Собрание редких и малоизвестных стихотворений Николая Оцупа. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Элегия
О, жизнь моя. Под говорливым кленом
И солнцем проливным и легким небосклоном
Быть может ты сейчас последний раз вздыхаешь,
Быть может ты сейчас как облако растаешь…
И стаи комаров над белою сиренью
Ты даже не вспугнешь своей недвижной тенью,
И в небе ласточка мелькнет не сожалея
И не утихнет шмель вокруг цветов шалфея.
О жизнь! С дыханьем лондонских туманов
Смешался аромат Хейямовских Диванов.
Джульета! Ромео! Веронская гробница
В цветах и зелени навеки сохранится.
О, жизнь моя. А что же ты оставишь,
Студенческий трактат о Цизальпинском праве,
Да пару томиков стихов не очень скучных,
Да острую тоску часов благополучных,
Да равнодушие у ветреной и милой,
Да слезы жаркие у верной и постылой,
Да тело тихое под говорливым кленом
И солнцем проливным и легким небосклоном.
Цветут видения, так хочешь ты, душа
Цветут видения — так хочешь ты, душа,
Когда же ты молчишь, сиянием дыша,
Сквозят видения нежнее дымки слабой,
И часто в дождь и ветр средь вянущих болот
С глазами жадными, раскрыт широкий рот,
Моя душа сидит коричневою жабой.
Торговец тканями тонкинскими
Торговец тканями тонкинскими,
Штанами хрустнув чесучовыми,
На камень сел, шоссе сыреет,
И легкий вечер пахнет маками.
Как на фарфоровом кофейнике
Простые травы веют Азией, —
Репейник за спиной тонкинца
Канаву делает Китаем.
Две дачницы с болонкой розовой
Проходят по шоссе: «Дитя мое,
Я ложа брачного с китайцем
Не разделяла бы, хотя…»
Твое имя
Луна населена словами:
В кустах шарики-ежи,
На льдах томные моржи,
На ветвях соловьи и кукушки,
А имя твое — царица слов,
Живущих в лунных морях.
Царице морской
Прислуживают дельфины:
Слава, любовь, левкой.
Синий суп в звездном котле
Синий суп в звездном котле,
Облаков лимонные рощи,
А на маленькой круглой земле
Едет жучок—извозчик…
«Погоняй, извозчик, скорей…
Направо… у тех дверей!..»
«Дай-ка сдачи! Ну же, проснись!..»
Фонари у парадного стойла,
Но клячонка глянула ввысь
И хлебнула небесного пойла…
Сдачи? Неуловима, нет,
Еле зримая пыль монет!
Только бы устоять на ветру,
Сдунет, сдунет с земли покатой
В синюю, как море, дыру
С западной каймой розоватой…
Тонет, тонет в котле золотом
Мой извозчик с тонким кнутом?
Вот еще колея и грязь —
Все следы осеннего плача —
Но мелькнули спицы, взнесясь,
Как комарик пискнула кляча…
Я один на гладкой земле —
Крошка хлебная на столе.
Больше не вздремнет у ворот
Мой неуследимый извозчик,
Звездочету ли брань пошлет
В телескоп голодный и тощий?
Чуть приметна колес стезя…
Верно и в телескоп нельзя?..
Улетай, улетай, улетай!
Устою ли, к дверям прижатый?
Как песчинка сам внезначай [орф. ист. сохранена]
Пролечу по земле покатой,
Словно сахар в горячей мгле
Распущусь в золотом котле.
Концерт
Дрогнули два-три листочка липок,
Мы глаза смежили от жары,
И вступили голосами скрипок
В первую сонату комары.
Самого взыскательного слуха
Эти скрипачи не оскорбят,
Внятно на виолончели муха
Заиграла около тебя.
Море и песок сухой и мелкий,
И на рампе миллион свечей,
Замирают медные тарелки
Чуть позванивающих лучей.
Дирижер скрывается за краем
Облаков, уже пора назад…
Где-то брызнуло собачьим лаем
И веселым хохотом солдат.
Дао изначальный свет
Дао изначальный свет
Желтую бросает тень,
Если ты большой поэт —
На тебе почиет вень.
Ветки легкие олив
Или северной сосны
Для тебя гиероглиф
Желтой райской вышины.
Ты не пробуй разбирать,
Хитрых знаков не пытай,
Только сердцем надо знать,
Что и в небе есть Китай!
В деревне
I
Как папиросная бумага листья
Шуршат, я под навесом крыши в глине,
Зеленой рамой охватившей стекла
Воды,— стою над зыбким отраженьем
Своим и наклонившейся избы
И думаю об Анатоле Франсе.
Когда в лицо мне веет ветер свежий
Весенними холодными полями,
Иль, повернув глаза к уютным хатам,
Слежу прогромыхавшую телегу,—
Над этой простодушною природой
Истории я слышу шумный лет.
