Архив стихотворений Николая Оцупа

Дождю не разбудить усталого солдата,
Он безмятежно спит, к земле щека прижата.

Быть может, он бежал из плена, может быть,
Стремнину под горой пытался переплыть.

На поле вспаханном его найдет крестьянин.
И только через год, печальной вестью ранен,

Шепчу я: мир тебе, мой утомленный брат.
И слышу — снег идет над склонами Карпат.

Бреду по мостовой, и вдруг звенят копыта
Взбесившихся коней, и тело Ипполита

В мучительных вожжах (о, призрак!) по торцам
Влачится, — с пением по низким облакам

Проходит грустный хор над золоченым шпилем,
Над убегающим в туман автомобилем.

Я много проиграл. В прихожей стынут шубы.
Досадно и темно. Мороз и тишина.
Но что за нежные застенчивые губы,
Какая милая неверная жена.

Покатое плечо совсем похолодело,
Не тканью дымчатой прохладу обмануть.
Упорный шелк скрипит. Угадываю тело.
Едва прикрытую, вздыхающую грудь.

Пустая комната. Зеленая лампадка.
Из зала голоса — кому-то повезло:
К семерке два туза, четвертая девятка!
И снова тишина. Метелью замело

Блаженный поцелуй. Глубокий снег синеет,
С винтовкой человек зевает у костра.
Люблю трагедию: беда глухая зреет
И тяжко падает ударом топора.

А в жизни легкая комедия пленяет —
Любовь бесслезная, развязка у ворот.
Фонарь еще горит и тени удлиняет.
И солнце мутное в безмолвии растет.

Возле зеркала тяжелого
Деревянный стол стоит.
Ночь. Невеста топит олово,
В чашу пристально глядит.

В чаше тени синеватые,
Пыль от вьюги снеговой.
Вот глаза продолговатые
И башлык над головой.

Милый! Черный снег взвивается,
Пошатнулась у стола.
Уронил ружье, шатается,
Кровь густая потекла.

Скучно зеркалу забытому
Стол и свечку отражать.
Хорошо ему, убитому,
В снежном поле ночевать.

Побледнела, улыбается.
Комната полна луной.
Паровоз перекликается
С новогодней тишиной.

Бежит собака на ночлег,
И явно с той же целью
В потертом фраке человек
Прошел с виолончелью.

Фонарь скрутился и погас.
Предутренняя пена,
И кто-то: «умоляю вас,
Сыграйте вальс Шопена».

Не ветер расстегнул чехол
И прислонил к решетке,
Не ангел по струнам провел,
Но этот миг короткий

Звенела синяя Нева,
Гудела мостовая,
И даже выросла трава
На линии трамвая.

— Мне жалко вас. Как изогнулась бровь,
Вы первый раз в такой печали.
Что с Вами? Неудачная любовь?
Иль вы на бирже потеряли? —

— О нет. Мои доходы велики,
Жена мила и ценит положенье,
Могу я и законам вопреки
Любому делу дать движенье.

Но мне сегодня в темноте ночной
Приснилась темень гробовая,
И слабое под белой простыней
Стучало сердце не переставая.

— И это все? И я бывал знаком
С такими неприятностями: или
Шалит желудок, или перед сном
Вы порошки принять забыли.

Те оба человека на земле
Еще десяток лет просуетятся.
Душа, и днем и ночью ты во мгле,
К которой им нельзя и приближаться.

В снегу трещат костры. Январь на бивуаке.
Продрогших лошадей испарина долит.
Студеным воздухом охвачен Исаакий,
И муфтой скрыв лицо, прохожая спешит.

В театре холодно. Чтоб угодить Шекспиру,
Актеры трудятся, крича и вопия,
И все же сострадать неистовому Лиру
В тяжелых ботиках пришла любовь моя.

Что ей до сквозняков простуженной постройки?
Дыханье частое волненье выдает.
В истопленном фойе у лимонадной стойки
Открытки и цветы старушка продает.

Нет, слава никогда не может быть забавой,
И как бы я хотел (дерзаешь ли, душа?)
Не доморощенной — великолепной славой
Покрыть себя, и пусть красавица, спеша

Спустя столетия по набережной Сены,
Прелестным профилем в подъезде промелькнет,
Чтоб для нее одной актер французской сцены
Читал моих стихов достойный перевод.

Трамваи стали проходить,
За шторой небо розовеет.
Не надо спящего будить,
Сегодня мир оцепенеет.

На том конце одним толчком
Земля раскрылась, как могила,
И океаном и огнем
Обломки зданий окатило.

А здесь последней тишины
Никто не слышит — блещут вина,
Жокей мелькает вдоль стены,
За рампой тает балерина.

И ты, красавица, среди
Голубоватого тумана
Танцуешь с розой на груди
Фокстрот под грохот барабана.

В тюрьму, в могилу, в лазарет!
Туда ль исчезло все живое
За эти восемь страшных лет?
Иль я, мечтая о покое,

Свою усталость перенес
На мир, по-прежнему счастливый,
Проснувшийся от черных грез
Под легкой музыки мотивы?

Когда необходимой суетой
Придавлен ты, и ноша тяжела,
Не жалуйся и песен ты не пой,
Устраивай свои дела.

И разлюби: не ангела крыло
Ту женщину сияньем осенит,
Ей пригодится разве помело,
Когда она на шабаш полетит.

В снегу и скалах кипятком поток.
И сердце повернулось на восток.
Ты слышишь как я медленно стучу.
Я вырваться, я вырваться хочу.

