Архив стихотворений Маргариты Ивенсен

Под ногами – земляника,
Но Митяй у нас лентяй:
– «Да, сорви ее, поди-ка»… —
– Говорит лентяй-Митяй.
– «Сколько надо кланяться,
А много ли достанется?

Кабы крупная была,
Да на дереве росла,
Да была бы спелая, —
Тогда другое дело».

Вот на дереве вишневом
Вишня сладкая красна,
Но лентяй толкует снова:
– «Верно, кислая она…

Мало в кислой проку-то,
Да сколько в каждой соку-то?
Кабы сочная была,
Да на кочке бы росла,
Да была бы спелая, —
Тогда другое дело…»

Спасибо тем, кто нас любил,
Учил нас дружно жить.
Спасибо тем, кто нас учил
«Спасибо» говорить;

Кто объяснил нам, почему
В трамвае, дома, в школе
Места мы уступить тому
Должны, кто стар и болен.

Спасибо тем, кто нас учил
Лепить и рисовать,
Кто помогал в дождливый день
Калоши надевать;

Кто вел за ручку новичка,
Чтоб он шагал смелей,
Когда водили нас гулять
Вдоль улиц и аллей;

Кто научил нас отличать
Березу от сосны,
Прилетных птичек привечать
В погожий день весны;

Собрать деревьев семена —
Сосны, дубов и ясеня,
Чтоб зеленела вся страна,
Лесами опоясана!

Из «Крестьянской кантаны» И.С.Баха

Прославим дело наших рук,
Богатый урожай.
Земля, наш добрый старый друг,
Свой праздник ты встречай!

Полны амбары, закрома
Отборного зерна.
Пускай теперь придет зима —
Она нам не страшна!

Ну, кто же станет в этот час
Сидеть один, как пень?
Во всем году ведь только раз
Такой бывает день!

Охота всем попасть скорей
На наше торжество,
А тот, кто медлит – дуралей,
И больше ничего!

А ну, волынка, нам сыграй,
Все ду-дель, ду-дель, ду-дель,
Ду-дель, ду-дель, ду-дель-дай,
Чтоб слышать все могли.

Скорей, друзья, вставайте в круг
И ду-дель, ду-дель, ду-дель,
Ду-дель, ду-дель, ду-дель-дай,
Пусть слышится вокруг!

Играй, волынка, нам, играй,
И круг пошире собирай,
И все пускай нам подпоют,
Хваля крестьянский труд!

Играй, волынка, нам играй,
Все ду-дель, ду-дель, ду-дель,
Ду-дель, ду-дель, ду-дель-дай,
Чтоб все плясать могли!

Что случилось в этом доме?
Почему такой разгром?
Это чьи стоят калоши
Под обеденным столом?

По какой такой причине
Табуретка в киселе?
Сор – не в мусорной корзине,
А на письменном столе?

Чьи валяются тетрадки
На полу и на окне?
Кто оставил отпечатки
Жирных пальцев на стене?

Кто в лиловые чернила
Карандаш цветной макал,
Руки мыл потом без мыла
И об скатерть вытирал?

Отчего игрушки в ванной
Рядом с тазом и ведром?
Почему такой разгром?
Странно, странно… Очень странно…

Тут какой-нибудь громила,
Очевидно, побывал;
Все, что трогал – тот громила
Перепачкал, раскидал!

Что случилось в этом доме?
Чтоб порядок навести —
По каким следам-приметам
Нам виновника найти?

Говорят, что он не старый,
Не безрукий, не хромой,
Говорят, – весной с бульвара
Не загнать его домой!

Говорят, что он веселый,
Говорят, что он смышлен,
Говорят, что скоро в школу
Поступить намерен он!

Отчего же, непонятно, —
Почему же, отчего,
Быть опрятным, аккуратным
Нет привычки у него?..

Привела зима пургу,
Солнце греет еле-еле,
А в лесу на стройной ели
Дышит гнездышко в снегу.

Не пустое,
А жилое, —
В нем птенцов
Родилось трое,
Ай да птенцы!
Вот храбрецы!
Стужи ничуть не боятся.