В обыкновенной русской деревушке
Всемирные виденья воскресают
И если верить кругу превращений
(А я не верю), здесь найдется даже
Аббат с непостоянством роялиста,
Принявший облик русского попа.
В воспоминании французских строчек
Я даже место нахожу свое —
Поэта — зрителя и мещанина,
Спасающего свой живот от смерти,
И прохожу в избу к блинам овсяным
Крестьянина — Вандейского потомка
II
Собака лает на телегу так же,
Как петухи па колесницу Феба,
Катящуюся в небесах,— средь лая
И звонкогорлых песен петушиных.
На медленно всходящий красный шар
Мы едем, я и мой хозяин рядом.
Когда он огибает льдистым кровом
Одетый грязным ручеек дорожный,
Мне кажется, что мету объезжает
На колеснице римлянин в тунике,
Которая по случаю мороза
Обращена в запашистый зипун.
«Куда мы?»— спрашиваю я у ветра,
Но ветер выше глинистой дороги
И наших подорожных направлений,
И только проходящая корова,
Остановившись за большой нуждою,
Задумчиво и медленно мычит.
Мы говорим о людях и о Боге,
Придумавших друг друга, и о том,
Что без пяти коров вести хозяйство
Невыгодно… Качается телега
И лошадиный хвост и две ноги
Над проползающей назад дорогой.
III
Проснулся на душистом сеновале…
Уже три дня я ничего не помню
О городе и об эпохе нашей,
Которая покажется наверно
Историку восторженному эрой
Великих преступлений и геройств.
Я весь во власти новых обаяний,
Открытых мне медлительным движеньем
На пахоте навозного жука.
В тот миг под пахаря земля бежала,
Ложась свежо слоистыми пластами
Направо от сверкающей дуги.
Тот человек простым и мудрым делом
Усердно занятый, забыл наверно,
Что мы живем в особенное время,
А я тем более: мое вниманье —
На дерне срезанном со мною рядком,
Где медленно ползет навозный жук.
Какие темно-синие отливы,
Какая удивительная поступь,
Как много весу в этом круглом теле,
Переломившем желтую травинку,
И над глазами золотые брови
Я кажется заметил у него.
Он копошился, я его потрогал,
И пробуждением земли весенней
Почуяла горячая ладонь,
А ухо, вместо рассуждений мудрых
О переменах, различило ропот
От крыл быстро-летящих диких уток.
В легко подбрасывающем автомобиле
В легко подбрасывающем автомобиле
Губы его изредка закрывали мои глаза.
«Для любви, для любви этот шелест несущих крылий», —
Быстро летящим шепотом он сказал.
Пробегали над нами смеясь деревья,
Но строгая не улыбалась звезда,
И вдруг я увидела дым кочевья,
Где это тело расцветало, не знаю когда.
Как по звездной, золотистой нитке
Память искрой взбегала. Вспыхнул дымный луг,
И луна заглянула в качаемый полог кибитки,
Где глаза мои смуглый и белозубый целует друг.
Аэроплан
В древности Виланд в птичьих перьях,
Дедал на тающих крылах —
В средневековых же поверьях
Ведьмы летали на козлах…
Тщетно гадал седой алхимик,
Лучше летать учил колдун:
В кожу втираньями сухими
Под заклинанья слов и струн.
Если когда и мог присниться
Под небеса задутый шар,
Но не такая — ужас — птица
В туче не больше чем комар.
В страхе друзьям дикарь расскажет:
Клювом неистово вертя,
Не трепеща крылами даже,
Птицы-чудовища летят.
Сверху хозяин-европеец,
Завоеватель, бог, пилот,
Ветер подмяв, под небом реет,
Сам направляя птичий лет.
Вот он согнулся, в пропасть глядя,
Смерть или руль в руке держа…
Как хорошо гудит в прохладе,
Блещущий солнцем круг ножа!
Автомобиль
Яростный рев сомкнутых уст,
Гневная дрожь, рванул, понес,
И на песке примятом хруст
Мягких и розовых колес.
Сердце исправное стучит,
Клапанов мерен перебой,
Сверху для бега все ключи:
Сердце стучит само собой!
Только столбов мгновенный ряд,
Да ворчунов-прохожих злит
Голубоватый едкий яд,
Долго не тающий в пыли.
Сколько тяжелых как слоны,
Легких и быстрых как челнок,
Как они могут звать и ныть,
Как у них много быстрых ног.
Фары горят, стучит скелет,
Газы упругие пыхтят,
Только тягучий едкий след,
Только столбов мгновенный ряд.
О, кто мелькнув над лунной кручей
О, кто мелькнув над лунной кручей,
Встревожив облачную стаю,
Летит к земле звездой падучей,
И крылья воздух освещают.
Нырнули в бездну голубую
Домов чудовищные тени,
С трудом дыша, на мостовую
Упал и гаснет лунный гений.
Привыкший в небе к бездорожью,
Он на торцы ступить не может,
Его знобит предсмертной дрожью,
К нему торопится прохожий.
