Архив стихотворений Николая Минского

Век, что в мире живёт, происходит от мира,
Лишь твоя красота не от мира сего.
Больше мёртвой земли и живого эфира.
В ней призыв, но куда? Отраженье – чего?

Кто увидел твой свет, кто в сиянья и тени
Твоих медленных глаз смел проникнуть душой,
Тот к пределу пришёл прежних чувств и хотений,
Тот у входа стоит в мир иной и чужой.

Ты горишь, не сгорая, подобно алмазу,
И лучами твоими рассказано то,
Что изведать тебе не случалось ни разу
И чего, может быть, не изведал никто.

Я любовью влекусь, но не знаю, к тебе ли,
Или к тайне твоей, столь чужой для тебя.
Как лампада пред Ликом в безмолвии келий,
Я горю, созерцая, — сгораю, любя.

Многогрешными устами
Много грешных уст и чистых
Целовал я под лучами
Дня и в тьме ночей душистых.

Целовал их после пышных
Клятв и пламенных признаний,
Целовал без слов излишних
В торопливом обладанье.

Клятвы все давно забыты,
Как слова туманной сказки,
И в забвенье общем слиты
Ими купленные ласки.

Вы ж доныне в сердце живы,
О, случайные свиданья,
Лёгких встреч восторг нелживый,
Безымянные лобзания.

Давно я перестал словам и мыслям верить.
На всем, что двойственным сознаньем рождено,
Сомнение горит, как чумное пятно.
Не может мысль не лгать, язык — не лицемерить.

Но как словам лжеца, прошептанным во сне,
Я верю лепету объятой сном природы,
И речи мудрецов того не скажут мне,
Что говорят без слов деревья, камни, воды.

И ты, мой друг, и ты, кто для меня была
Последней правдою живой, и ты лгала,
И я оплакивал последнюю потерю.

Теперь твои слова равны словам другим.
И все ж глаза горят лучом, земле чужим,
Тебе и мне чужим, горят — и я им верю.

(Надпись к барельефу)

I.

В том месте, где ущелие ведет
В страну теней, вблизи от черной Леты.
Открытый с двух сторон есть дальный грот.

Лучом дневным ни разу не согретый,
Он также чужд отрадной темноты.
Седые стены травами одеты,

Повисшими, как мертвые персты.
На гладь озер зеленых дождь усталый
За каплей капля льется с высоты,

Ленивее чем с ветки лист завялый
В осенний вечер падает, крутясь.
В их мутное стекло глядятся скалы.

И дождь, со сводов голых опустясь,
Не пробуждает звука, ни движенья,
Ни кругов на воде. Не возмутясь,

В воде уснувшей дремлют отраженья.
Так мозг, от праздной утомясь игры,
Всю ночь лелеет смутные виденья.

От входа близко, где навес горы
Похож на кров, живут царицы грота,
Забвенье и Молчанье, две сестры.

Одна, в морщинах старческих без счета,
Сидит на груде блеклых трав и мхов,
Раскрыв глаза, где вечная дремота

Сковала взоры выцветших зрачков,
Шепча слова невнятные, как сага
В устах детей про жизнь былых веков.

Другая, дерзновенней, чем отвага,
Грустней, чем вздох, безмолвная лежит,
Как статуя на страже саркофага.

С угрюмым кормчим переплыв Коцит,
Пройти должны чрез этот грот все тени.
И каждая, входя, назад глядит

На берег жизни, видный в отдаленье,
Ловя последний луч на высях гор,
Твердя слова последних сожалений.

Но, в грот вступив и увидав сестер,
Стихают все. И, от забвенья пьяны,
Плывут колеблясь, дальше, на простор,

В безбрежный мир, на тихие поляны,
Где вечное движенье и покой,
Где тьмы теней кочуют, как туманы

В безветрии над бледною рекой,
Пред тем как брызнул первый луч денницы.
Туда они плывут за роем рой,

Минуя дальний грот, где спят царицы.

II.

Но вот в обитель призраков немых
Доходит стон: забвенья! о, забвенья!
Призыв далекий с берега живых.

