Архив стихотворений Михаила Муравьева

Как яры волны в море плещут,
Когда Громовы стрелы блещут
И рассекают горизонт,
Корабль трещит и рвутся снасти, —
Средь неминуемой напасти
Пожрать пловца зияет понт.

Сей понт есть нашей жизни время,
И наша жизнь есть наше бремя,
Ревут, на нас несясь, валы;
Нас грозны громы поражают,
И вкруг беды нас окружают,
Как туча непрозрачной мглы.

Едва родимся мы, уж стонем
И прежде в бедствиях потонем,
Чем будем помнить мы себя;
А время, невозвратно время,
Бежит и косит смертно племя,
Их тлен и память потребя.

Напрасно смертный возгордился.
Он рек: «Затем я в свет родился,
Чтобы повелевати им», —
Но чуть лишь рок его погонит,
Чело он гордое уклонит
И слезы даст бедам своим.

Уничижи свою кичливость,
Прерви ленивую сонливость
И внидь в себя, о человек!
Какое мудрое строенье!
В тебе я зрю изображенье
Того, кто царствует вовек.

Ты мудр, ты можешь быть спокоен,
Затем в тебе твой ум устроен,
Чтобы повелевать собой;
Ты слаб, ты страстью колебаем,
Самим собой обуреваем,
Ты век караешься судьбой.

О смертный! смесь уничиженья,
Превыше ты воображенья,
И мал бываешь и велик;
Со кедром можешь ты сравниться —
Ты можешь так, как трость, клониться,
Хоть украшал геройский лик.

Смертный суетен родился
И навеки осудился
Суетой себя прельщать;
Он чувствителен, он страстен,
Он влияниям подвластен,
Быв рождён, чтоб ощущать.

Суета есть идол мира,
Выше нет сего кумира,
Им живут, им дышат все;
В суете нам нет упреки:
Чем бы стали человеки
Утешаться в тесноте?

Скорбный век препровождая,
В самом счастии страдая,
Горьку желчь всегда пием;
Дух мятется, тело страждет,
Страсть воюет, сердце жаждет
В колебании своем.

Земнородных обладатель,
Не судья — лишь оправдатель
Беззаконий наших ум;
Велеречивей Орфея,
Во скудели Промифея*)
Он вития наших дум.

Суета его учитель,
Смертный, сам себе мучитель,
С суетою брань творит;
Льзя ль с рассудком воевати?
И возможно ль отмщевати,
Если ум наш говорит?

Когда небесный свод обымут мрачны ночи
И томные глаза сокрою я на сон,
Невольным манием предстанет перед очи
Мгновенье, в кое я из света выду вон.

Ужасный переход и смертным непонятный!
Трепещет естество, вообразив сей час,
Необходимый час, безвестный, безвозвратный, —
Кто знает, далеко ль от каждого из нас?

Как вихрь, что, убежав из северной пещеры,
Вскрутится и корабль в пучину погрузит,
Так смерть нечаянно разрушит наши меры
И в безопасности заснувших поразит.

Гоняясь пристально за радостью мгновенной,
Отверстой пропасти мы ходим на краю.
Цвет розы не поблек, со стебля сриновенный, —
Уж тот, кто рвал её, зрит бедственну ладью.

На долгий жизни ток отнюдь не полагайся,
О смертный! Вышнему надежды поручив
И помня краткость дней, от гордости чуждайся.
Ты по земле пройдешь — там будешь вечно жить.

Пускай завистники ругают
И плевы с ядом изрыгают
На труд моих младых годов:
Мое тщеславье забавлялось,
Когда ко лире устремлялось,
И я признаться в том готов.

Пусть я влиянья не имею,
Но то всегда сказать посмею,
Что я давно служебник муз.
Тринадцать лет не миновалось, —
Охотой сердце порывалось
К творцам стремитися в союз.

Влеком непобедимой страстью
Ко неминуему несчастью,
Влюбился в гибель я свою;
Стихи влекли меня насильно,
В устах я их носил обильно
И душу восхищал свою.

