Архив стихотворений Михаила Цетлина

Царь в Новодевичий послал монастырь
К игуменье, бывшей царице.
Врывается в келью покинутый мир.
Приказ ей: к Борису явиться.
Монахиню-гостью при тусклой свече
Встречают Борис и Мария.
Царь в скромном кафтане, царица в парче.
Что скажут слова роковые?
Под благословенье подходят. «На нас,
Мать Марфа, не держишь ты злобы?»
— Мирское отвергла я в пострига час
И мне недалеко до гроба.
Садятся, заводят степенную речь
Про службы, посты, прегрешенья.
Но нужно Борису врасплох подстеречь
Угрозу и тайну решенья.
«Воскрес, слышь, твой Дмитрий? Чай, рада тайком
И хочешь признать самозванца!»
На бледных щеках под ее клобуком
Огонь загорелся румянца.
«Ну, что ж ты молчишь? Иль не умер твой сын!»
И в голосе тихом — угрозы.
Чуть слышно в ответ: «Знает Бог то один!»
Сдержала усилием слезы.
И смолкла и стала смиренно немой
Под крики царицы и визги.
А в сердце тоска: «Митя, мальчик ты мой!
Забуду ли крови брызги?»
«Иль думаешь впрямь ты, что жив еще он!»
Жуть холода, мщение близко.
«Ну, что же, знай правду: его Симеон
От псов твоих спас, Бориско!»
Царица Мария схватила свечу:
«Спалю твои подлые очи!»
Царь вырвал свечу. Мрак. И чей это — чу, —
Чей смех это тихий средь ночи?

Окончено страшное дело войны.
Над родиной веет минутной отрадой…
Лишь в братских могилах далекой страны
Спят мертвые — хмуры, недвижны, не рады.

Окончено страшное дело войны,
И утро разбило полночные чары,
Какие кровавые снились нам сны,
Какие виденья, какие кошмары!

Газеты болтливо приветствуют мир,
Взаимным обманом горды дипломаты,
Спешит на «подъеме» нажиться банкир
И плачут от счастья солдаты!

И солнце сияет как будто светлей,
И ярче, о ярче, чем солнца сиянье,
Сиянье бесчисленных глаз матерей…
Грохочут вагоны, поют при свиданье.

Окончено страшное дело войны…
О, Боже, кому это было все надо?!
А мертвые видят угрюмые сны,
Безмолвны, недвижны, не рады…

Взгляни с высот недостижимых,
Людских молений не отринь
И на овец, Тобой хранимых,
Свой взор с любовью Отчей кинь.
Мы так ничтожны и мгновенны!
Что было б, что б осталось в нас,
Когда б не этот сокровенный
С Тобой нас единящий час?
Я знаю: Ты нахмуришь брови,
И с громом стогна задрожат,
И теплые потоки крови
Поля и веси орошат.
Но не карай нас карой строгой,
Наш охрани земной удел,
Дай нам пройти своей дорогой
Без горьких слез, без громких дел.
И как великую награду
За долгий путь, за труд людской
Пошли нам тихую отраду —
Молитвы радость и покой!

По божественной музыке я томлюсь в страстной муке,
Мое сердце в той жажде — цветок умирающий.
Лей же, лей вино дивное — музыки звуки,
В серебристом дрожании светло затихающей.
Как долина безводная высыхает бесплодная,
Задыхаюсь без музыки я с тоской безысходною.
О, дыхание музыки таинственно сладко,
Больше, больше той влаги, внезапно пролившейся!
От нее разжимаются кольца и складки
Злой заботы, змеи, вокруг сердца обвившейся,
Словно ток облегчения через вену каждую
Льется в сердце мое, истомленное жаждою.
Я без музыки словно лесная фиалка
У глубокого озера, когда чашечку рос ее
Выпил полдень дремотный, и лежит она жалко,
И туман не поит ее, и запах унес ее
Вольный ветер на крыльях над гладью зеркальною.
Но когда я гармонией упоен музыкальною,
Словно вновь вино в чаше зачарованной пью я,
И кипит, и сверкает та чаша торжественно,
Словно фея мне счастье дарит поцелуя.
Я томлюсь по музыке — она божественна.

