Архив стихотворений Нестора Кукольника

Кто с юных дней до зрелых лет
С неизменимою фигурой
Считает тысячу побед
Над хитрой женскою натурой? —

Невинных дев, коварных жен
Любовью, рыцарской щекочет,
В делах любви — Наполеон,
Возьмет в полон, кого захочет?
Кто за трапезой меж друзей
Решит громовым ГЛАСОМ споры
И оппозицией своей
Всю ночь питает разговоры?
И с кубком хладного вина
В хмельном и шумном океане,
Меж пьяных волн кто — как скала
Стоит один — при фортепьяно?
Кто другу вечной дружбой рад?
Пред жертвой ближним—не бледнеет?

И за добро добром богат?
Нет Денег — делом не скудеет?
На благодарность не ведет
Душ мелких мелкого расчета?
Кто в друге зла не вспомянет?
Забыть его— одна забота…
Кто мыслью, жертвой и трудом
Родным служил, как мать им служит;
Во сне, на бале, за столом
Об них душей любящей тужит?
Но не для света этот стих,
Понятен он и свят для слуха.
Который слушать нас привык.
Тот стих — иному оплеуха.
И дождь несчастий и скорбей
Не возмутит священных правил
Досады, зла в душе твоей
Ни тени злобной не оставил.
Надежно, весело, светло
На небо смотришь ты с молитвой!
Врагам и клевете назло
Ты горд твоей ПОСЛЕДНЕЙ битвой!
Свети, Платон! Мой друг! Мой брат!
Но я забыл законы моды
Для именин не пишут оды.
Застольную!.. Платон! Виват!

В то же время вассал молодой у первой ступеньки,
Перьями шляпы помоста касаясь, читал поздравленье.
Много романов прочел он для этой торжественной речи,
Много ночей он слагал кудрявое слово. Франциска
Сравнивал он с царем Требизонтским, Марию —
С славной волшебницей Индии, которая в сказке
С неба земель Требизонтских и ночи и тучи изгнала…
«В это мгновенье, — вассал продолжал, — мне рыцарство в тягость:
Лучше желал бы я быть трубадуром бедным и темным,
С песней в устах, с гитарой в руках, на струнах Орфея
Славу Франциска, сиянье Марии до царства Плутона
В лодке Харона я бы довез… Самой Прозерпине
Я бы об вас рассказал, светила великого царства…»
Риццио, гордо пылающим взором окинув собранье,
Не дал заученной речи окончить! Возле вассала
Он преклоняет у той же первой ступеньки колено
Благоговейно и начал звонкую строить гитару…
Все изумились: дамы привстали, меж рыцарей ропот,
Герцог де Гиз покраснел от досады, но, свадебный праздник
Новой тревогой смутить опасаясь, сказал громогласно:
«Риццио, славный певец итальянский, желает поздравить
Юных супругов, властителей наших, свадебной песнью.
Графы, бароны и рыцари, отдых венчанным супругам
Нужен в тяжелом обряде, и мы допустили Давида
Долг свой теперь же исполнить прежде других трубадуров!..»
Герцог поправил, хотя и неловко, дерзость Давида,
Все успокоились, ропот затих, а Риццио начал:

Рыцарь! Неправедно пышное слово, —
Холодно дышит в нем вялый расчет;
Песни вчерашней, чужой и готовой,
Рыцарь, прости! трубадур не поет.
Он поклоняется солнцу с зарею,
Вечером песнью встречает луну,
Свежею песнью, невинной, живою…
Слово и звуки подвластны ему,
Шелест дубравы, (и) бури, и громы,
Каждая дума, и каждый предмет
Сердцу певца от рожденья знакомы,
Он их легко и понятно поет.
Всё повинуется чудному дару,
Всё отражается в ярких стихах…
Взглянет — и строит поспешно гитару…
Рифмы кипят в воспаленных устах.

