За детский бред, где всё казалось свято,
Как может быть святым лишь детский бред,
За сон любви, слепительный когда-то,
За детское невидящее «нет»,
Которым всё, как ясной сталью сжато, —
Ты дашь за всё, ты дашь за всё ответ!
Ты помнишь сад, где томно пахла мята,
Где колыхался призрачный рассвет?..
В твоём саду всё стоптано, всё смято, —
За детский бред!
Что ж плачешь ты, как над могилой брата?
Чего ж ты ждёшь?.. Уже не блещет свет,
И нет цветов… О, вот она — расплата
За детский бред!
И умерло всё, что могло бы возникнуть
…И умерло всё, что могло бы возникнуть.
Так с мели порой всё смывает волна.
И в сердце, омытом тоской, — тишина.
И сердце не может ни вспыхнуть, ни крикнуть.
И сердце уж больше не хочет восторга,
И сердце не смеет мечтать о любви.
Изранено, — молча трепещет в крови:
Изныло оно от постыдного торга.
Изныло, застыло, и только порою
Томительным жалом коснётся к нему
Всё то, что могло бы прожечь эту тьму
И жизнью сверкнуть — огнецветной, иною…
Пусть так
Пусть так. Я склоняюсь с покорной молитвой,
Без слёз, без ненужной борьбы.
Как верный во храме, как рыцарь пред битвой,
Я слушаю шёпот Судьбы.
Мне внятны её несказанные песни,
Что раз нам дано услыхать…
И если ты вскрикнешь: «Воскресни! воскресни!» —
Не знаю, смогу ли я встать.
Я странно устала. Довольно! Довольно!
Безвестная близится даль.
И сердцу не страшно. И сердцу не больно.
И близкого счастья — не жаль.
Твой шлем покатился, и меч твой разбит
Твой шлем покатился, и меч твой разбит.
Из рук твоих выпал надёжный твой щит.
И ты безоружный лежишь на земле,
И двое нас — двое в предутренней мгле.
И я — победитель в последнем бою —
Последнюю песню покорно пою.
Ты помнишь, как шли мы в пыли, в темноте,
По разным дорогам, но к общей мечте.
Ты помнишь, ты помнишь, как в годах и днях
Меня лишь искал ты в огнях и тенях.
И, еле завидев, ты крикнул: «Моя!»
На зов твой — ударом ответила я.
И миг нашей встречи стал мигом борьбы:
Мы приняли вызов незрячей Судьбы.
И вот — ты повержен, недвижим и нем…
Но так же расколот мой щит и мой шлем.
Ты радостно шепчешь из праха: «Я твой!»
Но смерть за моею стоит головой.
Заветное имя лепечут уста.
Даль неба, как первая ласка, чиста.
И я, умирая, одно сознаю:
Мы вместе! мы вместе! очнёмся в раю.
Лежу бессильно и безвольно
Лежу бессильно и безвольно…
В дыму кадильном надо мной
Напев трепещет богомольный,
Напев прощанья с жизнью дольной,
С неверной радостью земной.
Невеста, — в белом покрывале,
И fleur d’orang’евом венке, —
Я жду тебя в пустынной зале,
Где мы с тобой рассвет встречали,
Где ночь я встретила в тоске.
Я знаю: ты придёшь, покорный,
Прильнёшь к синеющим губам…
Но не отбросить креп узорный,
Но не рассеять сон мой чёрный,
Твоим томящимся рукам!
Что́ мне до ласк и поцелуя!
Что́ мне до запоздалых слов!
Взгляни, взгляни, как тихо сплю я…
И не могу, и не хочу я,
Тебе ответный бросить зов!
Муза, ты снова со мною
Муза, ты снова со мною!
Снова, как прежде, верна мне!..
Правда ль, что чьей-то рукою
Склепа раздвинуты камни?
Правда ль, что в жизни мы снова?
Правда ль, что солнце сверкает?
…С сонной улыбкой, оковы
Смерти — мечта отряхает.
Нас ли с тобой погребали?
В сумраке сонного склепа
Нас ли, дрожа, целовали?
Складки прозрачного крепа?
Только вчера это было…
Чьи ж пробудили нас ласки?
Муза! я всё позабыла.
Муза! Мы в жизни — иль в сказке?
Я от молчанья — устала.
Солнечных гимнов — мне страшно…
Муза! Откинь покрывало,
Спой мне про сон наш вчерашний.
Спой мне про снежные горы,
Про упоенье бесстрастья…
Солнца сжигают нас взоры…
Муза! Мне страшно — от счастья!
Погас, как дали аметистовые
Погас, как дали аметистовые,
Мой сон, не вспыхнув наяву…
Страницы жизни перелистывая,
Начну ль я новую главу?
И лира, музою мне вверенная,
Вновь зазвучит ли в тишине?
И вновь промчится ль песнь размеренная,
Мой недопетый гимн весне?