То люди вопиют. То возмущенья,
Усталости и боли слитный крик,
То вопль рабов, стряхнувших гнет смиренья.

— Приди, забвенье! — И, привстав на миг,
Царица сна чуть внятно произносит:
— Сестра, ты слышишь? Голос к нам достиг.

Меня зовут. Тот мир забвенья просит.
Но не могу покинуть мир теней.
Мой взор погасший им покой приносит.

Уйди лишь я, и ужас прежних дней
На них дохнет грозой воспоминаний.
Узнает враг врага и мать детей,

И берег смерти дрогнет от стенаний.
Но ты ступай к живым, уйми их стон,
Хотя унять не сможешь их страданий.

И бледное Молчанье, кинув трон,
Летит на берег, солнцем освещенный,
Где сеет чары, легкие как сон,

И, опуская перст завороженный
В болящие сердца, рождает в них
Спокойствия и силы ключ бездонный.

О, гордое Молчанье! Душ больных
Убежище последнее! Твердыня,
Где, неприступный для клевет людских,

Скорбит пророк осмеянный! Пустыня,
Куда любовь, изменой сражена,
Бежит навстречу смерти! Дай, богиня,

Приют моей печали! Пусть она,
Спокойно, без молитв и без проклятий,
Глядит в глаза судьбе, тобой сильна,

И, с тайны мира не сорвав печати,
Бесстрастно ждет великого конца,
Среди исчезновений и зачатий,

С улыбкой глядя на игру творца.

В душе моей, счастием бедной,
И к счастию жадной,
Твой смех отозвался рыданьем,
Твой смех беспощадный.
И с болью я думал: отныне
Как жить и что будет,
Когда ни обиды, ни страсти
Душа не забудет?
И вдруг в моей памяти верной
Лицо твое встало,
И чувств непонятных слиянье
Его оживляло.
Глаза твои в небо глядели,
Глаза херувима,
Уста улыбались беспечно
И неумолимо.
И так несказанно прекрасно
Лицо твое было,
Что сердце и страсть, и обиду,
И все позабыло.

Посвящается А. В.

Был еще раз день, был вечер, ночь спустилась им вослед,
И, еще раз побежденный, я узнал, что блага нет.
Между тем луна всплывала, все печальней и белей,
Над шумящими лесами, над безмолвием полей.
Путь готовый и бесцельный предо мною пролегал.
Я куда-то шел поспешно, от чего-то убегал.
В голове моей метался бред пережитого дня,
А у ног моих чернела тень, преследуя меня.

Тень моя, то как рабыня с отверженьем на челе,
Предо мною пресмыкалась, расстилаясь по земле,
То, как демон непокорный, дух злорадства и хулы,
Дерзновенно поднималась на попутные стволы.
И тогда в изломах резких я угадывал душой
Повесть жизни оскверненной, страшно близкой и чужой.
И, на землю озираясь, на созвездия вдали,
О забвенье я молился духам неба и земли.

Отвечали мне созвездья: был над нами светлый край,
Чувств простых и вечно новых и неведения рай.
Не влачил там дух невинный тяжких памяти вериг,
Оттого что счастьем равным оделен был каждый миг.
Там и свет не должен тенью откупаться пред судьбой,
Оттого что все блистало, освещенное собой.
Там и ты парил когда-то, в день безоблачный одет,
Все пути ведут оттуда, но туда дороги нет.

И земля мне отвечала: здесь, в объятиях моих,
Уготован близкий отдых для больных сердец людских.
Здесь уснувший дух не носит тяжких памяти оков,
Оттого что в царстве смерти нет мгновений, нет веков.
Здесь от тлеющего трупа не ложится рядом тень,
Оттого что всюду полночь и нигде не брежжет день.
Каждый шаг твоих скитаний осужден тебя вести
В край, где все пути сойдутся и откуда нет пути.

