Архив стихотворений Наума Коржавина

Что для меня этот город Сим?
Он так же, как все, прост.
Но там я впервые встретился с ним,
Вставшим во весь рост.
У этой встречи не было дня,
Не определить дат,
Но он не оставит уже меня,
Наверное, никогда.
Особых примет у него нет,
Ведь он подобен лисе.
Но это ведь он устроил банкет,
Когда голодали все.
А затем на вопросы, сверху вниз
Отвечал, улыбаясь, слегка:
У нас, товарищи, социализм,
А не коммунизм пока…
Я знаю его, он мой личный враг,
И, сам не стремясь идти,
Он отравляет мне каждый шаг
На трудном моем пути.
Он мастер пугающих громких фраз
И ими вершит дела,
И всех, в ком он видит хозяйский глаз,
Глушит он из-за угла.
Но наши пути все равно прямы,
И будет он кончен сам…
Потому, что хозяева жизни — мы,
А он — присосался к нам.

Уже прошло два года,
два бесцельных
С тех пор, когда
за юность в первый раз
Я новый год встречал от вас отдельно,
Хоть был всего квартала три от вас.
Что для меня случайных три квартала!
К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть.
Но между нами государство встало,
И в ключ замка свою вложила честь.
Как вы теперь? А я все ниже, ниже.
Смотрю вокруг, как истинный дурак.
Смотрю вокруг — и ничего не вижу!
Иль, не хотя сознаться, вижу мрак.
Я не хочу делиться с вами ночью.
Я день любил, люблю делиться им.
Пусть тонкий свет вина ласкает очи,
Пусть даль светла вам видится за ним…
Бог помочь вам.
А здесь, у ночи в зеве,
Накрытый стол, и все ж со мною вы…
Двенадцать бьет!
В Москве всего лишь девять.
Как я давно уж не видал Москвы.
Довольно!
Встать!
Здесь тосковать не нужно!
Мы пьем за жизнь!
За то, чтоб жить и жить!
И пьем за дружбу!
Хоть бы только дружбу
Во всех несчастьях жизни сохранить.

Иначе писать
не могу и не стану я.
Но только скажу,
что несчастная мать.
А может,
пойти и поднять восстание?
Но против кого его поднимать?
Мне нечего будет
сказать на митинге.
А надо звать их —
молчать нельзя ж!
А он сидит,
очкастый и сытенький,
Заткнувши за ухо карандаш.
Пальба по нему!
Он ведь виден ясно мне.
— Огонь! В упор!
Но тише, друзья:
Он спрятался
за знаменами красными,
А трогать нам эти знамена —
нельзя!
И поздно. Конец.
Дыхание сперло.
К чему изрыгать бесполезные стоны?
Противный, как слизь,
подбирается к горлу.
А мне его трогать нельзя:
Знамена.

Я жил. И все не раз тонуло.
И возникало вновь в душе.
И вот мне двадцать пять минуло,
И юность кончилась уже.

Мне неудач теперь, как прежде,
Не встретить с легкой головой,
Не жить веселою надеждой,
Как будто вечность предо мной.

То есть, что есть. А страсть и пылкость
Сойдут как полая вода…
Стихи в уме, нелепость ссылки
И неприкаянность всегда.

И пред непобежденным бытом
Один, отставший от друзей,
Стою, невзгодам всем открытый,
Прикован к юности своей.

И чтоб прижиться хоть немного,
Покуда спит моя заря,
Мне надо вновь идти в дорогу,
Сначала. Будто жил я зря.

Я не достиг любви и славы,
Но пусть не лгут, что зря бродил.
Я по пути стихи оставил,
Найдут — увидят, как я жил.

Найдут, прочтут, — тогда узнают,
Как в этот век, где сталь и мгла,
В груди жила душа живая,
Искала, мучилась и жгла.

И, если я без славы сгину,
А все стихи в тюрьме сожгут,
Слова переживут кончину,
Две-три строки переживут.

И в них, доставив эстафету,
Уж не пугаясь ничего,
Приду к грядущему поэту, —
Истоком стану для него.

Как ты мне изменяла.
Я даже слов не найду.
Как я верил в улыбку твою.
Она неотделима
От высокой любви.
От меня.
Но, учуяв беду,
Ты меняла улыбку.
Уходила куда-то с другими.
Уносила к другим
ощутимость своей теплоты,
Оставляя мне лишнее —
чувство весны и свободы.
Как плевок — высоту!
Не хочу я такой высоты!
Никакой высоты!
Только высь обнаженной природы…
Чтоб отдаться,
отдать,
претвориться,
творить наяву,
Как растенье и волк —
если в этом излишне людское.
Это все-таки выше,
чем то, как я нынче живу.
Крест неся
человека,
а мучась звериной тоскою.

Все было днем… Беседы… Сходки…
Но вот армяк мужицкий снят,
И вот он снова — князь Кропоткин,
Как все вокруг — аристократ.
И вновь сам черт ему не страшен:
Он за бокалом пьет бокал.
Как будто снова камер-пажем
Попал на юношеский бал.
И снова нет беды в России,
А в жизни смысл один — гулять.
Как будто впрямь друзья другие
Не ждут к себе его опять…
И здесь друзья! Но только не с кем
Поговорить сейчас про то,
Что трижды встретился на Невском
Субъект в гороховом пальто.
И все подряд! Вчера под вечер,
Сегодня днем и поутру…
Приметы — тьфу!
Но эти встречи
Бывают только не к добру.
Пускай!
Веселью не противясь,
Средь однокашников своих
Пирует князь,
богач,
счастливец,
Потомок Рюрика,
жених.