Увижу ль страны обетованные,
Куда иду сквозь стоны мук?
Иль упадут — томленьем скованные —
Изгибы ослабевших рук?
И я сама склонюсь, безжизненная,
На холодеющий уступ,
И лишь улыбка укоризненная —
Кому? — окрасит бледность губ?
…Луга темнеют, малахитовые,
И даль, — как ласковый обман.
Я подхожу опять, испытывая,
К пределам неоткрытых стран.
Нам лишь бледные намёки
Нам лишь бледные намёки в хмурой жизни суждены,
Лишь нечёткие, больные, неразгаданные сны.
Лишь несмелыми штрихами затушёванная даль,
Лишь порыв — бессильный, вялый, и печаль, печаль, печаль…
Те, что будут, разгадают нам приснившиеся сны.
Запоют — нам непонятный, но уж слышный гимн весны.
Из штрихов сплетут улыбку пробуждённой красоты
И зажгут порыв, как факел, в храме радостном мечты.
Ярче зори заиграют в беспредельности небес…
Все — кто знает, кто не знает, — все поймут язык чудес.
Мы — предтечи дальней жизни — мы пройдём, как бред, как тень,
Но на скорбной нашей тризне загорится вечный день!
Сердце плачет безнадежное
Сердце плачет безнадежное
о весне.
Сердце помнит что-то нежное
в полусне,
Сердце ловит зовы дальние,
звон луны,
Серебристые, хрустальные,
чары — сны.
Сны сплетают нити длинные
и зовут.
Где-то улицы пустынные
жутко ждут.
Ночь застыла, удивлённая…
мы вдвоём.
Мы безвольно, утомлённые,
вдаль идём.
Подплывает сказка жгучая,
как прибой,
То грозя, как смерть могучая,
то с мольбой.
Но в струях бездонной нежности
жжёт печаль,
Веет призрак безнадежности,
жалит сталь,
И с тоскою бесконечною
мы молчим…
Думы вьются быстротечные,
вьётся дым,
Сердце плачет, неизменное,
о весне,
Но она горит, нетленная,
лишь во сне.
В стране, откуда нет возврата
В стране, откуда нет возврата, иду одна.
В стране, откуда нет возврата, — сна тишина,
И я одна в стране заката. Одна, одна…
Я смутно слышу шелест нежный прощальных слов.
Я смутно слышу шелест нежный — твой скорбный зов.
Но голос страсти, прежней, нежной, как тени слов.
Ты воскресить меня не можешь, любимый мой!
Ты воскресить меня не можешь своей тоской,
Но если хочешь — можешь, можешь идти за мной!
Я жду тебя. Приди, желанный! Я жду во мгле.
Я жду тебя. Приди, желанный! Но на земле
Мой зов звучит, как вздох обманный, как вздох во сне…
Ты сам зовёшь, меня не слыша, и я одна,
Ты сам зовёшь, меня не слыша, зовёт весна,
И плещут волны тише, тише… О, счастье сна!
Бледным вечером, тающим
Наша жизнь не в первый раз. В. Брюсов
Бледным вечером, тающим, как весна здесь, на севере,
Озарённый улыбкой зари умирающей,
Разве Вы не касались раздушенного веера,
Изумрудного перстня на ручке играющей?
С хрупкой девушкой в кружевах, по аллее струящейся,
Утомлённые, робкие, вы не шли тихим вечером?
О, дыхание майское над землёй, уже спящею!
Сколько ласк уже отдано! Скольким взорам отвечено!
Если нынче смотрели Вы с тревожной улыбкою,
Словно вспомнив забытое, невозвратное, светлое,
Разве Вы не увидели ту, далёкую, гибкую,
Осиянную трепетом дня уснувшего, бледного?
Ведь всё это знакомое. Ведь с печальной Маркизою
Уж склонялись, как нынче, Вы пред Моною Лизою.
Последняя ночь на холодной земле
Последняя ночь на холодной земле…
Я тихо склоняюсь в трепещущей мгле.
Ни жалоб. Ни слёз. Ни молитв. Ни тоски.
Минувшие дни навсегда далеки…
Я свято вас помню, минувшие дни!
Мелькнувшие – робко погасли огни.
Тоскующий ветер рыдает в кустах,
Последнее слово дрожит на устах.
Печальная ночь прислонилась к стеклу,
Зовёт необорно в извечную мглу.
Я слышу. Я знаю. И в странном бреду
С покорной улыбкой шепчу ей: «Иду!»
Баллада
Переживаю вновь те дни,
Купаясь в их багряном блеске,
Когда ты мне шептал: «Взгляни, —
Я — Паоло, ты — тень Франчески.
Мы — радужные арабески,
Что — две — слились в одну черту…
Как властно рвёмся в высоту
Мы — две волны в едином всплеске!»