Но я змеиной мудрости учусь —
Дрожит на ветке запоздалый лист.
Вот в перевалку, как тяжелый гусь,
По склону поднимается турист.

Синеет лес. Поток во весь опор
В долину. Лыжи свищут. Бог с тобой!
Кто родился для ветра и для гор
Спокоен будь и песни пой.

Печальный день летел за журавлиным клином,
Сухими листьями шуршал.
Она упала перед сыном,
Он не дышал.

Холодная рука свисает с одеяла,
И в зубы над прикушенной губой
Она его поцеловала.
«О бедный мой!»

«Мать, я не потому ушел в поля блаженных,
Что выжжена земля.
Я видел сон, и в этих стенах
От солнца умер я.

Я узнаю тебя — ты, помнится, седая,
Но все, что там у вас,
И та, прекрасная и злая,
Любимая и посейчас,

И лес, и моря шум, и каменные зданья,
О, я любил ее одну,
Не стоят смерти и ее сиянья,
Похожего на тишину».

Мне нечего сказать, о, я не знаю сам,
Кого молить, я нем подобно тем быкам,

Которых по крови с открытыми глазами
Проводят мясники тяжелыми дверями.

Ты волосы встряхнешь, и на ветру блеснет
Освобожденный лоб, а злой и нежный рот

Все тени на лице улыбкой передвинет
И, снова омрачась, внимательно застынет.

В пронзительных глазах чернеет холодок.
И дуло светлое, толкнувшее висок,

И грохот поезда, летящего с откоса,
Решетка на окне и ночи без допроса —

Все лучше, чем тебя, не раз назвав своей,
Вдруг увидать чужой среди чужих людей.

Вот барина оставили без шубы,
«Жив, слава Богу», и побрел шажком.
Глаза слезятся, посинели губы,
Арбат — и пули свист за фонарем.

Опять Монмартр кичится кабаками:
— Мы победили, подивитесь нам.
И нищий немец на Курфюрстендаме
Юнцов и девок сводит по ночам.

Уже зевота заменяет вздохи,
Забыты все, убитые в бою.
Но поздний яд сомнительной эпохи
Еще не тронул молодость твою.

Твой стан печальной музыки нежнее,
Темны глаза, как уходящий день.
Лежит, как сумрак, на высокой шее
Рассеянных кудрей двойная тень.

Я полюбил, как я любить умею.
Пусть вдохновение поможет мне
Сквозь этот мрак твое лицо и шею
На будущего белом полотне

Отбросить светом удесятеренным,
Чтоб ты живой осталась навсегда,
Как Джиоконда. Чтобы только фоном
Казались наши мертвые года.

Допили золотой крюшон,
Не тронут бутерброд.
Дурак уверовал, что он
В потомстве не умрет.

А на ладони виртуоз
Проносит в вышине
Никелированный поднос,
Слетающий ко мне.

Я молча пью. Ты не со мной,
Но ты всегда моя.
Я всюду слышу голос твой,
Далекий звон ручья.

Пускай старается румын,
Пускай вопят смычки,
И некрасивый господин
Мигает сквозь очки.

Мне все равно легко дышать
И слушать скрипачей.
Сумел я в сердце удержать
Слова любви твоей.

Канаты черные ослабь,
И дрогнет пароход,
И элегическая рябь
Чуть освещенных вод.

Прощай, прощай! до фонарей
Во всю длину реки
Отплытие от дальних дней
Провозгласят гудки.

Не уставая винт стучит,
И Сена в дальних днях,
И пушки, мирные на вид,
На желтых берегах.

А в море ржавая заря,
И, ей наперерез,
Дредноут, похожий на угря,
И грохот до небес.

За это время шар земной
Прострелен до прорех,
Переменился голос твой
И чувства — так у всех.

Куда же мы? Туда, туда,
Не замедляйте ход.
Хочу подталкивать года
И этот пароход.

Мы передвинулись в веках
И по земному шару,
А женщина в одних чулках
Танцует под гитару.

Здесь горько пьют. Дымятся дни,
Как перед новым боем.
Весь день работают они,
А ночи пьют запоем.

Она его не веселит
Раздетая такая,
Багровый человек сидит
И говорит икая:

«— Упала, покажите кто? —
Да нет, упала марка».
Приходят новые в пальто,
Накурено и жарко.

Как скоро мир преобразили,
Как равнодушно земля летит.
Немецкий философ в автомобиле
Вчера из-за угла убит.

Нам, уцелевшим от пожара
В самой неслыханной стране,
Какое нам дело. Вздыхай, гитара, —
Почитаем стихи, зайдём ко мне.

Но если ты поверишь Энею,
Ожесточённому в морях, —
Я всё ещё любить умею,
И я вздыхаю на пирах.

Люблю подруги синие очи,
Такой подруги, которой нет.
Люблю века, они короче
Наших невыносимых лет.

Играют в карты, льют в стаканы
Забвенье и зелёный сок.
Нева, поля и крест деревянный,
А там — Берлин и пуля в висок.

Я с винтовкой караулю,
На вершинах снег и мгла,
Сжатый воздух гонит пулю
Из нагретого ствола.

Вспыхнет, свиснет, и долина
Зааукает в ответ.
Пыльной тучей из-за тына
Вылетел мотоциклет.

Сразу стало небывалым
Всё что было. Страшный Суд.
Накрывают одеялом,
В небо медленно несут.

Дама и полковник в зале,
В зале штаба над Невой:
«Умоляю, вы узнали?
Под Вилейкой… Рядовой…»