Архив стихотворений Михаила Цетлина

М. Ф. Ларионову

Вот яблоки, стаканы, скатерть, торт.
Всё возвращаться вновь и вновь к ним странно.
Но понял я значенье Natures mortes,
Смотря на мощные холсты Сезанна.
Он не поэт, он першерон, битюг.
В его холстах так чувствуется ясно
Весь пот труда и творческих потуг.
И все-таки создание прекрасно!
В густых и выпуклых мазках его,
Как бы из туб надавленных случайно,
Царит, царит сырое вещество,
Материи безрадостная тайна.
На эти Natures mortes ты не смотри
Лишь как на внешние изображенья.
Он видит вещи словно изнутри,
Сливаясь с ними в тяжком напряженьи.
Не как Шарден, не так, как мастера,
Готовые прикрасить повседневность,
Которых к Natures mortes влечет игра,
Интимность, грациозность, задушевность.
Сезанн не хочет одухотворить
Их нашим духом, — собственную сущность
Дать выявить вещам и в них явить
Материи живую вездесущность.
И гулкий зов стихии будит в нас
Сознанье мировой первоосновы.
Ведь семя жизнь несет в зачатья час
И в корне мира Дело, а не Слово.
Утерянное он нашел звено
Между природой мертвой и живою…
Как странно мне сознанье мировое
Того, что я и яблоко — одно.

I.

Семисвечник святой мечты
С просветленной, чистой душою
Зажигаешь под праздник ты.
О, наверно, светлы такою
Неземной, иной белизною
В книге мира под божьей рукою
Неисписанные листы!

II.

Ты всегда говоришь: «борух».
Это значит: «благословенно».
Всюду божий, праведный дух.
В мире все нетленно, священно.
Я ж забыл про слово «борух»,
И мой дух стал скуден и сух
В обезбоженной, скудной вселенной.

III.

И плоды, и хлеб, и вино —
Все до маковой, малой росинки,
Все молитвою освящено.
Шепчешь, шепчешь слова без запинки,
Воду пьешь иль вино — все равно!
Если только опустишь на дно
Нард душистый — молитвы крупинки.

IV.

Десять заповедей мезузы
Освящают в жилище вход.
Запрещенья, путы и узы,
Сколько мелочных вечных забот!
Но средь бурных, великих вод
Не от этого ль тяжкого груза
Твой корабль не тонет — плывет?

V.

Не задул, не задул твоих свеч
Бурный ветер, ветер гонений.
Мог он только их ярче разжечь:
Все звучит, звучит твоя речь,
Все горит и горит твой гений.
Не пришло еще время лечь
Для глубоких отдохновений.

VI.

Пасха, Пасха, накрытый стол,
Скатерть чистая, светлые лица
И для деда кресло-престол,
Чтоб за трапезой петь и молиться…
Я забыл, отвернулся, ушел.
Горький «морейр» и острый рассол —
Детских образов мне вереница.

VII.

Семисвечник, гори, светись.
Наклонись над книгою вечной,
Там вначале гремит «брейшись»
Громовой красотой бесконечной.
Каждый день недели молись.
Жизнь, гори, прояснись, просветись,
Как светильник святой семисвечный.

Не на брачном пиру, а в гробу на яру
Лежишь в подвенечном ты платье,
И огромный сугроб, как жених, взял твой гроб
В свои ледяные объятья.

Разрешенья печать, словно нежная мать,
Тебя уж коснулась неслышно,
И как гость роковой, лишь червяк гробовой
Пирует на свадьбе той пышной…

…Над тобой наверху, над тобой наверху
Целуется солнце с землею.
И мороз-чародей обнимает людей,
Целует с улыбкою злою.

И рокочет тайга, и белеют снега,
Целуются сосен вершины.
Буйный ветер степной гнет могучей рукой,
Гнет долу дубы-исполины…

…А в туманной дали, а в туманной дали
Там серого камня громады,
Там сжимают людей кольца ржавых цепей,
Объятья высокой ограды.

Там сквозь окна порой, хоть корой ледяной
Покрыты они и решеткой,
Видно цепи кольцо, иль мужское лицо,
Лик женщины нежной и кроткой.

