Собрание редких и малоизвестных стихотворений Льва Мирошниченко. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Когда твою душу прищемило грустью
Когда твою душу прищемило грустью от зрелища окружающей красоты, и в ней зазвучала небесная музыка, можешь даже поплакать под неё. Только не сбивайся с такта и не фальшивь. Не то получишь в ухо от Творца.
Право на тоску
Всяк гражданин имеет право на грусть и даже на тоску. И горький пьяница, и наркоман... И трезвый дядя со свечой у стенки под иконостасом – в полупустом и полутёмном храме. И бомж небритый в грязном пиджаке, понуро уходящий от помойки, уже прочёсанной другим бомжом. И юноша, с почти что пушкинским «горящим умным взором», уставший прятаться от глупого армейского призыва. Он не поймёт никак, зачем ему казармы вместо института. Давно мифическим врагам - противно стало марать об нашу дорогую, бессмысленно загнившую страну свои откормленные руки. И музыкант, со сросшейся наперекосяк ладонью, имеет право, по временам, на вой своей души, пронзительный и не музыкальный. Попался он под рýку наглым соплякам двора, искавшим деньги на бутылку пива. когда им взбрендилось испробовать на нём удар железного прута. Совсем недавно этот музыкант кивал согласно головою под чью-то болтовню по поводу защиты драгоценной и нежной нашей юной поросли от взрослых оплеух. Но, безусловно, больше всех имеет право на грусть и на тоску поэт. Ну, это же – эго вода и хлеб! Так дайте же ему взглянуть: на сломанную руку музыканта; в пустую сумку грустного и грязного бомжа; на чёрно-синие рубцы на сгибе рук у наркомана, в отчаянье его зрачков, когда слетела в унитаз с развёрнутой дрожащими руками упаковки спасительная от ломки доза, когда он прятался от матери в сортире. Пускай поэт незримо постоит у дядьки со свечой, приклеенного своей тоской к стене собора. И если после этих зрелищ наш поэт не загорится, как гигантская свеча, ответной грустью и лирической тоской и не найдёт волнующей и яркой рифмы унитазу, спокойно поломайте ему руки или ноги. Обязан каждый гражданин оправдывать свои права. Москва, 2001
Подсолнух души
Если душа пропиталась тоской и невыносимо набухла от несбывшихся надежд, не суетись: дай ей потихоньку подсохнуть и растрескаться на кучку мелких долек, притиснутых друг к другу словно зёрна в перезревшем решете подсолнуха. Чем мельче зёрнышки, тем легче страдания. И несчастную душу, по кусочкам, хоть как-то, но будет легче куда-то пристроить. Москва, 1981
Клубок
У многих жизнь – это клубок, проеденный насквозь прожорливою молью времени. Захочешь размотать обратно, чтобы взглянуть, чем жил, чего ты стоил, потянешь нить – и даже станет боязно на краткий миг: а что там размотается? Но ты узришь лишь жалкий хвостик жизни. Упал клубок и откатился под кровать. Кряхтя натужно на коленях, вышариваешь его из пыльного угла, вновь тянешь нить. И вновь в руке – безмолвный, и непривлекательный на вид, обрывок. Ну, ясно, как не жаль, что не размотать назад скрутившиеся плотно дни и годы, и скрученные нервы, и переплетённые мудрёно радости и боли, ошибки и победы, со смаком съеденные молью. А будешь чересчур упорен, получишь пригоршню, не стоящих копейки, мусора и пыли. Да лучше бы не трогать! Пускай останется, как есть, многозначительная видимость солидной полноты и круглоты. 1986
Слова и душа
Добро и зло возникли на земле, когда из плотного тумана, или глухой полночной мглы, из звенящего света, из глубин первобытного мозга, появились слова, облачённые в слышимые или неслышные звуки, и в отдельные кусочки речи. И сразу разделились на добрые и злые, искренние и лживые – слова, слова, слова… Возможно, подлая иль добрая, искренняя иль лживая, душа явилась в человека, когда появились в нём слова. Душа любая – без произнесённых или скрытых слов, наверно, невозможна. Адам, наш милый предок, тут же заговорил, когда Всевышний вдунул в него душу.