Порока иногда успехом раздражаюсь
И дерзкия стихом сатиры воружаюсь,
Сорвать с обманщика личину я хощу
И в сердце принести коварного свещу,
Совлечь с торжественной неправду колесницы
И клевету прогнать вселенной за границы.
Горящей краскою описываю зло,
Которое на мир подвластный налегло,
Заразу роскоши, ничем ненасытиму
И расточением несчастию служиму,
Что целы области съедает до конца
И портит негою народные сердца.
Пишу и сам с собой сужу свои зачины.
Но мне не нравятся толь мрачные картины.
Порок один суров в вещаниях своих,
А добрый глас души, и порицая, тих.
Что в том, что Ювенал кричал, как проповедник?
Гораций нравится: он милый собеседник.
Умеет слабостьми играться, не озлясь,
И в сердце друга влить все правды, веселясь.
О муза, я тебе кисть мрачну возвращаю,
В прекрасном виде зреть природу поспешаю.
Погибни мрачна кисть, когда её черты
Бессильны выражать душевны красоты.
Лишь только что тогда природе подражают,
Коль чёрные тона её уничижают.

К Афанасью Матвеевичу Брянчанинову

Не слава, о мой друг, не шум оружий бранных —
Жизнь сельская зовет согласия мои,
В долинах, муравой цветущею устланных,
Где Лухта льет тебе прозрачные струи.
Где ты из терема, куда ни кинешь взоры,
Повсюду мирное свое владенье зришь.
Тебе окружные желтеют жатвой горы,
Поля, где шествуешь, присутствием ты живишь.
Спешат кругом тебя прилежные селяне,
И нимфы вьют тебе венки из васильков.
С зарею восстают восхода солнца ране,
Железом воружась блистающих серпов.
Ах! счастливы стократ, свое коль счастье знают!
Трудятся, суетно свой ум не бременя,
Гуляньем летни дни иль пляской заключают
И песенки поют у зимнего огня.
Что нужды, что зима, — еще им лето длится,
И счастье годовых не ведает времен.
Работы и забав единый круг катится,
Без скуки долги дни, здоровье без измен.
Такие дни текли вселенныя в начале,
Когда не ведали обманов, ни вражды,
Никто не странствовал знакомой сени дале
И всяк возделывал отечески бразды.
Не заблуждались их смиренные желанья
В исканье пагубных сокровищ и честей,
И связи родственны, и нежны воздыханья,
И нужда добрым быть спасали от страстей.
Так, Брянчанинов, ты проводишь дни спокойны,
Соединяя вкус с любовью простоты,
Из лиры своея изводишь гласы стройны
И наслаждаешься хвалами красоты.

К какому божеству с мольбой вздымаю длани,
Когда в груди моей страстей внимаю брани?
Благоразумие, ты будь светильник мой
И предводи меня, густой покрыта тьмой.
Даяние небес, ты опытностью зреешь
И действуешь тогда, как чувства одолеешь.
Кто ж будет юности неопытной вождем?
Не с другом ли с небес невидимым идем,
Который тщательно отводит нас от бездны,
Меж тем как нас влекут мечтания любезны?
Отца и матери вздыханья и мольбы
Не отвергаются от вышния судьбы.
Их наставления в младенцев впечатленны
И в юношах еще совсем не истребленны.
Хоть пагубный пример заразу в сердце льет,
Привычка добрым быть от нас не отстает.
Благоразумие, по коем воздыхаем,
Угадываем мы, хотя не постигаем.
И страх прельщения нам служит так, как щит,
Которым посреди сраженья воин скрыт.
Что делает Улисс средь волн, вокруг биющих,
Плывя меж островов, жилище нимф поющих,
Опасных так, как смерть, и сладостных сирен?
Улисс, премудрости богинею вперен,
Пловцам, ни самому себе не доверяет,
Воск мягкий приложив, их слухи затворяет
И, руки вервию скрутить себе веля,
Стоит привязанный у древа корабля.
Такие меры взяв, спасается от бездны
И посрамляет нимф прельщенья бесполезны.
Хотите ль ваш покой, о юноши, спасти? —
От искушения старайтеся уйти.

