Если голос я тебе подам,
Неужели ты не отзовешься?
Я ничего не променяю
Я ничего не променяю
На еле уловимый свет,
В который город был одет.
Я навсегда соединяю
С Италией души моей
Величие могильных дней.
Как будто наше отрешенье
От сна, от хлеба, от всего —
Душе давало очищенье
И созерцанья торжество.
Пусть не смолкает свист метели
Точащей трещины и щели,
И пусть ворота на засов
Закрыты с девяти часов,
Пусть даже ржавый лязг затвори
Внизу, и волчий хрип мотора,
И голос дворника. Они
Проходят по двору. В тени
Неосвещенного фасада
Пусть ужас очерком приклада
И силуэтом башлыка
Коснулся твоего зрачка.
Пусть пролетают дни за днями
В чаду последней нищеты,
Насквозь пронизанной лучами
Неизъяснимой чистоты.
Муза
С детских лет меня томила муза,
Древняя обманщица Лилит:
То на ней передник или блуза,
То она со мной нагая спит.
Стало сердце от ее объятий
Грустным и по-блоковски пустым,
Как хотелось мне не встать с кровати
После ночи с демоном моим.
Может быть, во мне страдает инок:
От природы я ведь так стыдлив —
Ни порнографических картинок
Не любил я, ни похабных книг.
Я тебя сознательно принудил
Соблазнять случайных жен и дев,
Чтобы страстные живые люди
Злой ее рассеяли напев.
Наконец и встретился с тобою:
Зная, что реальность — Сатана,
Ты, к ее прислушиваясь вою,
Угадать сумела, кто она.
И тебе так щедро захотелось
Полумертвого оздоровить,
Чтобы мне свободным сердцем пелось,
Но она решила отомстить.
О, я знал, как страшно разрушаю
Жизнь твою, прислушиваясь к ней,
И какие беды накликаю
На судьбу заступницы моей
Много лет прошло. Ее стихия —
Больше не геенна; для меня:
Видно, есть влияния такие,
Что сильнее адского, огня.
И отказываться мне не дело
От большого подвига стихов,
Если и они, как это тело,
От ее оторваны сосцов.
Оба мы состарились. Но трое
Нас (и третья больше не Лилит),
Отошло от нашей жизни злое,
Бог тебя за то благословит.
Муза может быть и другом рая:
Данте, Пушкин, к вам, навстречу вам,
Свет жены моей, благословляя,
Я иду, как верующий в храм!
Буря мглою
Мчатся тучи… Пролетают годы,
Пролетают и свистят в ушах.
Снова то за ветром непогоды…
Буря мглою… Снова мы впотьмах.
И не домового ли хоронят?
Ведьму ль замуж?.. В жалобе стихий,
Как в метели, пушкинское тонет…
Буря… Кони стали… Гоголь… Вий…
Мчатся бесы… Бесы… Верховенский…
Федька Каторжный… Топор. Петля.
Кто-то где-то про Собор вселенский,
Про Мессию… И поля, поля.
Молодость, а страшно поневоле…
Прокламации, нагайка, кнут…
За мечтами о земле и воле
Ночь. Ужасен там и краток суд…
Лучше спать тяжелым сном медведя,
Спать и спать… Обломов, Домострой,
И цыганка, и Протасов Федя,
Добрый, ласковый… но труп живой.
Мчатся бесы, искрами мелькая,
Вьюга, кони дышат тяжело…
Но Волконская и Трубецкая —
И уже от сердца отлегло.
И такое же, как те, в кибитке,
Чудное лицо… Опять она:
Сонечка на улице в накидке…
Мармеладов… Страшная страна.
Буря мглою… Стелется и свищет,
И Хома над Гробом… Страшный час.
Может быть, она и нас отыщет,
Уничтожит каждого из нас.
Панночка прелестная из гроба
Смотрит… Буря мглою… Мелом круг…
Поднимите веки мне!.. и в оба
На меня и палец… ах! И вдруг
Буря мглою небо застилает:
Свет с Востока!.. Будет вам уже
Свет, когда рванет и запылает
Рядом — на восточном рубеже.
Буря мглою… Варвары под Римом
Под ударом Лондон и Париж.
Расставаясь с невосстановимым,
Ты уже на Западе горишь.
Ты горишь, как мы, как наше пламя,
Потому что ты жива всегда.
Буря мглою… но за облаками —
Ты как неподвижная звезда.
Нет, не с Запада и не с Востока
Эти незакатные лучи,
Этих глаз огромных поволока,
Этот лоб над пламенем свечи.
Маленькое пламя задувая,
Буря мглою… Только над звездой
Там, за вихрем, вечная, живая —
Божья Мать и рядом ангел мой.
Бессмысленно искать причины
Бессмысленно искать причины,
Безвыходному нет конца:
Слова, и рожи, и личины…
Но ведь бывают и сердца,
Чья жизнь — борьба, а не гниенье,
Чья смерть — не смерть, а лишь успенье.
В тюрьме
Вечерело,
Солнце село,
Звезды пробовали быть,
А что было, не хотело
В серое переходить.
И еще деревья смели
Быть отдельными от мглы…
Но уже дремота в теле,
И уже на самом деле
Почернели все углы.
Небо стало сине-звездным,
Воздух — искристо-морозным,
Начиналась ночь. Тогда,
Очень бледная сначала,
Северная отыскала
В темноте меня звезда.
Мне она: «Крепись, — шепнула,
Ты, счастливец, не забыт,
На меня сейчас взглянула
Та, чье сердце так горит
За тебя, как я, светило,
Не горю в потоке лет.
Будь ее достоин». Было
Поздно. Я тогда в ответ:
«На тебе, звезде Полярной,
Слово мне дала она
Скрещивать свой лучезарный
Взор с моим. Она верна
Обещанью
Злые звуки:
Окрик часового. Стон.
Да, неволя… Но от муки
Одиночества в разлуке
Я зато освобожден.
Я твоей оберечь не умел
Я твоей оберечь не умел
Жажды творчества, гордой свободы —
Мир горел,
Друг на друга вставали народы.
Я стихи сочинял
О тебе, но, живая,
Так страдая,
Как поэт никогда не страдал, —
Ты, ограбленная,
Молча радостного охраняла,
Жизнью придавленная,
Слабо так улыбалась и мало…
Ну и вот
Мой черед.
Я поражаюсь уродливой цельности
Я поражаюсь уродливой цельности
В людях и светлых, и темных умом.
Как мне хотелось бы с каждым в отдельности
Долго беседовать только о нем.
Хочется слушать бесчестность, безволие —
Все, что раскроется, если не лгать;
Хочется горя поглубже, поболее —
О, не учить, не казнить — сострадать.
Слушаю я человека и наново
Вижу без злобы, что нитью одной
Образы вечного и постоянного
Спутаны с мукой моей и чужой.