И у престола певец не смутится…
Пышность — родная богатым мечтам, —
Великолепье в стихах отразится,
Роскошь даст роскошь нарядным словам!
Но у престола.

И струны, и голос певца задрожали,
Тихо он стал продолжать, выжимая каждое слово…
Каждое слово, казалось, дорого стоит Давиду.
Много слов не мог досказать, во многих аккордах ошибся…

Но у престола, где в царской порфире
Ангел в небесной красе восседит…
Струны порвутся на трепетной лире…
Сердце не петь, а молиться велит…

Все друг на друга взглянули, Риццио бросил гитару,
Встал, на Марию глаза устремил и в странном восторге
Будто безумный стал говорить, и слезы — ручьями…

Звуки ложны; выраженья
Слабы, вялы, неверны;
Словно крылья вдохновенья
Молнией опалены!
Сердце будто небом дышит,
Смысл потерян слов земных,
И душа цепей своих,
Вдохновенная, не слышит…

Перед ангелом — во прах!
Небо у меня в очах…
Землю я возненавидел,
Потому что небо видел!..

И с слезами на очах,
И с молитвой на устах
Я паду пред чудной девой,
Пред небесной королевой,
Перед ангелом — во прах!

Странное дело! Хвалить королеву грехом не считалось!
Каждый, кто мог сочетать две рифмы, славил Марию.
Многим герцог де Гиз платил за стихи и за речи,
Сам на свой счет их печатал в Париже, Бордо и Лионе,
В пользу вдов и сирот продавал их на рынках. Нередко
За сто стихов приглашал и в Лувр мещанина с предместья,
Медом дворцовым потчевал кравчий; великий конюший
С царской конюшни коня присылал мещанину в подарок.
Видно, за лесть награждали тогда, а за правду казнили.
Риццио искренно пел: он ангела видел в Марии.
Хладный, без чувств он повергся к ногам королевы; Мария
Вдруг побледнела и бросилась к герцогу; герцог сурово
Стражу призвал, указал на певца, и стража поспешно
С царских очей унесла бездушное тело Давида.

К П.

В саду, в окне, в театре и карете
Ты чудно хороша, ты чудных чар полна;
Как роза пышная в своем роскошном цвете,
Ты будто прелестью своей утомлена;
Но томного певца тоскующие взоры
До сердца твоего не могут достигать…

И на тебе была господня благодать,
Как на святом челе святой Элеоноры,
Но едкий света блеск, но шум его забав,
Но лесть бездушных душ, притворство и бесстрастье.
Обезобразили естественный твой нрав…
Зато — ты обрела свое земное счастье.

О, будь же счастлива! И счастие твое
Нашло ответный стих в восторженном поэте:
Ты вдохновение, ты счастие мое
В саду, в окне, в театре и карете.

Ленора! с страхом и слезами
Давно молюсь перед тобой
Моими тайными стихами,
Моею тайною мольбой.
Порой, соскучив шумом света,
Домой рассеянно придешь,
Возьмешь молитвенник поэта,
Читаешь, дремлешь и уснешь!

Ни легкой тени подозренья,
Кому молитвы сложены,
Кому певцом посвящены
И жизнь, и ум, и вдохновенья.
И слава богу! Может быть,
Спасительно страдать украдкой,
Действительность — надеждой сладкой,
Сомненьем — веру заменить.

Чужое счастье втайне видеть,
Чужою радостью страдать,
Любить и вместе ненавидеть,
То прославлять, то проклинать,
Завистливым и злобным взглядом
Искать ее, искать его,
Исполниться мертвящим ядом
В пустыне сердца своего
И, заразив кругом вниманье
Ядоточивой клеветой,
Хранить коварное молчанье
Перед смущенной красотой
И только изредка сурово
В бесстрастный, хладный разговор
Бросать двусмысленное слово
Иль подозрений полный взор;
Смеяться тайными слезами
И плакать смехом; то, дрожа
Недужно, — жаркими руками
Искать отравы иль ножа…
Вот это ревность.
Но, по счастью,
Мне эта страсть давно чужда,
Душа поэта предана
На жертву жадному бесстрастью.
Смотрю на прочную любовь,
Взаимную холодность вижу…
Спокойна опытная кровь:
Я — ни люблю, ни ненавижу.