Не сочтешь на небе звезд,
А на ветках шишек хвойных.
За птенцов своих спокойны
Мать-клестиха, папа-клест, —

Лес еловый,
Снег пуховый,
Будут все
Птенцы здоровы!
Ай да птенцы!
Вот храбрецы!
Стужи ничуть не боятся.

Ночи стали длинные,
Осень подошла.
Стайки воробьиные
Грустно ждут тепла.

Прыгают под окнами,
Просят: приюти!
Дождик льет потоками,
Крошки не найти!

Ох, ты, горе-горюшко,
Как на свете жить!
Ох, не сохнут перышки, —
Негде их сушить!..

Солнышко – неласково,
Ветер – ледяной,
После дня ненастного
Снова дождь ночной…

Осень-непогодушка,
Тополь пожелтел,
Вдруг на ветке скворушка
Песенку запел.
Ветка чуть качается,
Дождик не кончается,
С нами старый скворушка
До весны прощается.

В путь-дорогу дальнюю
Скворушке лететь,
Песенку прощальную
Как ему не спеть!

Ветка чуть качается,
Дождик не кончается,
С нами старый скворушка
До весны прощается.

Где ты, солнце вешнее,
Ясный небосвод?
Над пустой скворешнею
Скворушка поет.
Ветка чуть качается,
Песенка кончается,
С нами старый скворушка
До весны прощается.

Когда, прогнав ночную тень,
Погожий летний вспыхнет день
В жемчужинах росы,
Как золотым тогда ключом
Заводит солнышко лучом
Цветочные часы.

К шести утра и мак, и лен
Расправят каждый свой бутон,
А в девять – ноготки.
И одуванчик, и вьюнок,
Свой зная час, откроют в срок
Реснички-лепестки.

Часы цветочные идут,
Минутам точный счет ведут,
За солнышком следя.
Вот так давай и мы с тобой
Ценить час утра золотой,
Покуда нет дождя,
Покуда нет дождя…

К нам гости пришли,
Дорогие пришли,
Мы не зря кисель варили,
Пироги пекли.

С малинкой пирог,
И с капустой пирог,
А который без начинки —
Самый вкусный пирог.

А сейчас вдвоем
Мы для вас споем.
Вы похлопайте в ладоши —
Мы плясать пойдем.

Ты топни ногой,
Да притопни другой,
Я волчком кружиться стану,
А ты так постой.

Наш детский сад
Дружбой славится,
Приходите, гости, чаще,
Если нравится!

В сто тысяч воробьиных сил
Весна защебетала,
В сто тысяч воробьиных сил,
Но и того ей мало.

Освободила от оков —
И, чтоб росли, хлопочет —
Сто тысяч тысяч корешков,
И стебельков, и почек.

И это только под окном,
В одном саду при школе,
В саду одном, в лесу одном,
В одном ближайшем поле.

А сколько ей по всей стране
Хлопот, судите сами.
И как же не помочь весне
Прилежными руками!

Послушай: музыка вокруг,
Она во всем, в самой природе,
И для бесчисленных мелодий
Она сама рождает звук.

Ей служит ветер, плеск волны,
Раскаты грома, звон капели,
Птиц несмолкаемые трели
Среди зеленой тишины.
И дятла дробь, и поездов
Гудки, чуть слышные в дремоте,
И ливень песенкой без слов
Все на одной звенящей ноте.

А снега хруст! А треск костра!
А металлическое пенье
И звон пилы и топора!
А проводов степных гуденье!

… Вот потому-то иногда
Почудится в концертном зале,
Что нам о солнце рассказали,
О том, как плещется вода,
Как ветер шелестит листвой,
Как, заскрипев, качнулись ели…
А это арфы нам напели,
Рояль, и скрипка, и гобой.

Летают чайки над Невой,
Свежеет ветер острый;
Могучий дуб густой листвой
Шумит на целый остров.

По-стариковски крепок дуб
И полон буйных сил.
За двести лет он двести шуб
Зеленых износил.