И забываюсь я в тени…
Да, я — Франческа. В нежном блеске
Моих шагов звенит: «Усни!»
Поют жемчужные подвески,
Я в полумгле, на перелеске,
Лаванду рву — в цвету, в цвету,
Шепча молитву — нашу, ту:
«Мы — две волны в едином всплеске!»
Мерцают Римини огни.
Мелькнул матрос в лиловой феске…
Мой странный бред, звени, звени!
Сверкайте, лунные обрезки!
Я знаю: жизни грохот резкий
Заглушит сонную мечту,
Мы вместе рухнем в пустоту,
Мы — две волны в едином всплеске!
Envoi.
Вам, призраки старинной фрески,
И в смерти взявшим — красоту,
Вам стих, пропевший в темноту:
«Мы — две волны в едином всплеске!»
Изжелта-зелёные берёзы
Изжелта-зелёные берёзы
Зашумели ласково и нежно.
На глазах — непрошенные слёзы,
На душе — по-детски безмятежно.
Примиренно всё опять приемлю,
Вновь целуя сладко, без печали
Влажно-зеленеющую землю
И уста, что мне так часто лгали.
В вечерний час опять мечты запели
В вечерний час опять мечты запели
Былой любви томительный рассказ…
О, эхо зимних бурь в живом апреле!
О, стон Снегурки, плачущей о Леле,
Но плачущей уже в последний раз!
Воспоминанья — искристый алмаз —
Опять в душе печально зазвенели,
И шелестят былого иммортели
В вечерний час.
О чем? О ласке утомлённых глаз?
О долгих днях, мучительных без цели?
Нет? Прошлому мы реквием пропели!
И вновь мечта — ребёнок в колыбели…
Гремящий мир — опять, навек для нас…
Но плачьте, плачьте об умершем Леле —
В последний раз!
Вновь тот же зал, сверкающий, нарядный
Вновь тот же зал, сверкающий, нарядный.
Фонтан… цветы… слепящие огни.
По-прежнему плач скрипок беспощадный
Опять привёл сюда забывшиеся дни.
Былое вновь вошло в зал празднично-нарядный.
Зачем мы здесь? Зачем мы в этом зале,
Мы, двое связанных невидящей судьбой?
Ужель затем мы наши цепи рвали
И нашу страсть на торжище бросали,
Чтоб, как рабам, склониться головой?
…Как страшно быть в роскошном, пышном зале!
«Навек, навек!» — поёт вино в бокалах.
«Навек, навек!» — злорадно блещет свет.
Страсть или страх в твоих глазах усталых?
Презренье иль любовь в улыбке алых,
Жестоких губ, вновь шепчущих обет?..
…Смеясь, поёт и лжёт вино в бокалах…
Боже мой
«Не за свою молю душу пустынную».
Боже мой! Боже мой! Я молитвы забыла.
В душе моей пусто… И темно, темно…
Мечта моя крылья святые разбила…
Но я нынче молюсь, как когда-то давно.
Последнюю искру последнего света
Стараюсь разжечь в негасимый огонь,
Да не будет моленье моё без ответа:
Не меня — его — своей благостью тронь.
И всё, что мне судил Ты благого,
Пусть вспыхнет пред ним вечным лучом!
Боже мой! Боже мой! Каждое слово,
Каждый мой вздох — о нём, о нём!..
Мне больше ничего не надо
Мне больше ничего не надо.
О, дайте, дайте мне уснуть!
Так тяжек был пройдённый путь,
Так ночи ласкова прохлада…
Мне ничего уже не надо.
Склониться б только к изголовью —
На камень, на постель, на грудь, —
Мне всё равно, куда прильнуть.
С моей ненужною любовью
Мне не суждён далёкий путь…
О, дайте, дайте мне уснуть!
Небо бледнее и кротче
Небо бледнее и кротче.
Где-то звонят к вечерне…
Тебе, моё одиночество,
Мои песни вечерние!
Вот вспыхнут лампочки пышные,
Раскроются книги любимые,
А сердце заплачет неслышно:
«Ах, жизнь идёт мимо!»
И я над нею, унылая, —
Лунатик на узком карнизе, —
И тот, кого так любила я,
Он ко мне никогда не приблизится!
Вокруг всё молчит суеверно,
Колокольные смолкли пророчества…
Тебе мои песни вечерние,
Моё одиночество!
Сурово нас встретила светлая Сайма.
Задорные волны, серея, ревели,
И в такт с перебоями лодки качаемой
Свистели и пели столетние ели.
И чайки стонали от счастья и страха,
И падали стрелы расплавленных молний.
За маленьким столиком спряталась Рауха…
Лишь небо, да мы, да гремящие волны!
Вся Сайма гремела торжественно-стройно
Безвестного гимна суровые строфы…
А сердце смеялось почти успокоенно,
Забыв о пройдённой дороге Голгофы.