Вдруг еще какой-то шепот я услышал, как во сне.
Это тень моя, казалось, говорила в тишине:
Небо чуждо и далеко, смерть жестока и темна,
В этом мире отражений я одна тебе верна,
Я — безмолвный знак страданий, тех, что ты пережил вслух,
Я — прикованная к праху и бесплотная, как дух…
Полюби тоску по небе — небо создало ее,
Полюби свой страх пред смертью — в нем бессмертие твое.

О Боже! Мир создав, его Ты сделал вечным,
А сам исчез в творении Своем.
Окованный пространством бесконечным,
Мир должен быть. Ничто не может в нем
Пропасть или возникнуть. Нет могилы
В кругу вещей и колыбели нет.
Пылинка малая, ничтожный трепет силы
Безвредными пройдут через пучину лет.
Над всем, что движется иль мирно цепенеет,
Как рабство вечное, бессмертье тяготеет.

И я боюсь бессмертья. Вечный прах
Во мне рождает холод отчужденья,
Слепая сила мне внушает страх.
Лишь формы я люблю и отраженья.
Лишь формы исчезают. Только их
Сжигает смерть лобзаньем свободы.
Лишь им улыбку нежных уст своих
Шлет красота. Твой отблеск средь природы.
Легчайшая из форм — людской души мечта
С ней дружна, — оттого и смерть, и красота.

Мгновенных образов бесследное мельканье,
Твердит мне о Твоей таинственной судьбе.
Причастный смерти, я причастен и Тебе,
О, жертва, чей алтарь — все мирозданье —
Даруют мне восторг, томящий как печаль,
Все проявленья смерти иль разлуки.
Люблю я замирающие звуки.
Неясных черт исполненную даль.
Но высшей радостью душа моя объята
Пред зрелищем небес в прощальный час заката.

Там царство образов. Там светлая игра
Лучей и воздуха и отблеск их летучий.
Там пояс золотой снимает день могучий
И надевает ночь венец из серебра.
Там таинство любви и жертвоприношенье.
Там льется кровь зари на голубой помост
И блещет кроткий взгляд рожденных в смерти звезд.
Там смена чистых форм, бесцельность и движенье.
Там все, чем в тишине питается мечта:
Свобода и печаль, и смерть, и красота.

Я долго знал её, но разгадать не мог.
Каким-то раздвоением чудесным
Томилась в ней душа. Её поставил Бог
На рубеже меж пошлым и небесным.
Прибавить луч один к изменчивым чертам —
И Винчи мог бы с них писать лицо Мадонны;
Один убавить луч — за нею по пятам
Развратник уличный помчался ободрённый.
В её словах был грех и страстью взор горел,
Но для греха она была неуязвима.
Она бы соблазнить могла и херувима,
Но демон обольстить её бы не сумел.
Ей чуждо было всё, что мир считал стыдливым,
И, в мире не признав святого ничего,
Она лишь в красоте ценила божество,
И грех казался ей не злым, а некрасивым.
И некрасивыми, как грех, казались ей
Объятия любви и материнства муки.
Она искала встреч и жаждала разлуки,
Святая без стыда, вакханка без страстей.
Тебе, я знаю, жить недолго суждено.
Смеёшься ль ты порой, грустишь ли одиноко,
Всегда ты нам чужда, душа твоя далёко.
Так тучи в поздний час, когда в полях темно,
Последним золотом заката догорая,
Блестит одна, земле и небесам чужая.
Как тучка лёгкая, короткой жизни путь
Проходишь ты, горя красою безучастной.
Боишься ты любви, томя напрасно грудь
Мечтами гордыми и жалостью бесстрастной.
Но более, чем жизнь, чем свет и божество,
Твоей души люблю я красоту больную.
И много стражду я, и тяжело ревную,
Но изменить в тебе не мог бы ничего.
Быть может, близок день, и я приду с цветами
Туда, где цвет увял нездешней красоты.
Как тучка бледная, сольёшься с небесами,
Растаешь в вечности, загадочной, как ты.

Насытил я свой жадный взор
Всем тем, что взор считает чудом:
Песком пустынь, венцами гор,
Морей кипящим изумрудом.

Я пламя вечное видал,
Блуждая степью каменистой.
Передо мной Казбек блистал
Своею митрой серебристой.