Кто знал, что смерть уж, притаившись, ждет?
Не в старости под бременем страданий, —
Теперь, в расцвете сил и упований,
Его чуть слышно за руку возьмет,
Стан нежно обоймет и уведет?..

Прекрасна смерть солдата на войне,
Есть смерть еще славнее и ужасней,
Но ничего нет выше и прекрасней,
Чем так сгореть на внутреннем огне
И гнева, и любви к родной стране.

Нет, не коварный враг его убил,
Не под чужою он погиб рукою, —
Но он с такой безумною тоскою
Измученную родину любил,
Что сам себя сознательно губил.

О, не щадил больного сердца ты!
И сердце билось скорбью и любовью,
И истекало, исходило кровью,
И порвалось… Как много красоты
В твоей кончине, полной простоты!

За другом и защитником своим
Шли гвардии свободной батальоны.
Студенчество различные знамена
Все, как одно, склонило перед ним,
И мы благоговейно преклоним

Знамена перед памятью того,
Кто по идеям был нам иноверцем,
Пред этим мук не выдержавшим сердцем!
Придем на грустной смерти торжество
И скажем палачам: «Не все мертво!»

Вы рады, что один погиб, ну что ж!
Нас тысячи, и нет нам равной силы!
Недаром же у дорогой могилы
Живым венком стояла молодежь, —
И в этих сотнях тысяч — ты живешь!

1.

Как медленно течет по жилам кровь,
Как холодно-неторопливо.
Не высекала искр в душе твоей любовь:
Ты как кремень, и нет огнива!
Как вяло тянутся холодной прозой дни:
Ни слов, ни мук, ни слез, ни страсти.
Душа полна одним, знакомым искони,
Холодным сладострастьем власти.
Повсюду в зеркалах красивое лицо
И стан величественно стройный.
Упругой воли узкое кольцо
Смиряет нервов трепет беспокойный.
Но всё ж порою сон медлительной души
Прорежет их внезапный скрежет,
Как будто мышь грызет, скребет в ночной тиши
Иль кто-то по стеклу визгливо режет.

2.

Помнит он те недели,
Когда они вместе сидели,
Невеста с женихом.
Помнит он те недели,
Когда Малек Аделя
Они читали вдвоем.
Читать ему было скучно,
Вздыхать ему было скучно,
Какой забавой докучной
Казалась любовь ему!
Но он знал, что это надо:
Поцелуи и нежные взгляды,
Воздыхания и наряды, —
Он не знает сам почему,
Но он твердо знает, что надо.
Есть ученья и есть парады,
Представленья и маскарады,
Панихиды, разводы, награды,
И любви есть также обряды,
Нужно знать добросовестно их.
Вот назначен он батальонным,
Будет после и дивизионным,
А теперь быть должен влюбленным,
Как прилежный и нежный жених.

3. В Государственном Совете

На кафедре высокий молодой человек
Громко, не подымая тяжелых век,
Читает.
На бумагу падает бледный свет,
И вокруг Государственный Совет
Благоговейно внимает
Всей своей верной лягавой душой,
Как хозяину преданный пес большой,
В слуховые трубки
И в трубочки рук
Впитывая, как губки,
Каждый звук.
Устами, глазами
Пьют слова.
Лысыми и блестящими лбами,
От краски зелеными волосами,
Порами явных и тайных морщин
Внемлют, слышат,
Дышат едва,
И громкий голос,
Благодатный ветр высочайших слов,
Еле колышет
Перезрелый колос
Старческих отяжелевших голов.
Слились все:
Лопухин, в своей пышной красе,
Великолепный вельможа,
И мумия юноши, вставшая с ложа, —
Оленин с мальчишеским древним лицом,
Граф Литта с мальтийским крестом,
Наивный и седокудрый
Карамзин, и Сперанский мудрый,
Князь Куракин и Кочубей,
И маленький буффа — Голицын.
Не разберешь, хоть убей,
Где виги, где тори —
Все лица
Слились в одно.
И оно
С блаженством во взоре
В некое светоносное море
Погружено.
«Ангелом я покойным дышу,
Пусть он мне предводительствует,
Но можем ли мы рисковать
Положением государства,
Этого обожаемого отечества?
Я исполняю свой долг.
Присягну как первый верноподданный
Брату и моему Государю».
И вот
Старцы его обступили в волненьи.
«О, самоотверженье!..
Подвиг!.. Царственный род!..»
И мокрыми поцелуями
Целуя его в рот,
В грудь, в плечи, в живот,
Протестуя всеми подаграми, ревматизмами, почечуями,
В ответ
На слов превыспренних ворох
С блаженной тоскою во взорах
Шептали ему верноподданно-слабое «нет!».