Он встал дубравой на пути
И всем сулит прохладу.
Он в три обхвата. Он почти
Ровесник Ленинграду.

Он в детстве рос среди болот,
– Суров был здешний край, —
Он видел первый Невский флот,
А нынче по Неве плывет
Пред ним речной трамвай.

Преклонным возрастом своим
Прославлен он по праву.
Но разделить с дубком степным
Он должен эту славу!

Пускай дубку и года нет,
Но, может быть, трудней
Прожить не первых двести лет,
А двести первых дней!

Дубок степной – он невысок,
Он слаб еще покуда,
Но даже в том, что жив дубок, —
И то – большое чудо.

…Вокруг пески сухих степей,
Земля в разводах трещин,
Над нею машет суховей
Своим крылом зловещим.

Ей здесь неведомы дожди;
Земля раскалена,
Как печка: капля упади —
Так зашипит она!

А зной степной багрово мглист,
Он выжег все колодцы…
За каждый день, за каждый лист
Тут надобно бороться.

Пусть старый дуб листвой резной
И древней мощью славен,
Но этот юный дуб степной
Ему, по чести, равен.

Пускай он тени не дает,
Маня издалека,
И листья пусть наперечет
У юного дубка,

Пускай лишь пять листков всего
На том дубке зеленом, —
Я перед мужеством его,
Я перед стойкостью его
Пять раз
Пройду с поклоном.

Дождь пошел. Сначала редкий,
Капля-две на весь лесок,
А потом по каждой ветке,
Кап, – на каждый лепесток.

А потом сплошной завесой
Хлынул дождик проливной,
И повис над мокрым лесом,
Словно пряжей водяной.

Напоил он все травинки,
Огороды и сады,
Не оставил ни пылинки —
Только лужицы воды.

Гром вдали уже чуть слышен,
Не грохочет, не басит,
И на каждой мокрой вишне
Капля-радуга висит.

Задувает ветер свежий,
Щебет слышится в листве,
Капли капают все реже,
Капля-две, капля-две.

Весна еще ночами
По-зимнему строга,
Но в полдень под лучами
Ручьем текут снега.

В бору под синим небом
Рыжеет ствол сосны,
И если там ты не был,
Не видел ты весны.

У дома две наседки
Кудахчут без конца:
Наседки-домоседки
Ни шагу от крыльца.

А за крыльцом – раздолье,
И видно с большака,
Что почернело поле,
Что тронулась река.

Оставив дома книжки,
К реке спешат друзья,
На ледоход мальчишке
Не посмотреть нельзя!

Под небом синим-синим
Река взломала лед,
А солнце белым льдинам
Пощады не дает.

Плывут они, как стая
Шумливых лебедят,
Плывут они и тают,
А таять не хотят.

И кажется ребятам,
Стоящим на мосту,
Что их самих куда-то
Относит на плоту.

Что мостик – капитанский,
Что льдины – корабли,
Что ветер первых странствий
Встречает их вдали.

Так и есть: черемуха цветет.
То-то вдруг похолодало!
Скоро все бутоны развернет,
А пока еще расцветших мало.

Век черемухи недолог, и она,
Как застенчивая гостья, тороплива, —
Только распушилась всем на диво,
– Смотришь – ранняя и кончилась весна.

Я люблю черемуху в цвету!
Пусть сирень нарядней и пышнее, —
Я ее сирени предпочту,
Хоть она и поскромнее.

Я ее за скромность и люблю:
А нескромность я и в людях не терплю.

Снега на солнце не слепят.
Земля черна, сыра.
Вдруг – запоздалый снегопад,
Снежинок мошкара.

К деревьям липнут, к стеклам льнут,
А в небе – кутерьма!
Но длится несколько минут
Апрельская зима.

И снова солнце через край
И так раз двадцать в сутки.
Апрель, апрель, ведь скоро май,
А ты все шутишь шутки!

Ты в комнату войдешь, – меня не будет,
Я буду в том, что комната пуста,
Что зов твой – самый добрый, самый нежный,
Останется впервые без ответа:
Заговорит с тобою немота.