И глядят они в даль, чтоб рассеять печать,
На крест, на яру одинокий,
На ряды снежных гор, им закрывших простор,
Путь в край дорогой и далекий.

И порой на глаза набегает слеза,
Рисует слеза жгучей муки
На окне кружевной узор ледяной
Иль греет холодные руки.

Это плачут они, что так хмуры их дни,
От каменных страшных объятий
Стынет, стынет их кровь и бледнеет любовь,
И нет даже страстных проклятий…

Снег падал на руки и лица,
Мягко слепил глаза,
Сверкал, ложась на ресницы,
Как алмазная слеза.
И казался взор осветленным
От напудренных снегом волос
И теплым и благовонным,
Как от белых душистых роз.
Становился воздух морозный, —
И земной красотой дыша,
Трепетала в дрожи предслезной
Умягченная счастьем душа.
И губы коснулись нежно
(Поцелуй был сдержано-скуп)
Холодка и влажности снежной
Дрожащих от счастья губ.
И выпили, как росинки
На утренних чистых цветах,
Растаявшие снежинки
На этих холодных устах.

Я засыпал. Река катилась
И мой влекла челнок;
Был сон мой тих и странно сладок
И странно неглубок.
Я слышал весла за кормою,
Прозрачных пленок плеск,
Я видел небо, небо, небо —
Его хрустальный блеск.

И были грезы — тучки в небе
И небом был им — я,
И солнце нежно освещало
Узорные края,
Сливались зыбкие мечтанья
В прозрачно-легкий ряд,
И то темнел, то золотился
Пушистый их наряд.

Когда ж весло мое цеплялось
О заросль водных трав
И застревал челнок мой легкий,
В сеть цепкую попав, —
Я просыпался и в истоме
Лежал, закрыв глаза,
И слушал, как меж водных стеблей
Звенела стрекоза.

И открывал глаза и взором
Тонул в лазури я,
Пока меня не ослепляла
Блестящая струя,
И бодро я приподымался
И взмахами весла
Вновь направлял челнок свой в заводь,
Что глухо заросла.

И там, вблизи корней корявых,
Под зеленью густой,
Меж белых, белых водный лилий
С их влажной красотой,
Там, где деревья с нежной грустью
Гляделися в затон,
Я отдавался созерцанью
И вспоминал свой сон…

В его домах, в ею дворцах
Насилью весело живется —
И лишь никем не зримый страх
В его покои проберется.

Он не стучится у ворот,
Сквозь стены толстые проникнет,
И часового «кто идет?»
Его тревожно не окликнет.

Он заползет змеей в сердца,
Ему глумиться не наскучит,
И тихой мукой без конца
Он до конца трусов измучит.

При виде бледного чела
Зальется он злорадным смехом,
И нет предела, нет числа
Его забавам и потехам.

А, негодяи, вот оно,
Безгласных жертв немое мщенье!
Над тем, что вами свершено,
Не покаянье, но смущенье.

Нет, слишком милосердна месть,
Великодушна, быстротечна:
Она спешит вам смерть принесть —
Смерть коротка, забвенье вечно.

Иди ж вперед, могучий Страх,
Неси им долгое мученье!
Живи в дворцах, цари в сердцах,
А за тобой — придет и мщенье!

Спички серные чуть-чуть шипят,
Прежде чем зажечься, и хрустят,
И потрескивают язычками
Пламени: — не так ли, в тесный круг
Наш вступив, ты чуть зажглась меж нами —
Чуть заметной искрой глаз и рук,
Чтобы вспыхнуть яркой вспышкой вдруг?
Вот и волосы горят огнями,
Словно тоже их зажег твой взгляд;
Вот и платье ты вкружила в пламя;
И в огне — двух обнаженных рук,
Змей, которых охватил испуг,
Средь извивов — дробный, четкий стук.
А потом: как будто тесно стало
Пламя ей — она его сорвала
И, собравши в маленький клубок,
На пол бросила, как лоскуток.
Но оно гореть не перестало,
И она его с улыбкой растоптала
Быстрыми ударами маленьких ног!