Насытил я свой жадный слух
Потоков бурных клокотаньем
И гроз полночных завываньем,
Когда им вторит горный дух.

Но шумом вод и льдом Казбека
Насытить душу я не мог.
Не отыскал я человека,
И не открылся сердцу бог.

1

Переводимы все — прозаик и поэт.
Лишь переводчикам — им перевода нет.

2. ОДИН ИЗ МНОГИХ

Встал он с бодрою душою
И пошел по дальним селам
Речью пламенной будить
Крепко спавших сном тяжелым.

Видишь холм? Здесь погребли
Вопиявшего в пустыне.
Тот, кто бодрым был, уснул.
Кто же спал, тот спит доныне.

3. ЧЕСТНОМУ ПОЭТУ

Он вправе громить тунеядцев бесчестность,
Богатства его, гражданина-певца,
Хоть скромны: два тома стихов неизвестных —
Зато каждый стих добыт в поте лица!

4. П-У

Везде, где мог, сей стихотвор
Мне пакостил тайком.
Как хорошо, что до сих пор
Он с музой незнаком!

5

Сперва блуждал во тьме он,
Потом измыслил мэон.
Нет, не в своем уме он.

6. «ВЕСТНИКУ ЕВРОПЫ»

Устроил с богом ты невыгодную мену,
Владимира отдав и взявши Поликсену.

Город закутан в осенние ризы.
Зданья теснятся ль громадой седой?
Мост изогнулся ль над тусклой водой?
Город закутан в туман светло-сизый.
Белые арки, навесы, шатры,
Дым неподвижный потухших костров.
Солнце — как месяц; как тучи — сады.
Гул отдаленной езды,
Гул отдаленный, туман и покой.

В час этот ранний иль поздний и смутный
Ветви без шума роняют листы,
Сердце без боли хоронит мечты
В час этот бледный и нежный и мутный.
Город закутан в забывчивый сон.
Не было солнца, лазури и дали.
Не было песен любви и печали,
Не было жизни, и нет похорон.
Город закутан в серебряный сон.

1

Окончена борьба. Пустая спит арена,
Бойцы лежат в земле, и на земле — их стяг.
Как ветром по скалам разбрызганная пена,
Разбиты их мечты. Погас надежд маяк.
Смотрите: что ни день, то новая измена.
Внемлите: что ни день, смеется громче враг.
Он прав: история нам снова доказала,
Что злобный произвол сильнее идеала…

2

Но где же наша скорбь? Ужель, победный клик
Заслышавши врага, мы сами замолчали?
Где клятвы гордые, негодованья крик?
Где слезы о друзьях, что честно в битве пали?
Я плачу оттого, что высох слез родник,
Моя печаль о том, что нет в душе печали!
Друзья погибшие! Скорее, чем в гробах,
Истлели вы у нас в забывчивых сердцах!

3

Нет счета тем гробам… Пусть жатвою цветущей
Взойдет кровавый сев для будущих времен,
Но нам позор и скорбь! Чредой, всегда растущей,
Несли их мимо нас, а мы вкушали сон.
Как житель улицы, на кладбище ведущей,
Бесстрастно слушали мы погребальный звон.
Все лучшие — в земле. Вот отчего из праха
Подняться нам нельзя и враг не знает страха.

4

О, если бы одни изменники меж нами
Позорно предали минувших дней завет!
Мы все их предаем! Неслышными волнами
Нас всех относит жизнь от веры прежних лет,
От гордых помыслов. Так, нагружен рабами,
Уходит в океан невольничий корвет.
Родные берега едва видны, и вскоре
Их не видать совсем — кругом лазурь и море.

5

Но нужды нет рабам, что злоба жадных глаз
Всегда следит за их толпою безоружной.
Им роздано вино, им дали звучный таз,
И палуба дрожит под топот пляски дружной.
Кто б знал, увидев их веселье напоказ,
То радость или скорбь под радостью наружной?
Так я гляжу вокруг, печален и суров:
Что значит в наши дни блеск зрелищ и пиров?