Но, как лады поломанной свирели,
Все пробует рука с надеждой тщетной
Услышать строй навек умолкшей песни, —
Так снова позовешь ты. Но в ответ —
Молчанье. Вслух, быть может, вымолвишь:
«Проклятье!» И на это не отвечу.
Заплачешь ты, а я … не подойду.
Впервые… И тогда,
Тогда лишь ты поверишь,
Что нет меня, что нет меня навеки,
что нет меня навеки на земле.

О, не навек негласный наш союз,
И близок день разлуки роковой.
Но больше, чем разлуки, я боюсь,
Что с безразличьем встречусь я с тобой.

Когда случайно где-нибудь в толпе
Нас через год-другой судьба сведет…
Да, я боюсь, что поклонюсь тебе,
Не вспомнив ни восторгов, ни невзгод.

И что душой, сожженною дотла,
Не дрогну, не затрепещу,
А лишь пойму, что старость подошла,
И холодно, спокойно загрущу.

В разлуке – боль. Но это не конец:
Умрет любовь – тогда лишь ты мертвец.

Не кляни, не томись,
Дело поправимое,
От меня оторвись,
Эта боль терпимая.

Боль, авось, не навек,
А в пределах месяца!
Ты веселый человек, —
Что ж тебе, – повеситься?

И на том благодарю,
Что жалел много.
Я серьезно говорю,
Верь мне, ради Бога!

И не спрашивая о том,
Что со мной творится.
С одиночеством знакома
Я, как говорится.

Не тому, оглядись, —
Дело поправимое.
От меня оторвись,
Эта боль терпимая.

В часы бессонницы ночной,
В тиши, нагруженной томленьем,
С каким печальным умиленьем
Мы вспоминаем кров родной —

Времен, когда певала мать
Под хмурый шум ночной метели,
И в безмятежной колыбели
Могли мы сладким снам внимать.

Судьба-насмешница и тут
Не прочь над нами поглумиться:
Нам колыбельную поют,
Когда и так чудесно спится.

Воспоминаньям нет конца…
Не колыбель – уют алькова
И страсть, чье дело вечно ново,
Двадцатилетнего юнца.

О, как мила его подруга!
Сама игрой утомлена,
Она поет над ухом друга,
А тот уже на грани сна.

Судьба-насмешница и тут
Не прочь над нами поглумиться:
Нам колыбельную поют,
Когда и так чудесно спится.

Но вот и старость подошла,
А с ней – как мало нам осталось, —
Прогулка в угол из угла,
Воспоминания, усталость.

Горят в бессоннице глаза,
Вот тут и спеть бы милой маме…
А мамы нет. Но есть друзья,
Они придут к могильной яме.

И встав вокруг… на пять минут…
Страшась о гроб облокотиться,
Заупокойную споют,
Когда и так чудесно спится.

«Если завтра война, если завтра в поход», —
Эту песню мы пели вчера,
А сегодня воюет советский народ,
Боевая настала пора.

Как вчера, меж ветвей звонко зяблик поет,
Зеленеют поля и луга,
Но «летит самолет», но «строчит пулемет»,
И разит беспощадно врага.

Мощью крыльев стальных, орудийным огнем
Стали песен знакомых слова,
Но по-прежнему ровно и ночью и днем
Бьется сердце Отчизны – Москва.

Явью дней боевых стала доблесть бойцов,
Та, что в песнях бурлила и пела.
Будет враг побежден, будет в прах обращен:
– Мы воюем за правое дело!

Когда, у жаркого согревшись очага,
Уходит странник в дальний зимний путь,
Его щадят и стужа и пурга:
Еще теплом домашним дышит грудь.

Но горе, если выйдет на мороз
Из хижины нетопленой: тогда
С порога леденят его до слез
Враждебные к озябшим холода.

Я скоро кончу странствие свое,
Уйду, не долюбив и не допев.
Последнее желание мое:
Не отпускай меня, не обогрев.

Не откажи в напутственном тепле,
Чтоб самому не дрогнуть на земле.