Есть в парке распутье, — я знаю его.
Верхом ли, в златой колеснице,
Она не минует распутья того,
Моя молодая царица.

На этом распутьи я жизнь просижу,
Ее да ее ожидая.
Поедет — привстану, глаза опущу,
Почтительно шляпу снимая.

И сердце с вопросом: взглянула ль она?
Певца увидала ль смущенье?
Сурова ль сегодня, мила ли, нежна?
Какое в лице выраженье?

«Зачем же ты быстрых не поднял очей?
Для взоров и боги доступны!»
— «Не смейтесь, молю вас, печали моей!
О други, те взоры преступны».

Стой, мой верный, бурный конь,
У крыльца чужого!
И земли сырой не тронь
Сребряной подковой.
Я как тень проникну в дом,
Ложе их открою,
Усыплю их вечным сном,
Смертью упокою.
Вот тогда неси меня
На утес высокий,
И с утеса и с себя
Брось в Хенил глубокий…
Чую звонкий стук копыт,
Слышу стон ревнивый,
Быстрой молнией летит
Конь его ретивый.
Сердце дрогнет, мгла в очах,
Слезы кровью льются,
Нет молитвы на устах,
Речи страхом рвутся…
Брось кинжал, он не спасет, —
Рок его притупит;
Пусть изменница умрет, —
Смерть прощенье купит.
Брось кинжал и смерти жди,
Соблазнитель милый,
Мы умрем, как рождены,
Для одной могилы!

Три кипариса над могилой
Бросают тень на три луны,
Три разноцветные чалмы
Качает ветр уныло.
Кругом равнина грустно спит;
Лишь в свежий дерн могилы новой
Конь, андалузский конь стучит
Серебряной подковой.

Кто она и где она —
Небесам одним известно,
Но душа увлечена
Незнакомкою чудесной.

Верю, знаю: день придет,
Сердце радостно смутится,
Деву тайную найдет,
И мечта осуществится.

Ветер знает, кто она,
Облака ее видали,
Как над ней издалека
Легкой тенью пробегали.

Соловьи поют об ней,
Звезды яркие блистают
Взорами ее очей,
Но ее не называют.

Расскажи мне, добрый Серб,
Про твою отчизну!
На тебя ль, честной народ
Взводит укоризну:
Будто ты булат отцов
Под землей хоронишь
И под Цесарским орлом
Добровольно стонешь?
Старых ран, счастливый брат,
Не тревожь напрасно!
Я — свободу, жизнь и честь
Подарил прекрасной!
Если дочь своих врагов.
Ты женой голубишь;
Ты и брата и отца.
Той жены полюбишь.

На востоке солнце блещет,
На закате месяц спит,
В синеве звезда трепещет,
Море золотом горит.

Но пред яркими очами
Чернокудрой красоты,
Солнце с ясными лучами,
Ты темнее темноты.

Пред жемчужной белизною
Нежно-пламенных ланит
За серебряной фатою
Месяц, как мертвец, глядит.

Подними покров небрежный
В пору утреннего сна, —
Что пред грудью белоснежной
Сребропенная волна?!

Поцелуем сон ленивый
Отжени от красоты —
И заблещет взор стыдливый
Ярче утренней звезды…

Стонет море; у Рамбова
Молодой гуляет флот;
Бот от домика Петрова
В море синее идет.

Море бурно. Что бояться?
Сам хозяин у руля;
Едет по морю кататься
Государева семья.