6

Вблизи святых руин недавнего былого,
Спеша, устроили мы суетный базар.
Где смолк предсмертный стон, там жизнь взыграла снова,
Где умирал герой, там тешится фигляр.
Где вопиял призыв пророческого слова,
Продажный клеветник свой расточает жар.
Певцы поют цветы, а ложные пророки
Нас погружают в сон — увы — без них глубокий!

7

О песня грустная! В годину мрака будь
Живым лучом хоть ты, мерцанью звезд подобным.
Отвагой прежнею зажги больную грудь,
Угрозою явись ликующим и злобным,
Что край родной забыл, — ты, песня, не забудь!
Развратный пир смути молением надгробным.
Как бледная луна, — средь ночи говори,
Что солнце где-то есть, что будет час зари!

Не утешай меня в моей святой печали,
Зари былых надежд она — последний луч,
Последний звук молитв, что в юности звучали,
Заветных слез последний ключ.
Как бледная луна румяный день сменяет
И на уснувший мир струит холодный свет,
Так страстная печаль свой мертвый луч роняет
В ту грудь, где солнца веры нет.
Кумиры прошлого развенчаны без страха,
Грядущее темно, как море пред грозой,
И род людской стоит меж гробом, полным праха,
И колыбелию пустой.
И если б в наши дни поэт не ждал святыни,
Не изнывал по ней, не замирал от мук, —
Тогда последний луч погас бы над пустыней,
Последний замер бы в ней звук!..

Отрады нет ни в чем. Стрелою мчатся годы,
Толпою медленной мгновения текут.
Как прежде, в рай земной нас больше не влекут
Ни солнце знания, ни зарево свободы.

О, кто поймет болезнь, сразившую наш век?
Та связь незримая, которой человек
Был связан с вечностью и связан со вселенной,
Увы, порвалась вдруг! Тот светоч сокровенный,
Что глубоко в душе мерцал на самом дне, —
Как называть его: неведеньем иль верой? —
Померк, и мечемся мы все, как в тяжком сне,
И стала жизнь обманчивой химерой.

Отрады нет ни в чем — ни в грезах детских лет,
Ни в скорби призрачной, ни в мимолетном счастье.
Дает ли юноша в любви святой обет,
Не верь: как зимний вихрь, бесплодны наши страсти.
Твердит ли гражданин о жертвах и борьбе,
Не верь — и знай, что он не верит сам себе!
Бороться — для чего? Чтоб труженик злосчастный
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По терниям прошел к вершине наших благ
И водрузил на ней печали нашей стяг
Иль знамя ненависти страстной!
Любить людей — за что? Любить слепцов, как я,
Случайных узников в случайном этом мире,
Попутчиков за цепью бытия,
Соперников на ненавистном пире…
И стоит ли любить, и можно ли скорбеть,
Когда любовь и скорбь и всё — лишь сон бесцельный?
О, страсти низкие! Сомнений яд смертельный!
Вопросы горькие! Противоречий сеть,
Хаос вокруг меня! Над бездною глубокой
Последний гаснет луч. Плывет, густеет мрак.
Нет, не поток любви или добра иссяк —
Иссякли родники, питавшие потоки!
Добро и зло слились. Опять хаос царит,
Но божий дух над ним, как прежде, не парит…

Полночь бьет… Заснуть пора…
Отчего-то страшно спать.
С другом, что ли, до утра
Вслух теперь бы помечтать.

Вспомнить счастье детских лет,
Детства ясную печаль…
Ах, на свете друга нет,
И что нет его, не жаль!

Если души всех людей
Таковы, как и моя,
Не хочу иметь друзей,
Не могу быть другом я.

Никого я не люблю,
Все мне чужды, чужд я всем.
Ни о ком я не скорблю
И не радуюсь ни с кем.

Есть слова… Я все их знал.
От высоких слов не раз
Я скорбел и ликовал,
Даже слезы лил подчас.

Но устал я лепетать
Звучный лепет детских дней.
Полночь бьет… Мне страшно спать,
А не спать еще страшней…