Чем ближе он, конец пути,
Предел сужденных дней,
Тем, видно, до него дойти
Без отдыха трудней.

Хотя бы на день, что ли,
В березовый лесок,
В ромашковой поле,
К траве прижать висок:

Не умереть, – уснуть, прилечь,
Хоть долю груза сбросить с плеч.
…Когда устанет человек
Помочь ему должны, —

И с крыш ведь сбрасывают снег
Задолго до весны.

Как в лихорадке осинник румян, —
Осени дни сочтены.
Тянет прохладой с окрестных полян,
Стелется белый туман.

Лес точно вырублен. Обнажены
Просеки в чаще стволов.
Ветер сорвал под шумок тишины
Листья с кустов бузины.

Утренник первый ударить готов,
Будет рябина сладка.
Будет в прозрачных просторах лесов
Пиршество буйных дроздов.

Петли свинцовые вяжет река,
Вплавь обогнув бугорок.
Тянутся грифельные облака,
Медленно, издалека.

Селедку можно съесть насильно. Жажда
Естественно возникнет, невзирая
На то, что спровоцирована явно,
Как приступ астмы запахом лимона.
Само собой – всего благоприятней,
Когда слепят жестяные цилиндры
Консервных банок, брошенных на свалку,
Где лопухи морщинисты и серы,
Тогда томить ее в присутствии брандсбойтов —
Шипящих змей на жарких тротуарах,
Не дать ей, сухогорлой, прикоснуться
К пузыристому бульканью нарзана,
При этом чтобы лето упиралось
Концом бульвара в Чистые пруды…

Пусть этих робких строчек бред
Не стансы, не сонет Петрарки,
Но ваши просьбы были жарки
И я сдержала свой обет.

Читаю в блеске ваших глаз
То мне знакомое волненье,
То ликованье, тот экстаз
С каким читаешь посвященье!

(порою нам листок альбомный
милей поэмы многотомной!..)

И вот пишу вам наудачу
О том, о сем, о летних днях,
О том, что вспоминаю дачу,
Себя и вас на низких пнях,

И солнца золотую рыбку
В волнах далеких облаков,
И зной полей, и тень лесов,
И … Вашу милую улыбку.

Нам говорит наука наших дней,
Что умирает человек не сразу:
Сначала умирает светоч – разум,
Затем дыхание становится слабей.

А сердце все живет. Упорней, дольше всех,
Оно в борьбе неравной не сдается.
Взяв на себя последний долг и грех,
Оно последним с телом расстается.

Вот так – пожалуй – ревность у любви
Горячим сердцем служит: до предела
Минут последних борется: – «Живи!» —
Хотя любви уже остыло тело.

Любовь, бывает, теплится едва,
Лишь ревностью одной она жива.

Не зная выхода иного,
Я к рифме прибегаю снова,
И предо мною та же цель
Навеять прежнюю метель,

Припомнить снега привкус синий,
Живую изгородь ресниц
(когда январский колкий иней
их серебрит, как крылья птиц,

– недолговечных два крыла
до первой печки, до тепла).
– А впрочем, тихий снег в саду
И в этом сбудется году.

К чему о сбыточном мечтать, —
О том, что можно наверстать!

Но никогда с таким смятеньем
Я не мечтаю о зиме:
Ультрамариновою тенью
Пройти по солнечной кайме

Бульваров, улиц, переулков,
В сугробах ласковых тонуть,
Чтоб в подворотню завернуть,
В которой вьюга вьется гулко…

Я тихой нежности полна
К твоим рукам неутомимым —
Какая сладкая волна —
Так нежно мною быть любимым.

И я завидую тебе,
Себя в твоих мечтах качая
И ничего не отвечая
Своей назойливой судьбе.

Но я предвижу – срок неведом —
Погаснут светлые огни.
И за твоей любовью следом
Минуют ласковые дни.

Моей любви недолгий плен
Ты скинешь с плеч своих, как бремя,
И между нами станет время,
Ненарушимей толщи стен.

И не сверкнут мои глаза
Дразнящим зовом незнакомки.
И будет голос мой негромкий,
Как отшумевшая гроза.

