Снится, мнится, брезжится
тыняновская Режица
и ближний Динабург
(с тою рифмой «пург»).
Чается, качается,
граница не кончается,
за Двину, за Буг,
возьмёшь ли на испуг
проводника и беженца,
колется и режется
болотная трава,
и пухнет голова,
как на дворе, за дровнями,
стенаньями загробными
опухнул и потух
негасимый дух.
Там, где булки растут под деревьями
Там, где булки растут под деревьями,
где прогулки сгущаются в тьму,
пилигрим, переспутанный вервием,
в языке, непостижном уму,
объясняется, может быть, с Господом,
может, аспидом, чтобы не впасть,
где под спудом, нарывчиком оспенным,
воспаляется жадная страсть.
Холодно, холодно
Холодно, холодно.
Человек идет на дно.
Неужели эта бездна
так ему любезна?
Эта бездна за дном,
вся одна, вся в одном
безоглядном, безоконном
омуте бездонном…
Хвою выпарили ели
Хвою выпарили ели,
в прах ссыпаются бугры.
На какой мы параллели?
Сколько градусов жары?
Сколько градусов от центра
города или Земли,
где меня переоценка
с распродажей замели,
где ни цента, ни процента,
ни клочка чужой земли.
Если точно, то ни пяди,
как написано в тетради,
пожелтелой не со зла,
где таблица умноженья
и готовые решенья,
как на складе в Ленинграде,
когда веют дыма пряди,
а еда уже зола.
Таянье, тленье, латание
Таянье, тленье, латание,
пение и лопотание,
лепет, и пепел, и прах,
охра, и порох, и страх.
После зимы из берлоги
тяжко выходишь на свет,
иволга свищет в овраге,
ива вцепляется в земь.
Воем воздушной тревоги
душу встречает рассвет,
туч скороспелых ватаги
красятся в зелень и синь.
Иволга кошкой мяучит,
стонет, и плачет, и мучит
светочувствительный слух
флюсом, что за зиму вспух.
Там, где пушкинская осень
Там, где пушкинская осень над тосканскими холмами,
там, где лавровая прозелень сквозь позолоту клёна,
тёплый ветер октября, лёгкий парус корабля,
удивлённа и доверчива перед ангелом Мадонна.
Там, где стоптаны стопами изгнанничьими камни,
там, за гулом автострады, оправдание светает,
облака плывут на юг, в синем небе склянки бьют,
зорю бьют, опять из рук ветхий Данте выпадает.
Что-то я стала
Что-то я стала всё чаще в стихах задаваться вопросами,
жалят нещадно меня комарами, скорее чем осами,
жарят на медленном, как поросёнка, огне диалектики,
не оставляют ни пяди, ни дня утвердительной лексике.
Местоимения если – одни лишь неопределённые,
сущности тают, на виды, на племя и род поделённые,
и отлетают с подпочвы и почвы – и в небо зелёное!
Ох, нелегко заменить вопросительный знак восклицательным,
как цеппелин от цепи отцепить, не орудуя скальпелем,
как журавля досыта накормить угощением цаплиным.
Ох, нелегко…
Шептанием, бормотом, басом
Шептанием, бормотом, басом,
охрипнув и осипев,
как Мцыри, сцепившийся с барсом,
душу вспоминанья припев.
Поминки сменив на пожитки,
на ветхую рухлядь вещей,
отпраздную праздник «дожинки»
среди недожатых полей.
И сердце моё не вещует,
не смотрит ни взад, ни вперёд,
и лишь недействительность чует
мой скорый – к чему? – поворот.
Чита-Братск-Чуна
Памяти Ларисы Богораз
Я ли нешто в эту непогоду,
не видав извилины Байкала,
добралась впотьмах, по гололёду
от аэропорта до вокзала?
Был октябрь. Зима лежала плотно.
Руки-ноги в ДОКе* леденели.
Индевело желдорполотно
от начала до конца недели.
Шпалы осеняла благодать
хмурого таёжного рассвета,
и под ними было не видать,
как ведут скелеты до Тайшета.