Словно чаек робких стадо,
_Невский флот_, без парусов,
Государя провожая,
Шевелится у брегов.
Раззолочен, разукрашен,
Ялик Кесаря дрожит;
Кесарь, как погода, мрачен,
Сердце ужасом болит.
Смотрит Кесарь на волненье,
Как на бунт стрельцов, и ждет
Скоро ль с бота повеленье
Государь ему пришлет
Восвояси воротиться…
Но, крыле раскинув, бот,
Словно лебедь, в даль плывет.
Нет указа воротиться!

Гром и молния; под тучей
И бесстрашный и могучий
Тихо плавает Орел.
Презирая непогодой,
Он зачем туда пошел
На неравный бой с природой?

Что ему твой треск громов!
Буря сильному знакома.
Он у самых облаков
Учит молодых орлов
Не бояться бурь и грома.

Я здесь опять! Я обошел весь сад!
По-прежнему фонтаны мечут воду,
По-прежнему Петровскую природу
Немые изваянья сторожат;
Сто тридцать лет по-прежнему проходят,
Душа готовит им восторженный привет;
Как волны, по сердцу стихи толпами ходят,
И зреет песнь…
Но не дозреет, нет!
Солнце к соловью не ходит:
Не у солнца он живет.
Если ж солнце не восходит,
Соловей не запоет…

Так и певец, — без женщины любимой
Нет вдохновения, нет песен и стихов.
Но луч очей блеснет жены боготворимой —
И что небесный гром, что шум твоих валов!..
Пусть недоступная, в вельможеском уборе,
С бесстрастьем на устах, с холодностью во взоре, —
О, чудно зазвучит песнь чудная моя!
Но без нея?..
Вот солнце закатилось;
На кратковременный покой царя светил
Военный хор с почетом проводил;
Вот рябь морских валов луной осеребрилась;
Все разошлись. Кронштадтской пушки гул
Приплыл с последним ветром запоздалый;
Петровские деревья задремали,
На их листах последний ветр уснул.
Всё упокоилось.
Но для души безумной
Нет мира в тишине: ее грызет тоска;
Сто песен в ней гремит и пламенно и шумно,
Но в этих песнях нет ни одного стиха.

Э, други, полно! Что за радость
Любить и нелюбимым быть?
Весну цветов, живую младость
Как бремя, как недуг влачить?

Люблю смотреть на след картечи,
На сабли благородный след,
Когда герою славной сечи
По крайней мере сорок лет.
Но не смотрю без укоризны
На бледность юного лица,
Когда его лишило жизни
Клеймо военного свинца.

Люблю вечернее светило,
Когда оно, свернув крыле,
Исполнив день, на влажной мгле
Кровавым шаром опочило.
Но если б утренней порой
Оно вослед младой деннице
Над изумленною землей
Всплыло в вечерней багрянице?..

Поверьте, и печаль красна!
Легко ее земное бремя,
Когда, ожиданна, она
В законное нагрянет время.
Но преждевременно отжить!..
Для всех блистательную младость
В немой истоме растопить!..

Э, други, полно! Что за радость
Любить и нелюбимым быть?

Холмистые дали как волны
Над морем тумана встают,
И силы, и свежести полны,
Пришельца в объятья зовут!

За отрогом — лес в отдаленьи,
За нивою — зеркало вод;
Овраги, потоки, каменья —
Всё мимо, всё дальше, вперед!

В трущобе, сердито беснуясь,
Холодный грохочет ручей,
Туманы ложатся, волнуясь,
А в роще гремит соловей.

Как серны, привычные кони
На черных висят крутизнах
Иль стелятся с жаром погони
По утлым тропинкам в горах.

И смотрит Юпитер приветно
На наш врассыпную поход,
И ждет нас на сон безответный,
Нас Веспер на сходку зовет.

Аврора проснулась, умылась,
Румяным потоком легла,
И Токсова даль озарилась,
И Фебом сменилася мгла.

Венчанный возница пускает
Своих лучезарных коней,
И, кудри откинув, сияет
В парадной ливрее своей.

И обдал он златом озера,
Кустарники, долы, леса…
Мы Фебу воскликнули: «Фора!
Брависсимо! vivat, ура!»