Доратом быть! какое заблужденье
Творить стишки, сияющи умом.
Сей легкий смех, сей вкус во обхожденье —
Кто даст мне их? Доратовым пером
Амур писал свое изображенье.
Он снял с него одиножды шелом
И граций дал ему в повиновенье;
И жрец его, ушедший в преселенье
На Стиксов брег, живет в приосененье
С Овидием и Тейским стариком,
Душ легких сонм их слушая во мленье.
Мне быть нельзя его учеником.
Принадлежа по случаю ко скопу
Медлительных, безогненных особ,
Которые рифмуют, сморща лоб, —
В сердитый час я видел Каллиопу.
Свирель моя, служившая Циклопу,
Приводит нимф испужанных в озноб.
Сношенья нет от кедра ко иссопу.
Мгновенья плод, приятные стишки
Рождаются в большом прекрасном свете
И так, как он, свободны и легки;
Как бабочки в роскошном лете,
Летают вкруг, садятся на цветки,
Но на одном не могут быть предмете.
Счастливы те, которы цвет ума
Соединить умели с рассужденьем:
Знаток на них взирает с снисхожденьем,
Красавица читает их сама.

Басня

На Феба некогда прогневался Зевес
И отлучил его с небес
На землю в заточенье.
Что делать? Сильному противиться нельзя.
Так Аполлон тотчас исполнил изреченье.
В простого пастуха себя преобразя,
В мгновение с небес свое направил странство
Туда, где пенится Пенеев*) быстрый ток.
Смиренно платье, посошок
И несколько цветов — вот всё его убранство.
Адмету, доброму Фессалии царю,
Сей кроткий юноша услуги представляет
И скоро царскими стадами управляет.
Находит в пастырях худые нравы, прю,
Сердец ожесточенье,
О стаде нераченье, —
Какое общество поборнику искусств!
Несчастлив Аполлон. Но сладостной свирелью
Старается ещё открыть пути веселью,
Поёт — и се уже владыка грубых чувств,
Влагает в пастырей незнаемую душу,
Учтивость, дружество, приятный разговор,
Желанье нравиться. К нему дриады с гор
И нимфы ручейков сбегаются на сушу.
Внезапу вкруг себя большой он видит двор:
Небесны боги сами,
Один по одному,
С верхов Олимпа вниз сходилися к нему,
И сельские поля сравнялись с небесами.
Зевес изгнанника на небо возвратил.

Искусства исправляют нравы.
Тот первый варваров в людей преобратил,
Который выдумал для разума забавы.

Какие громы ударяют,
Мне ужас в перси водворяют,
Висящему над стремниной?
Густой покрыто небо мглою,
Разимый яростной волною,
Разносит брег унылый вой.

Один, стихий в грозящем споре,
Не зрю ли я вселенной горе?
Не се ль её последний вздох?
К кому прибегну я, несчастный?
Никем не слышим вопль напрасный:
Далеко все — со мною бог.

Со мною бог, не страшны громы;
Его десницею несомы,
Они вещают власть его:
Его на землю сыплют благи;
И колебанья буйной влаги
Не прейдут брега своего.

Не бойтесь, смертны, грозной бури.
Ничем не движим свод лазури
Превыше грубых облаков.
На все страны, на все творенья
Отверсто око провиденья.
Земля! не в небе ль твой покров?

Романс, с каледонского языка переложенный

Лес священный, помаваешь
Со крутых своих вершин.
Кажется, что ты взываешь:
«Встань, Фингалов бодрый сын!

Встань, возьми шелом пернатый
И златую булаву.
Здесь стоя, твой конь крылатый
Ронит слезы на траву».

Ты взываешь; сын Фингала
Зву не внемлет твоего;
Смерти хладно покрывало
Не сорвет рука его.

Ах, несчастная Мальвина,
Здесь в полночные часы
Ищешь друга, но судьбина
Не снисходит для красы.