Все будет так же, мерным шагом
Наступит день, потом другой,
Лишь над проветренным оврагом
Замрет рябиновый прибой.

Закат, должно быть, будет тише,
Зато обильней листопад
И снова ночь над черной крышей
Развесит лунный виноград.

И обо мне не молвит слова
Ни деревенский почтальон,
Ни у откоса золотого
Изотермический вагон.

Но след моих прогулок горьких,
Тропой, – где не пройти двоим —
Седая елка на пригорке
Сочится именем твоим.

Да перочинный плоский нож
Еще хранит на ребрах лезвий
Смолу – янтарную, как ложь
Вокзальных городских созвездий.

Судьба вещей с твоей судьбою
Заране тайно сплетена,
Заране выбраны обои,
Названья улиц и вина.

Не думай, что цветок в петлицу
Ты выбрал сам. Он в дни тоски
Еще задолго до теплицы
К тебе тянул свои ростки.

В сухих подвалах Гарлеема
(что тупы топоты сабо,
что солнце в щель – само собой),
– в сухих подвалах Гарлеема,

Средь тысяч луковиц – одна
Была тебе обречена.

Люблю заглядывать в чужие окна.
Для этого нужны: закатный луч,
Весна, Арбат и твердое сознанье,
Что в душу собственную лучше не смотреть.

Брожу тогда по старым переулкам,
(где в желобах бескровный одуванчик)
и взглядом ненасытным обиваю
доступных подоконников пороги.

На них такие умные предметы,
(почти не измененные в веках),
как будто в сумерках на тихую картину
голландской школы смотришь в Эрмитаже:

Копилка глиняная. Высохшая верба
(а прутики с налетом голубым
напоминают палочки ванили
в стеклянной банке с пробкою притертой).

Грибок для штопки. С крышкою граненой
чернильницы. Котенок на тетради
(прикрывший хвостиком таблицу умноженья)
и бритвенный прибор холостяка.

И долго я смотрю на трупик мыла
В жестянке из-под звонких леденцов,
На кисть, уставшую касаться подбородка,
И на стальную бритву.

И если мне память дана, чтоб терзаться,
Дана, чтобы мучиться, чтобы стенать, —
Я помню, я знаю, с какого абзаца
Главу недочитанную вспоминать.

…Жестянкой на щебне, а в лавке посудной
Сверканием ножниц и медных кастрюль
Июль пламенел – городской, чистопрудный,
Мясницкой и Сретенки пыльный июль.

Он втаптывал в теплую мякоть панели
Вишневые косточки. Плавил стекло
И рельсы на стыках: они пламенели,
Их в пригород к пыльным ромашкам несло.

И тенты – витрин полотняные веки —
С утра опускались, предчувствуя зной,
Над строем фаянсовых ступок аптеки
И мокрых солонок столовой-пивной.

Я за город ездила. Лето сдавало
Скамейки и клумбы свои напрокат,
Взимая за это шумихой вокзала
И эхом реклам, повторенным стократ.

Кивало мне веткой железнодорожной,
И тенью вагонов валясь под откос,
Крушило орешник (он рос осторожно:
По пояс во рву – от мальчишек и коз).

Но к окнам вагонов уже подносили
Орехи в зеленой еще скорлупе.
Закат ослеплял – пассажиры косили
Сквозь желтую пыл деревянных купэ.

И видели: тонет, хлебнув из болота,
Бутылка в осоке. Опорки бродяг
Торчат меж кувшинок. На всем – позолота,
И тени сползаются из-под коряг.

(акростих)

Не знаю – справлюсь ли с сонетом,
Иль до конца не доведу,
Наметив, на свою беду,
Акростих написать при этом!

На то ведь надо быть поэтом,
А я, к великому стыду,
И в рифме-то терплю нужду…
Да, мне «не сдать по всем предметам».

Едва ль Петрарка – предок мой,
(Не косвенный и не прямой!)
Он… впрочем, что я разболталась?

Ведь я поздравить вас должна,
А строк так мало мне осталось…
Вот – сверх возможностей, – одна.