Скажи, за что тебя я полюбил?
Люблю и не люблю встречать твой образ милый,
Как свежий крест знакомой мне могилы
Между чужих, неведомых могил.
Да! взор мой на тебе, но не тобой пылает:
Он отдаленным сходством поражен,
Несбывшихся надежд великолепный сон
В твоих очах задумчиво читает.

Как бледный свет луны порой животворит
Немую живопись, немое изваянье,
Так воскрешает твой полупрекрасный вид
Изящное об Ней воспоминанье.

Гордись! Судьба тебе немало подарила!
Приятно божье солнце отражать,
Быть отблеском вполне прекрасного светила,
Сиянием небес блистать и согревать.

Сердце бедное не знает,
Для чего и для кого
Гимн торжественный слагает!
Ум не видит ничего.
Отуманенный любовью,
Он не может рассуждать,
Он не может разгадать,
Что играет жаркой кровью!
Для него один закон —
Мерзнуть в жизни и науке;
Он не верит страстной муке,
Ничему не верит он,
Что согрето вдохновеньем,
Что в восторг облечено,
Что облито наслажденьем,
У небес похищено…
Свет небесный для ума —
Неразгаданная тма!
Для рассудка всё возможно,
Всё естественно и ложно!

Простите, люди: сердцу больно
Утратить счастье многих лет,
Нарушить жертвой добровольной
Души торжественный обет.
Я расскажу вам, — были годы,
Душа невинностью цвела,
Два дара гордо берегла —
Дар вдохновений и свободы.
Свободный стих звучал шутя,
Шутя играло вдохновенье;
Из сновиденья в сновиденье
Летало божие дитя.
Везде простор, везде приволье;
Жизнь была чудно хороша!..
И крепла вольная душа,
Как дикий лев на дикой воле.
День счастия ничтожно мал,
Путь независимости тесен.
Я шел вперед, бледнел, страдал,
Но никогда не торговал
Богатством сладкозвучных песен.
Теперь уж всё известно вам!
Певца, страдальца, не вините;
Внимайте заказным стихам,
А слову дерзкому простите.

Простите, добрые друзья!
Нас жизнь раскинет врассыпную,
Всё так, но где бы ни был я,
А вспомню вас — и затоскую!

Нигде нет вечно светлых дней,
Везде тоска, везде истома,
И жизнь для памяти моей —
Листки истертого альбома.

Разгул — с отравленным вином,
Любовь — с поддельными цветами,
Веселье — с золотым ярмом,
И лесть — с змеиными устами…

Прощайте, глупые мечты,
Сны без значения, прощайте!
Другую жертву суеты
Игрой коварной обольщайте.

А слава, рай когда-то мой,
Возьми назад венец лавровый!
Возьми! Из терний он! Долой
Твои почетные оковы!

Другого им слепца обвей!
Вели ему на чуждом пире,
Гостям в потеху, у дверей,
Играть на раскаленной лире!

Есть неизменная семья,
Мир лучших дум и ощущений,
Кружок ваш, добрые друзья,
Покрытый небом вдохновений.

И той семьи не разлюблю,
На детский сон не променяю,
Ей песнь последнюю пою
И струны лиры разрываю.

И я люблю душистые цветы,
И вольных птиц воздушные напевы,
И речь разумных жен, и лепет юной девы,
И вымысла изящные мечты!
Да! занимательны природа и искусство
Во всей обширности и полноте своей…

Но разлагать, учить — гораздо веселей
Одно, отдельное, особенное чувство.
Приятно, любопытно наблюдать,
Каким путем идет всемирный предрассудок,
Как сердце рвется мир несбыточный создать,
Как этот мир разбить старается рассудок,
Как человек страстям, и мелким и пустым,
Вид добродетели дает, себялюбивый!
Как, обаян их прелестию лживой,
Несмысленно идет за призраком немым.