Мне тени мертвые предстали
На краткий час.
Слова забытые шептали
Еще мне раз.
Припоминали всё, что было
Давно-давно.
Что сердце бедное забыло,
Как суждено.
И было мне немного страшно,
Слегка, чуть-чуть.
Тоской и радостью вчерашней
Сжимало грудь.
Немного страшно, неуютно
На беглый миг
Увидеть с яркостью минутной
Былого лик.
Или магическое средство,
Безбольный яд,
Вернули юность мне и детство
На миг назад?
Когда бы это просто память
Зажгла свечу,
Я зажигал ее бы пламя,
Когда хочу.
Нет, без желанья, против воли
Пришли они,
Сгустившись в каплю сладкой боли,
Былые дни.

Когда говорю я о том, что незримо, —
Качаете вы головами.
А мной только светлая сказка любима,
Душой я не с вами, не с вами!

И горе и радость судьба нам приносит,
Ей ваши моленья и вздохи,
И страстно ждет каждый, что жизнь ему бросит
Из полных сокровищниц — крохи.

А сердце мое трепетало и билось
От счастья, что в жизни не сбылось,
И, может быть, было, но после забылось,
А может быть, только приснилось.

Нежней его речь и глаза его больше, —
Глаза его странно огромны,
И свет их струится и глубже и дольше,
И свет этот свой, незаемный.

Ресницы сияют дрожаще-несмело
Лучей золотистою пылью,
Легка его поступь, и белы, так белы,
Как снег на горах, его крылья.

Легка его поступь и тонкие руки
Так нежны, так нежны, так нежны!
Прильни к ним в великой и пламенной муке,
Прильни к ним с тоскою безбрежной,

Чтоб с лаской оно над тобой наклонилось,
Чтоб сердце ровнее забилось
От счастья, которое в жизни не сбылось,
Которое только приснилось!

Осенью лелеять грустно грезы,
По утрам сходить в прохладный сад,
Видеть, как, сияя, гаснут розы
И как зреет дикий виноград.
Днем в лучах нежарких и блестящих
Засыпать в желтеющей траве,
Просыпаясь, видеть птиц, горящих
Золотом в вечерней синеве.
Милые мерцающие руки
В сумеречных комнатах ласкать,
Из рояля вздохи, стоны, звуки
Сладостно и долго извлекать.
От уютной лампы мирных бдений,
Перед тем как отойти ко сну, —
Чтоб вздохнуть сырою тьмой осенней,
Подходить к раскрытому окну.

Ты родина ль великого Адама,
Не прежняя, другая, злая Польша?
Он не поверил бы. «Нет, бред Бэдлама, —
Сказал бы он, — лжи не придумать больше!»
Он был певцом, пророком, пилигримом.
В его мечтах Польша была Мессией…
И вот она, гонимая, к гонимым
Безжалостна! И делит стыд с Россией.
Адам, Адам! Ты, спящий там в Вавеле,
Венчающем прекрасный древний Краков,
Когда б проснулся ты, о, неужели
Спокойно б ты смотрел на грех поляков?
Нет, бросился бы ты под колесницу,
Которая чужих, но слабых давит.
Или простер, как властелин, десницу,
Чтоб удержать коней и тех, кто правит!
О, мой народ! Опять година скорби.
Прибавишь к старым ранам снова раны.
Но не погибнешь ты: ведь в бедной торбе
Странника-торгаша есть талисманы.
Те талисманы — вера, сила духа.
Они — ковчег твой среди злой стихии.
И явственен для внутреннего слуха
Призывный рог незримого Мессии.