1. Венгерка

Синий твой взор робко блестит,
Светлое платье нежно шелестит,
Ну же, вперед, вперед, вперед,
Не все равно ли, что в будущем нас ждет!
Серая жизнь у нас позади,
Серая жизнь у нас впереди,
Ужас морщин и ранних седин,
Ужас и горечь, всему конец один.
Ну же, вперед, вперед, вперед,
Радостный взор нас манит и зовет.
Губами к губам страстно прильнуть,
Горечь и боль не прогнать, так обмануть.
Крепко сжимаю твой гибкий стан,
Жизнь так горька и так сладостен обман,
Чувствую я сквозь корсаж теплоту,
В сердце лелею мечту и красоту.

2. Вальс

Ах, счастья, я счастья хочу
Без конца, без границ, без краев,
И вот я на миг улечу
В озаренные области снов.
Потому что в жизни моей
Все так бедно и так темно,
Золотых так мало огней,
И явственно близкое дно.
А я бы хотел умереть
В блаженном сиянии слез,
А я бы хотел сгореть
В томно медленном пламени грез.
И когда средь вальса слова
Ты мне шепчешь, как легкие сны,
Так кружится в чаду голова.
Как от сладкого бреда весны!

3. Полька

Я люблю вас с болью слез.
Вы скользите по паркету,
Быстрый танец вас унес
К счастью, к солнцу, к жизни, к свету.
Быстрый танец закружил
В вихре грез немые пары,
Я в тиши подсторожил
Блеск очей, сердец удары.
Электрических огней
Льется свет на вас тревожно.
Прочь заботы серых дней,
Будет правдой все, что ложно!
Вы во сне — я наяву:
Вижу, вижу в вихре танца
Под глазами синеву,
Лихорадочность румянца.
Пусть же будет весел такт,
Оживленны кавалеры,
Этот вечер лишь антракт
В пьесе скучной, в жизни серой.

4. Па д’эспань

Они парами тихо под музыку шли,
Некрасивы были их лица,
Эти бледные, бедные дети земли,
Дети столицы.
В долгие дни
Работы и хмурой заботы
Мечтали они.
Над свинцом серой жизни сверкала мечты позолота.
День их мечты,
Вот ты!
Бедные, бедные люди,
Я страстно молюсь,
Я горько молюсь о радостном чуде!
И горько сжимает мне горло, как грубая чья-то рука,
Тоска.
А вас вперед увлекает
Танец,
И на бледных щеках так ярко сверкает
Румянец.
Шаг вперед, шаг назад,
Робкий смех, нежный взгляд,
Между рук гибкий стан,
И волнуется кровь,
И сияет любовь, —
О, жалкий роман,
О, горький обман!
Шаг назад, шаг вперед.
Скривился рот
От нежной, смущенной и милой улыбки,
Как странны ошибки,
Как скоро конец настает.
Бедные, бедные люди,
Я тайно молюсь,
Я странно молюсь,
Я горько молюсь о творческом чуде!
О, неужели оно не придет?
Как люблю я вас всех,
Рядом смеются счастливые люди,
Как им не стыдно, как им не грех
Смеяться над этими девушками с робкими глазами,
У меня в душе их грубый смех
Звенит словами.
О, как все вы похожи,
Серые девушки — все, как одна.
Боже, за что, за что же
Бросил ты их в эту пропасть без дна!
Какой ужас быть только похожей,
Ужас без дна!

Быстро дни бегут за днями,
С любопытством мы глядим
На театр с его огнями,
На актеров жалкий грим.
И не без сердцебиенья
Ждем, чтоб кончился антракт
И, как светопреставленье,
Начался последний акт.
Но актеры в длинной драме
Не замкнут ее кольца,
Не увидят больше сами
Эпилога и конца.
Этот, столь благополучный,
Идиллический конец
Не погасит пылью скучной
Трепет душ и пыль сердец.
Бездыханный, распростертый
В скучной роли мертвеца,
Ах, с земли навеки стерты
Будут бедные сердца.
Что страдали, холодали
Там, далеко, впереди.
Что письма иль славы ждали
И медали на груди!