____________________
*ДОК – деревообрабатывающий комбинат, где тогда работала Лариса.
Эта глиняная птичка
Эта глиняная птичка –
это я и есть.
Есть у ангелов привычка –
песенку завесть.
В ритме дождика и снега
песню затянуть,
а потом меня с разбега
об стену швырнуть.
Но цветастые осколки –
мусор, хлам и чад –
не смолкают и не смолкли
и не замолчат.
Есть у ангелов привычка –
петь и перестать.
Но, непрочный, точно иней,
дышит дух в холодной глине,
свищет – не устать.
Этот галдёж
Игорю Булатовскому
Этот галдёж…
Голодай, молодёжь-голодёжь,
на острове Декабристов.
Глотай белые камушки
от нянюшки-мамушки,
на горле монистом.
Не моностих – многостих
тих,
как тиха тишина после взрыва.
Ребята ушастые
наследили, нашастали,
наша полынь, да наша крапива,
да наши обрывки строк,
барщина и оброк,
и рок во всех смыслах слова.
Жаждай и голодай,
только не отдай
своего, живого.
Господи, ночь и туман
Господи, Господи, ночь и туман
на них опустились.
Господи, что даровал ты нам,
кроме бессилья?
Кроме свободы голос срывать:
«Вольна Польска!»
И сквозь кордоны атаковать
Двери посольства.
Крик мой, хрип мой жалок и тих:
«Сёстры и братья!»
Видно, Господь чересчур возлюбил
эту равнину.
Видно, у Господа Бога для них
– то же, что Сыну, –
Нету иных проявлений любви,
Кроме распятья.
Пчела, пчела, зачем и почему
Пчела, пчела, зачем и почему
Не для меня яд обращаешь в мёд,
Черна, черна – что к дому моему
Тропинка ядовитая ведёт,
Травинка губы колет, и распух
Чего-чего наговоривший рот,
И бедный дух глагольствует за двух,
Но что ни молвит – всё наоборот.
О чём очей неутолимый жар?
Над чем ночей горячечная мгла?
О, пощади, пчела! Пчела, не жаль!
Ужель тебе не жаль меня, пчела?
От версты до версты
От версты до версты
прохожу по вселенной
и столбам верстовым пришиваю хвосты
красоты необыкновенной.
«Это ты?» — Это я, но и ты
в моей памяти самозабвенной
уползаешь в кусты
с перерезанной веной.
«Это я?» — Это ты, но и я,
извлекая из небытия
и вставляя в дырявую память
облик твой, но не чтобы поправить,
а — понять, прихватив за края,
и — помять, распрямить и расплавить.
Осязать, вкушать и слышать
Осязать, вкушать и слышать,
чуять, но не видеть мир
и кривою гладью вышить
это имя — Ладомир.
Ладо-ладушки, ой-ладо,
ладно ладим ай-люли,
чтоб из виновертограда
наши вины проросли.
Нескладные наши вины,
наши слезы в пол-лица.
Не дойдя до половины,
жизнь уже исполнится.
На годовщину 18 декабря
Я тебя усыновила,
ты меня удочерил,
мои синие чернила
расписал по мостовым,
Сократ, ты доблестный муж, но дурной супруг,
твоя Ксантиппа оклеветана в веках
стократ, и незаслуженно, да и к тому ж
однажды вдруг ее имя как щит на руках
суфражетки воздвигнут… Так вот за что ты испил
цикуту, за девятнадцатый-двадцатый век
нашей эры. Человек без сил на пиру
говорит Платону: «За какую чушь я умру».
5.
Как цитату из графа Толстого,
миллионы шептали: «За что?»
А за то, что растленное слово
над убогой вселенной взошло.
Ослепленные жаром и яром,
лбы и выи послушно клоня…
И остались за кругом Полярным —
не шепча, никого не кляня.
6.
Пафос переходит в патетику,
этика теснит эстетику.
Спасительная ирония?
— Нет, пожалуйста, кроме меня.
На берегах идиллии,
на пастбищах буколики,
давай ищи иди меня,
отыщешь ли? Нисколько.