Так, как утренней росою
Оживленный только цвет
Пожинается косою,
Так упал он в цвете лет.

Здесь невидима ограда
Держит друга твоего.
Слезы, вот твоя отрада, —
Слезы дойдут до него.

Или лучше взор слезящий
Возведи на горний круг:
Зри со облаком парящий,
Зри его блестящий дух —

Так, как некогда с полночных
Устремляйся брегов,
На горах гремел восточных
Посреди своих врагов,

Как советы витязь юный
Старцам мудрым подавал
Или арфы стройны струны
Гласом сладким провождал.

Он окончил дней теченье —
Нас волнует жизни ток.
Бойтесь бури: в небреженье
Не застал бы лютый рок.

Зевес свой кинул взор на землю: развращенья
Явилася она исполненной ему.
Ударю! возгласил; злодеям нет прощенья!
И мир небытия низринется во тьму.
А ты, виновный род, столь много мной любимый,
Предел твой положен, ты в сей погибнешь раз. —
Так рек богов Отец свой суд неумолимой,
И не был тщетен сей Вседвижущего глас.
Приемлет в мощну длань Зевес громовы стрелы
И рдеет свод небес от гибельных огней,
И гром уже потряс вселенные пределы,
И мир вострепетал, ждя гибели своей.
Я мнил, что связь тогда разрушится Природы,
Что смертные во мглу разверстых бездн падут,
И горы рухнут в бурны воды,
И вспять источники на горы потекут.
Но нет: на место гром упал непроходимо,
Род смертных невредим, спокойство возвратя,
Известно, что всегда падут удары мимо,
Как вздумает отец наказывать дитя.

Замолчала многих слава,
И героев и царей;
Ты содержишь Болеслава,
Польша, в памяти своей.

* * *

Посреди верховной власти,
Верен дружбе и любви,
Сохранял он сильны страсти
В воскипающей крови.

* * *

Счастлив, ежели бы брата
Не имел Збигнея он,
Что глазами супостата
Болеславов видел трон.

* * *

Не давал царь мщенью места,
И виновного любя;
Но… Збигнеева невеста!
Для чего он зрел тебя?

* * *

Как лесочка в осененье
Нежит лилию весна,
Так цвела в уединенье
Ты, Воллинская княжна!

* * *

Зреть, любить тебя Збигнею,
То мгновение одно;
Приступить ко Гименею
Было слово уж дано.

* * *

Раздались внезапно бубны,
В поле прах столпом стоит;
Коней ржанье; гласы трубны;
Рати в бой!.. Збигней бежит.

* * *

Точно ангел-покровитель,
Входит в город Болеслав,
Зрит княжну: и победитель
Просит уз, пред ней упав.

* * *

Ах! Збигнею обрученна,
Во слезах гласит Княжна:
«Я навек с ним разлученна,
Но навек ему верна»,

* * *

Два луны прошло теченья;
Полн любовные тоски,
Царски царь забыл раченья,
Позабыл свои полки.

* * *

Но меж тем не без успехов
Злобной дух Збигнеев был:
Он с огромной силой чехов
Под Воллин-град подступил.

* * *

Тщетно все — от Болеслава
Побежала чехов тьма.
Взят и вождь свирепа нрава:
Не снимает он шлема.

* * *

Что же? Пленника сретает
Царь у ног княжны своей;
Он в злодея меч вонзает,
Шлем валится — то Збигней.

* * *

Где возьму я выраженья
Скорбь убийцы описать?
Он безгласен, без движенья;
Он не знает, что начать.

* * *

Обратил жестокосердной
Меч он к сердцу своему —
Приближенных сонм усердный
Воспротивился тому.

* * *

Свой оставил трон высокий,
И во рубищах простых,
Ходит в горести глубокой
По обителям святых.

* * *

И пред всеми, кто б ни были,
Исповедуя свой грех,
Слезно просит, чтоб молили
За него Владыку всех.

* * *

Должно думать, что спокойство
Наконец сошло с небес.
Ах! ни слава, ни геройство
Не спасают нас от слез.