По улицам Токио
Туфли шуршат.
Башмаки деревянные
— Ток-ток — стучат.
Люди странные,
Поклоны глубокие.
Какие далекие,
Какие обманные
На улицах Токио
Огни дрожат…
Дни ворожат…
Сны сторожат…
В цветистом потоке я
Иду наугад.
И чуждую душу я
Рассеянно слушаю:
Башмаки стучат…
Туфли шуршат…
Люди спешат…

Никогда я в жизни не забуду,
Сколько я еще ни проживу,
Это упоительное чудо,
Этот сон прекрасный наяву!
Буду помнить Книппер темный голос;
Южная в нем ночь и всплески волн.
Страстью, что страдала и боролась,
Умною он ласковостью полн.
Буду помнить Лилину я в Ане
(Диких роз колючий, нежный куст)
И слова великих упований
К Дяде Ване с девических уст.
Машу, нюхающую по-мужски,
Милых, грустных, бедных трех сестер,
Шуйского и Фокерата, Лужский,
Лет ушедших ряд в душе не стер.
И со мной. Вишневский, Ваш Антоний,
И с собой как малый груз влеку
Москвина — блаженного на троне
И его лукавого Луку!
Леонидов, пламенный Бурджалов,
Чувством меры полнящий гротеск.
Несравненный чародей — Качалов,
Коренева — глаз лазурный блеск!
Образов я всех не перечислю —
Что скажу, «волнуясь и спеша»?
Но о Вас, о Вас еще помыслю,
Станиславский, — общая душа!

Плюш диванов, говор иностранный,
Холод стен и мутный день в окно.
Греческой богине осиянной,
Верно, неуютно и темно.

Голову откинув на потертый
Бархат, Гейне, старый и больной,
Здесь сидел и плакал, распростертый
Пред твоею ясной белизной.

О грехах он плакал пред тобою,
И о том, что стар он и без сил,
Что не встал меж ним и меж судьбою
Образ твой, его не защитил.

И другой пришелец издалека,
Из страны, чья участь тяжела,
Здесь светло молился, но от рока
Красота безумца не спасла.

Иль она не Правда и не Разум!
Почему ж так страшно часто тех,
Кто служил ей творческим экстазом,
Сторожат безумие и грех?

Так я думал — проходили люди…
Англичане, гиды без числа.
Позабывших о великом чуде,
Красота безумцев не спасла!

Звон и плеск серебряный прибоя.
Над землею знойно веют сны.
Море плещет, серо-голубое,
Средь великой мира тишины.
Я не сплю и грежу о пространстве
Зыбких и упруго-нежных вод,
О путях далеких вольных странствий,
О тебе, еще немой восход.
В этот час, когда природа дремлет,
Мир от зноя летней ночи пьян,
Хорошо мне думать, что объемлет
Землю свежим хладом океан.
И что он не только этот берег
И не только этот материк —
Африку, резной узор Америк
Также омывает в этот миг.
Омывает, вольно овевает
Хладным ветром, веющим, как сны,
Радостные песни запевает
С ритмом, бьющим в сердце тишины.

Он с обреченными связал свою судьбу.
Он близких к гибели и слабых на борьбу
Звал за бессильные и дряхлые законы.
Но с триумвирами и рок, и легионы,
Но императорских победен взлет орлов,
А у сената что? Запас красивых слов!
Повсюду сеял смерть Антоний-триумфатор.
И старый Цицерон, как бледный гладиатор,
Увидевший свой меч раздробленным в руках,
В огне отчаянья сжег месть, и страсть, и страх,
И без надежд, и груз неся разуверений,
Бежал. Но беглеца убил солдат Геренний.
Антоний с Фульвией, справляя торжество,
Велели голову точеную его
С трибуны выставить, с которой он, оратор,
Как славный адвокат, как консул, как сенатор
К народу говорил и где звучала речь —
Щит беззащитного, попранной правды меч.
И после, выпросив ее, взяв на колена,
Смотрела Фульвия в глаза, добычу тлена,
Бескровный медленно колола злой иглой
Язык, насмешкою ее коловший злой,
Когда в периодах, толпой бегущих тесной,
Он стыд блудницы жег и ранил честь бесчестной.