Париж, как безбрежное море, бурлит
И толпы людские, как волны, катит,
И, режа живые те волны,
Фиакры мелькают, как челны.
Как чайки над морем — слова над толпой,
И шуток порхает сверкающий рой
Немного цинично-фривольных.
Не видно в ней лиц недовольных.
Как пена, над нею ласкающий смех,
И все так изящно: смеющийся грех,
И эти фривольные шутки,
И даже в толпе проститутки.
Обманна веселая эта волна,
Вливается в зданья и меркнет она:
В них люди страданья скрывают,
В толпе ж они все забывают.
Взгляни: на одной из больших площадей,
Средь стука фиакров и смеха людей,
Близ улицы грязной и бедной
Вздымается памятник медный.
Отлитый из меди народный трибун,
Пятою могучей ступив на чугун,
Стоит, как скала, непреклонно…
На цоколе — имя Дантона.
Солдат-барабанщик склонился у ног.
Совсем еще мальчик, он весь изнемог,
Он ловит трибуна движенья,
Он ловит лица выраженье.
Молчит изваянье, но мощная страсть
И в жестах, и в позе — безбрежная власть —
Зовет он рукою из меди
Солдата к борьбе и победе.
А рядом другой наклонился солдат;
Каким вдохновеньем горит его взгляд
Отточено-острый, как шпага!
В нем юности гордой отвага.
О, вы, изваянья прошедших времен!
Ты, юный солдат, ты, могучий Дантон!
Как страшно вы близки мне оба
Всей жизнью своею — до гроба!
Ведь оба погибли безвременно вы
И буйной своей не снесли головы,
И умерли гордо и смело
За то же великое дело.
Не знаю, как умер безвестный солдат.
В Париже ль, в огне и дыму баррикад,
Средь сотен его инсуррекций,
В борьбе героических секций,
В швейцарских горах, средь немецких полей,
В великой борьбе против всех королей,
Где он совершал святотатство,
Борясь против братьев — за братство…
Дантона ж под нож гильотины послал
Суд грозных врагов; словно лев он стоял
Пред судьями гордо своими.
— Занятия, родина, имя? —
— Обычны вопросы… «Зовусь я Дантон, —
То имя мое перейдет в Пантеон!
Сегодня тюрьма мне жилище,
А завтра, быть может, кладбище».
Вы знали пред смертью, что смертью своей
Куете вы новую жизнь для людей,
Куете горячею кровью,
Куете великой любовью.
О, вы, сокрушители тяжких оков.
Как вас обманул ваш таинственный зов:
Вы новую жизнь нам сковали,
Но ту ль, о которой мечтали?!
Жизнь грубых солдат, проституток, купцов,
Чуть видных лачуг и кричащих дворцов,
Ту жизнь, что кипит, торжествуя,
Вокруг этой медной статуи.
…Мы так же спокойно и гордо умрем,
И знаю, что нашею смертью куем,
Куем мы свои идеалы
В упругие жизни металлы —
И нам покорится упорный металл…

Париж суровый, темный, черный.
Как ночь темна, но как звездна!
Как четко в небе видны зерна —
Звезд золотые семена.
Туманно-пыльный, дымно-белый
Рефлектора молочный луч
Пантерой вкрадчивой и смелой
Бросается на груды туч.
Тупым концом большого клина
Обшаривает небосклон:
Не видно ль призмы Цеппелина,
Не тут ли вражий авион?
Иду и пью холодный воздух.
Какая тьма, какая тишь!
Какой прекрасный строгий роздых
Средь бурь и битв твоих, Париж!