7.
Синее море,
белый пароход.
Белое горе,
последний поход.
Ты не плачь, Маруся,
приезжай в Париж,
«поэтами воспетый
от погребов до крыш».
8.
Хруст. Это хворосту воз
из лесу медленно в гору.
Значит: «Постой, паровоз».
Значит: груженому фору.
Груз. Это гравий хрустит
на тормознувшей платформе.
Стрелочник ждет, анархист,
с бомбою при семафоре.
9.
Наглости, дерзости, натиска
или и впрямь наплевательства
неистощимый родник…
Да над водой не поник
тополь ли, клен ли классический,
вычленен, вычищен, вычислен,
вычитан до запятых
— чёрта ли лысого в них?
10.
Вытекая из устья
и впадая в исток,
все твержу наизусть я:
«Дайте срок — дали срок».
Из потьмы захолустья
заглянуть на чаек
в ваши кущи. И пусть я
не река, ручеек.
11.
Ручья вода — вода ничья,
безумец, пей, и пей, мудрец,
и только очередь с плеча
положит пьющему конец.
И будет пить полдневный жар
и видеть сам себя во сне,
как он бежал — не добежал,
лицом к ручью или к стене.
12.
Ни драмы, ни трагедии,
билет в руке зажми.
Уедете, приедете
и будете людьми.
Но за столом обеденным
пустой зияет стул.
На паперти в Обыденном
патруль ли, караул…
13.
Ничего себе неделька
начинается:
новогодняя индейка
в печи мается,
всё в чаду — летосчисленье,
хлеб и маятник,
и возводит населенье
себе памятник.
Виртуальною дрелью
Виртуальною дрелью
в виртуальной стене
мне всю ночь не давали уснуть.
Едва кости угрею
в наползающем сне,
начинают баранки гнуть.
Значит, то и посею,
что пожала давно,
чтоб ворон от борозд гонять
и Россию-Расею
в бесконечном кино
не по всем падежам склонять.
Над грязию, над блатом
Над грязию, над блатом
всходящая луна,
и нет, не циферблатом
душа моя полна.
Хоть я и не лунатик,
бредя на тусклый свет, —
не физик-математик
влачащийся послед.
И не с наукой умной
навяжет сердце связь,
в подсолнечной, подлунной
вселенной веселясь.
Самопародии
1
Бьется Терек
в дикий берег,
а абрек —
в дикий брег.
Обрекися на боренье —
вот и все стихотворенье.
2 (на положенную тему)
Жил да был серенький козлик у бабушки.
Эники-беники, ладушки-ладушки.
Бабушка козлика — любила очень,
даром что мозгляка (и козла, между прочим).
Серые волки напали на белого,
как прет до Волги с Камою Белая.
Вот и остались ножки да рожки.
Позарастали стежки-дорожки.
И, наддав дыханья углю
И, наддав дыханья углю,
разогнись и вслух повтори
первобытный призыв к огню,
этот возглас «гори, гори».
Гори, гори ясно —
ничто не напрасно.
Гори, гори жарко —
ничего не жалко.
Гори, гори,
моя звезда,
звезда зари
рассветная,
тебя внутри —
жара несметная,
а между нами —
холода,
тьма космического льда
в звездном океане.
Разожги, зажги, звезда,
мой костер в тумане.
Листик-блистик, письмецо
Листик-блистик, письмецо,
посмотри ко мне в лицо,
посмотри ко мне в глаза,
я не против и не за,
не заря в моем окне,
и не противень в огне
(на огне), и вообще
я не в гневе, не ропщу,
что за далью утаен
супротивник-почтальон
и плетет посланья факс
из корпускулов и клякс.
Ни замков, и ни парков
И. Р. Максимовой, первому слушателю моего «Концерта для оркестра»
Ни замков, и ни парков,
и ни зеркальных зал,
где черно-белый Барток
валторной созывал
с Таганки на Солянку
пройтиться под сигнал:
«Пора бы уж на свалку,
на свалку, на свал…»