Сверкая жемчужною пеной, на берег прозрачные волны
Взбегают одна за другою, и рокот их так говорлив.
Все дальше вперед продвигает большие рыбацкие челны
На гребне любовно и ровно размеренно-шумный прилив.

Уж солнце, склоняясь на отдых, в парчу и багрянец богато
Убрало постель свою — море, покрывало свое — небеса.
На розовый мрамор походят в алеющих красках заката
У чаек звенящие крылья, у лодок больших — паруса.

В прибрежные мелкие воды опущены мокрые сети,
Сребристой чешуйчатой рыбы обильный, богатый улов,
У берега тесно толпятся довольные жены и дети,
И гул долетает до лодок и криков, и радостных слов.

И кажется мне, что вот так же все было когда-то, когда-то,
В далекой прекрасной Элладе, в изломах ее берегов,
И так же, как розовый мрамор, алели в сиянье заката
И чайки, и парусы лодок, и пена, и мрамор богов.

И так же сверкала, как грани самоцветных камней диадемы,
Гряда облаков озаренных с краями опалов светлей,
И мерно спускалися весла, и быстро бежали триремы
С богатой добычею, снятой с персидских больших кораблей.

И падали крепкие мачты, и звучно причалы скрипели,
И якорь клыками впивался в прозрачную влажность песка,
И люди толпились в волненьи, и в воздухе ласково пели
Божественно-мерные звуки, Гомер, твоего языка.

…Он вырос в той семье, где злобный произвол,
Борясь с растущей силой вражьей,
Одну из злых собак себе уж раз нашел
Из псов цепных на гнусной страже.
Он вырос в той семье, где совесть — звук пустой,
Где вместо чести — дисциплина,
Где признают один закон, закон святой:
Кулак и волю господина.
Он вырос в той среде, где презирают труд,
Где люди дики, нравы грубы,
Где взятка — институт, где взятками живут,
Девиз и лозунг: «в морду, в зубы».
Он вырос в той среде, где знают слово честь
Лишь в сочетаньи: «честью просят» —
И где считается бесчестным не донесть,
И где по долгу все доносят.
Охота за людьми их развращает всех,
И пусть те люди только воры,
Но все ж их ремесло, пред вечной Правдой грех:
Быть у богатой — гончей сворой…
…И рано дух семьи уж научил его
Народ глубоко ненавидеть,
Глубоко презирать, и более всего
В нем средство к личным целям видеть.
Ведь в доме у отца застенок, может быть,
С невинной детскою был рядом,
И душу детскую порок уж стал губить
Своим чуть видным, тонким ядом.
Быть может, близ нее ужасный не смолкал
Крик от жестоких избиений,
И рано детский глаз к картинам привыкал
Нечеловеческих мучений…
…Фортуна в первый раз явилася ему —
Она играть ведь любит в жмурки —
Не удивитесь вы, наверно, ничему:
Под звуки легкие мазурки.
Под топот каблуков и под бряцанье шпор
Она его поцеловала
И под незначащий и скучный разговор
Ему о будущем шептала.
И стала жизнь его напоминать с тех пор
Мазурки танец легкий, бурный,
И стала, как и он, полна бряцанья шпор,
Такой же светлой и бравурной.
И если наступал средь вихря танца он
Ногой окованной солдата
На веру, на права, на совесть, на закон,
На все, что дорого и свято, —
Так что ему закон и что ему народ,
Людская кровь, людское счастье, —
Когда его девиз: туда, наверх, вперед!
Погоня жадная за властью.
И он взлетел почти на министерский стул
На невзорвавшемся снаряде…
Быть может, он влиял, как злобный тарантул,
Жестокой силою во взгляде,
Иль ограниченной тупою прямотой,
Самоуверенной и быстрой, —
Но только — человек с святою простотой
И головою не министра —
Над всею Россией он на миг единый стал,
Над всей страною старший дворник,
И он уже хотел, и он уже мечтал
На всю страну надеть намордник.
Как вдруг…