Люди пашут каждый раз опять.
Одинаково — из года в год.
Почему-то нужен нам полет,
Почему-то скучно нам пахать.

Я и сам поэт… Писал, пишу,
Может, вправду что еще рожу…
А чтоб жрать — не сею, не пашу,
Скучные стихи перевожу.

И стыдясь — за стол сажусь опять,
Унижаю сердце без конца.
А ведь всё — чтоб, уцелев, летать,
Быть собой и волновать сердца.

А ведь всё — чтоб длился мой полет.
Чтоб и вверх взлетать, и падать вниз…
Одинаково из года в год
Люди пашут землю… В этом — жизнь.

Не охотник я до общих мест,
Но на этом вправду мир стоит.
Если это людям надоест,
Все исчезнет… Даже этот стыд.

Мысль, надежда, жажда знать, искать,
Свет, тепло, и книги, и кино…
Между тем как людям вновь пахать
Интересно станет все равно.

А потом окрепнут… И опять,
Позабыв про боль былых утрат,
Кто-то станет сытости не рад,
Не пахать захочет, а летать.

Что ж… Душа должна любить полет.
Пусть опять летит!.. Но все равно:
Землю пашут так же — каждый год,
И других основ нам — не дано.

Мир еврейских местечек…
Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
здесь прошел
средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
не споет на шоссе балагула.
Я к такому привык —
удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
все равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
уводили из белого дня
И как плакали дети
и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
синагоги
и камни могил, —
Мир знакомых картин,
из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин —
уж ничто не вернет ему их.
И пусть немцам дадут
по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
все равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
уж не спеть никогда
балагуле.

Мне часто бывает трудно,
Но я шучу с друзьями.
Пишу стихи и влюбляюсь.
Но что-то в судьбе моей,
Что, как на приговоренного,
жалостливыми глазами
Смотрят мне вслед
на прощание жены моих друзей.
И даже та, настоящая,
чей взгляд был изнутри светел,
Что вдыхал в меня свежий, как море,
и глубокий, как море, покой:
Истинная любимая,
кого я случайно встретил,
Обрадовалась,
но вдруг застыла,
столкнувшись в глазах
с судьбой.

Я вами отпет заранее.
Похоронен, как наяву.
Похоронена ваша загнанная,
ваша собственная душа.
Я вами отпет заранее.
Но все-таки я живу
И стоит того, чтоб мучаться,
каждый день мой
и каждый шаг.

Мы мирились порой и с большими обидами,
И прощали друг другу, взаимно забыв.
Отчужденье приходит всегда неожиданно,
И тогда пустяки вырастают в разрыв.
Как обычно
поссорились мы этим
вечером.
Я ушел…
Но внезапно
средь затхлости
лестниц
Догадался, что, собственно, делать нам нечего
И что сделано все, что положено вместе.
Лишь с привычкой к теплу
расставаться не хочется…
Пусть. Но время пройдет,
и ты станешь решительней.
И тогда —
как свободу приняв одиночество,
Вдруг почувствуешь город,
где тысячи жителей.

Уж заводы ощущаются
В листве.
Электричка приближается
К Москве.

Эх, рязанская дороженька,
Вокзал.
Я бы все, коль было б можно,
Рассказал.

Эх, Столыпин ты Столыпин,—
Из окон
Ясно виден твой столыпинский
Вагон.

Он стоит спокойно в парке,
Тихо ждет,
Что людей конвой с овчаркой
Подведет.

На купе разбит он четко.
Тешит взор…
И отбит от них решеткой
Коридор.

В коридоре ходит парень
Боевой,
Вологодский, бессеребреный
Конвой.

…Эх, рязанская дороженька,
Легка,
Знать, тебе твоя острожная
Тоска.

Небо за пленкой серой.
В травах воды без меры:
Идешь травяной дорожкой,
А сапоги мокры…

Все это значит осень.
Жить бы хотелось очень.
Жить бы, вздохнуть немножко,
Издать петушиный крик.

Дует в лицо мне ветер.
Грудью бы горе встретить
Или его уничтожить.
Или же — под откос.

Ветер остался ветром,
Он затерялся в ветлах,
Он только холод умножил,
Тревогу-тщету принес.

Но все проходит на свете,
И я буду вольным, как ветер,
И больше не буду прикован
К скучной точке одной.

Тогда мне, наверно, осень
Опять понравится очень:
«Муза далеких странствий»,
Листьев полет шальной.

Нелепые ваши затеи
И громкие ваши слова…
Нужны мне такие идеи,
Которыми всходит трава.

Которые воздух колышут,
Которые зелень дают.
Которым все хочется выше,
Но знают и меру свою.

Они притаились зимою,
Чтоб к ним не добрался мороз.
Чтоб, только запахнет весною,
Их стебель сквозь почву пророс.

Чтоб снова наутро беспечно,
Вступив по наследству в права,
На солнце,
Как юная вечность,
Опять зеленела трава.

Так нежно и так настояще,
Что — пусть хоть бушует беда —
Ты б видел, что все — преходяще,
А зелень и жизнь — никогда.