Вот вспыхнул, вот померк от муки
Безглазый, сморщенный калека,
И жадно голубые руки
Цепляются за человека.
Прохожий полчаса возился,
Как будто сделанный из ваты,
Вставал калека и валился,
«А ну тебя, сморчок крылатый!»
На Спасской флигелек кирпичный
И дворник у ворот зевает,
Жена напрасно суп черничный
На примусе разогревает.
Прохожий, уходи скорее…
«А жалко, что городовые
Повымерли», — и вдруг на шее
Он слышит пальцы голубые.
Растаяли дома сначала,
Как дым разлуки на перроне,
Растаял мост, вода канала,
Нагие отроки и кони.
Зачем луне душа живая?
Жену давно долит дремота,
И дворник, сотый раз зевая,
Встает чтоб затворить ворота.
Дай мне погрузиться в ощущенья
Дай мне погрузиться в ощущенья,
Страшно удаляться в небеса,
Я лечусь от головокруженья,
Вслушиваясь в жизни голоса.
В восхищенье все меня приводит:
И стада, и птицы, и поля.
Я старею, из-под ног уходит,
Но сильнее радует земля.
Как могила, глубока природа,
Жизнь в нее заглянет и дрожит.
Есть в любви чистейшая свобода:
От любого страха исцелит.
Раньше я мучился муками ада
Раньше я мучился муками ада,
Лишь понемногу воистину свет
И на меня снизошел как награда
За испытания всех этих лет.
Ангел, теперь одного поцелуя,
Мысли, ко мне обращенной, твоей
Жду я в разлуке. Аскетом живу я
И непонятен для многих людей.
Чувства и мысли мои посветлели
В долгие страдные годы любви…
«Души их, — скажут, — не держатся в теле».
«Небо у нас,— я отвечу,— в крови».
Я слушал скрип и эхо за рекой
Я слушал скрип и эхо за рекой,
Когда среди полуденных пейзажей
Подпрыгивала в зелени сквозной
Телега с громыхающей поклажей,
Потом я слышал птичьи голоса
И, глядя на стремящуюся воду,
На зыбкие, речные небеса,—
В себе самом я чувствовал природу.
И эхо замирающих колес,
И дрожь, и ропот зелени кипящей,
И гул воды, бегущей под откос,
И тени, и лучи в нетемной чаще, —
Над чем-то, что на самой глубине
Пленительно проносится во мне;
И верится, что мы в руке одной:
И этот мир, который нас не знает,
И все, что называется душой,
Что эту землю жизнью заливает.
Мы в половинчатое влюблены
Мы в половинчатое влюблены,
Нам подозрительны слова спасенья,
И, собственной не чувствуя вины,
Мы Истине бросаем обвиненья.
Не Он людей оставил без ответа,
Но сами наказали мы себя,
Так отвернувшись от такого света
И легкие решения любя.
Возвращается ветер на круги своя
Возвращается ветер на круги своя,
Вот такими давно ли мы были и сами,
Возвращается молодость, пусть не твоя,
С тем же счастием, с теми же, вспомни, слезами.
И что было у многих годам к сорока,
И для нас понемногу, ты видишь, настало:
Сил, еще не последних, довольно пока,
Но бывает, что их и сейчас уже мало.
И не то чтобы жизнь обманула совсем,
Даже грубость ее беспредельно правдива,
Но приходят сюда и блуждают — зачем? —
И уходят, и все это без перерыва.
Ни смерти, ни жизни, а только подобие
Ни смерти, ни жизни, а только подобие
Того и другого — не только для тех,
Чье солнце — над Лениным, спящим во гробе
(То солнце уж слишком похоже на грех)…
Но так ли уж ярко оно, иностранное,
Над садом у моря, над визгом детей…
И думать нельзя, и загадывать рано.
Земля… Для чего оставаться на ней.
Под бурями века, под едкими ядами —
Всесветная осень, всемирный распад,
И лучшие люди особенным взглядом
Друг в друга, как в черную пропасть, глядят.
В жизни, которая только томит
В жизни, которая только томит,
В небе, которое только зияет,
Что же к себе человека манит,
Словно свободу и мир обещает?
Вам не хотелось в прохладе полей
Или в вечернем дыму раствориться?
Вы не искали могилы своей?
Но отчего же, не в силах молиться
И не умея томленье прервать,
Мы обольщаемся снова и снова
И, безрассудные, ищем опять
Дружбы и нежности, света земного?
От жалости ко мне твоей
От жалости ко мне твоей
И нежности почти сквозь слезы,
И оттого, что ты прямей,
Чем длинный стебель южной розы,
И потому, что с детских лет
Ты любишь музыку и свет, —
С тобою, ангел нелюдимый,
Я сам преображаюсь весь,
Как будто и в помине здесь —
Обиды нет неизгладимой,
Болезни нет неизлечимой,
Нет гибели неотвратимой.