Молчит видение — ни слова не ответит!
Порфирой радужной скрывая тайный вид,
Бежит видение, к могиле добежит…
И гробовым огнем свой страшный лик осветит.

Блажен, кому соблазн страстей был незнаком,
Кого не потрясли земные предрассудки,
Кто хитрым и расчетливым умом
Их чествовал, им веровал — для шутки!

К чему? Как будто вдохновенье
Полюбит заданный предмет!
Как будто истинный поэт
Продаст свое воображенье!
Я раб, поденщик, я торгаш!
Я должен, грешник, вам за злато,
За сребреник ничтожный ваш
Платить божественною платой!
Я должен божью благодать
Пред недостойными ушами,
Как дар продажный, расточать
Богохуливыми устами!
Погибни, златодушный мир,
Высоких помыслов пустыня!
Не сребролюбия ль кумир
Твоя единая святыня?
Не мзда ли — царь в твоей земле?
Пред распаленными очами
Не гидра ль движется во мгле
Бесчисленными головами
И жаждет мзды за пенязь свой?
Смотрите, взор их златом блещет,
Грудь сребролюбием трепещет,
Уста курятся клеветой.
И вам ли слушать песнопенья?..
Прочь, дети смрадные греха!
Для торгашей нет вдохновенья,
Нет ни единого стиха!

Заутра я приду к заветному порогу
И имя тайное таинственно спрошу.
Мне скажут: «Здесь!» — я весь воскликну: «Слава богу!»
Мне скажут: «Нет!» —
ни слова не скажу,
Но медленно по лестнице высокой
Я потащусь в торжественный покой;
Приветом заглушу порыв тоски глубокой,
Улыбкой оживлю печальный образ мой.
Клянусь! Никто моих страданий не заметит.

Но если «здесь!» … Не поручусь! В очах
Любовь волшебным пламенем засветит,
И вспыхнет жизнь во всех моих чертах.
Как вихрь, я пролечу дрожащие ступени,
Войду… — и долу упадет мой взор,
Без мыслей потечет несвязный разговор,
И задрожат смущенные колени.

Так грешный жрец, входя в заветную святыню,
Заранее ведет беседу с божеством…
Вошел, узрел блестящую богиню —
И пал немой во прах пылающим челом.

Вчера, увенчана алмазной диадимой,
С приятной важностью высокого чела,
Ты неожиданно к окошку подошла,
И сердце облилось тоской невыразимой.

Ты встретила смущенный мой поклон
Каким-то снисходительным приветом,
И музам я опять насильно возвращен,
Против желания опять я стал поэтом.

Я снова предался мечтаньям о тебе:
Догадкам радостным, обманчивой надежде,
То бурной ревности, то ласкам и мольбе,
Всем чувствам бешеным живой любви, как прежде.

Заметив страстную души моей грозу,
Ты медленно ушла к далекому камину,
И я опомнился! невольную слезу
Снял с бедных глаз… Но всё глядел на диадиму,

В вечернем сумраке вечернею звездой
По-прежнему в венце брильянтовом сияла,
Как будто, гордая, на дерзкий пламень мой
Алмазной диадимой отвечала.

«Не забывай, что я, — хотела ты сказать, —
Как звезды высока, блистательна как звезды,
Там, где одни орлы свои свивают гнезды,
Приземной пташке не летать».

Беги, фонтан, лети, фонтан,
Алмазной пылью рассыпайся!
Блестящим солнцем осиян,
То упадай, то возвышайся!
Ты жизнь моя, ты мой портрет!

Один, в саду благой природы,
Не ведая мирских сует,
В беседе чувства и свободы,
С моей божественной мечтой,
С моею радостью прекрасной,
Слова в созвучности согласной
Мечу обильною струей.

Я счастлив, как и ты! Свободно
Я лепечу слова мои,
Как ты бросаешь своевольно
Свои зеркальные струи.
Я не желаю глупой славы
И гордых не маню очей,
Не пью людских похвал отравы

И не горю в огне страстей.