Послание к его превосходительству Ивану Петровичу Тургеневу, 1774 года

Не тот еще, мой друг, свободный человек,
Кто, предан сам себе, ведет беспечный век
Без пользы для других, без плана и без дела,
Как мысль умом его внезапно овладела.
Я разных зрю его невольником страстей,
Под игом праздности стенящего своей,
Напрасно в свете он рассеянья желает:
Свет, зримый всякий день, его не забавляет;
И между тем как все в движенье круг его,
Он только осужден не делать ничего.
Напрасно бы жезлом какой всесильной феи
Он видел все свои исполненны затеи —
Он тысячи бы вновь желаний соплетал
И посреди воды был жажден, как Тантал.
Того лишь, кто владеть умеет сам собою,
Зову свободным я: не спорит он с судьбою,
Но всюду следует призванию ее
И знает, живучи, всю цену жития;
Без наслаждения минуты не проходят,
Раскаянья они и скуки не приводят;
Любовью истинны, любовью красоты
Исполнен дух его, украшены мечты;
Искусства, вас к себе он в помощь призывает;
От зависти себя он в вашу сень скрывает;
Без гордости велик и важен без чинов,
На пользу общую всегда, везде готов;
Он свято чтит родства священные союзы,
И чтоб свободным быть, приемлет легки узы;
Внимательный супруг и любящий отец,
Он властью облечен по выбору сердец;
Счастлив, что может быть семейства благодетель:
Что нужды, дом тому, иль целый мир свидетель,
Таков Емилий Павл, равно достоин хвал,
Так жил в семье своей, иль как при Каннах пал.
Конечно жребий тех достоин удивленья,
Кто поприще честей прошли без умедленья —
Служить отечеству верховный душ обет:
Наш долг туда спешить, куда оно зовет;
Но если в множестве ревнителей ко славе
Мне должно уступить, уже ли буду в праве
Пренебреженною заслугой досаждать?
Мне только что служить, отчизне награждать.
Из трехсот праздных мест спартанского совета
Народ ни на одно не избрал Педарета:
«Хвала богам, сказал, народа не виня,
Есть триста человек достойнее меня!»
Полезным можно быть, не бывши знаменитым:
Сретают счастие и по тропинкам скрытым.
Сей старец, коего Вергилий воспевал,
Что близ Тарента мак и розы поливал,
И в поздну ночь, под кров склоняяся домашний,
Столы обременял некупленными брашны:
Он счастье в хижине, конечно, находил
И пышных богачей душой превосходил.
Ах! может ли привесть ко счастию богатство?
Желанье собирать есть более препятство,
Чем способ к счастью. «Ах если б к куче той
Прибавить удалось еще мешок другой!»
Вот собирателя одно воображенье.
Но расточителя не лучше положенье:
Для роскоши его отверстая душа,
Всечасно к новому веселию спеша,
От коей прочь бежит, ту скуку покупает,
И хладно меж забав шумящих засыпает.
Богат, кто, знаючи своим достатком жить,
Желаниям предел умеет положить;
И словом, счастлив тот и тот один свободен,
Кто счастья в крайностях всегда с собою сходен,
В сиянии не горд, в упадке не уныл,
В себе самом свое достоинство сокрыл:
Владыка чувств своих, их бури усмиряет,
И скуку жития ученьем украшает.
Ты юность подвигам военным посвятив,
В училище трудов дни нежны проводив,
Приятны старости готовишь вспоминанья;
С тобою почерпать мы прежде тщились знанья:
Счастливы отроки, в возлюбленных местах,
Где виючись Москва в кичливых берегах,
Изображает Кремль в сребре своих кристаллов,
Где Музам храм воздвиг любимец их, Шувалов;
Где Ломоносова преемля лирный звон,
Поповский новый путь открыл на Геликон;
Где Барсов стал по нем ревнитель русска слова
И Шаден истину являет без покрова:
Там дружбы сладостной услышали мы глас —
Пускай и в сединах обрадует он нас.