Миражи
Каждый день начинается с чувства, будто открываешь дверь в пустыню. В пустыню, наполненную миражами. В ней движутся какие-то тени, их целые толпы, воздух колышется от лязга и грохота машин, нависают дома, закрывая собой облака, а на самом деле всего этого нет. А на самом деле - это призраки, и повсюду – песок, лишь один бесплодный песок до горизонта и далеко за горизонт. Но приходится делать вид, что веришь миражам. Ты киваешь, отвечаешь им, уклоняешься, когда какая-нибудь тень неловко надвигается на тебя, а когда в её голосе слышится мольба, даже готов погладить её по голове. Хотя ты знаешь, что все это только мнится. Воздух пуст, и реальны только твои следы, вмятые в белёсый сыпучий песок. Тебе их не хочется видеть. Лишь недавно ты понял, что живёшь в пустыне, ты долго верил обману чувств, И не улеглась ещё в сердце щемящая тревога от внезапного открытия. Но всё-таки и сейчас надеешься, что за горизонтом тебя ждёт настоящая жизнь, а не очередной полуобморочный сон. Ты весь день стремишься уйти из пустыни, не оглядываясь назад, чтобы не видеть с грустью, как пустынный ветер размывает дальние твои следы. И чтобы не сойти с ума, чтобы сохранить человеческий облик, ты должен продолжать притворяться на долгий день что веришь, как и раньше, в мелькающие вокруг миражи, веришь в этот лязг и шум, всерьёз отвечаешь на обращённые к тебе мнимые вопросы, готов выполнить фальшивые требования и призывы, и сам, как эхо, повторяешь эти призывы. Только не останавливаться, только не сбиться с намеченной точки на горизонте, за которым, возможно, тебя ждут живые, не миражные люди. 1986
Счастье
В превеликом сталинском лагере, под стылым сибирским небом, в душном и тёмном бараке, на жёстком и затхлом матраце (на нём неизвестно, от чего и сколько умерло предшественников) заключённому, втиснутому в узкую клетку двухэтажных деревянных нар, почти забывшему, кем он был в свободной жизни, и не понимающему, за что он сюда попал, тоже нужен хоть маленький просвет, хоть щёлочка смысла бытия. Он чешет под рваным колючим одеялом подживающий струп на колене – после удара прикладом охранника на прошлой неделе – с придачей матерного слова, и украдкой сосёт попавший к нему неисповедимым путём, неутолимо желанный, кусочек сахара, который он прятал от блатняг под доской настила. И не думает ни о чем. Ему сейчас хорошо! И в голове немножко посветлело. Не это ли счастье? Москва, 1993
Пустота в тесноте
Не надо фантастических романов – космическая эра уже пришла на землю. Нас разносят друг от друга неодолимые слепые силы. На нашей маленькой планете, набитой донельзя людьми, повсюду возникают чёрные пустоты. А дело в том (как мне разъяснил с апломбом знакомый кандидат космологи- и психологи- ческих наук), что мы научились ловко, как планеты, увёртываться друг от друга, (когда, казалось бы, деваться некуда) и, как нейтрино, проходить насквозь, не замечая, через кого или через что проходим. Мы все заряжены зарядами вселенской неприязни, и все - со знаком “плюс”. Поэтому усердно и тоскливо отталкиваемся подальше друг от друга, ворча на тесноту. И я ворчу. Меня толкают. Я окружён сейчас со всех сторон толпой. Кручусь без толку, задыхаюсь... Меня прижали к чьей-то спине, словно к стене. Не увернулся. Хочу увидеть: обо что иль об кого меня раз- дав- ливают? Уж лучше – об какую-нибудь красавицу. Вывёртываю голову с трудом, цепляясь носом, за чьи-то уши: и действительно – красотка! Смотрю в её глаза, но ничего не вижу, – а только лишь вселенскую глухую пустоту. Москва, 1984
Терпение
Ты садишься вечером, выйдя из лязгнувшего челюстями автобуса, в городскую электричку, в покрытый пылью, грязно-зелёный вагон, замедливший с натугой ход и вставший впритирку к зазубренному краю платформы. Ты смертельно устал от работы. Ты устал от дороги к своему дому. Ты ничего не чувствуешь, ничего не видишь. Не чувствуешь железа, не видишь бетона, не замечаешь толчков в спину, но подчиняясь им, втискиваешься всё глубже и глубже в вагон, в тесный проход между сиденьями. Ты жив, но не воспринимаешь ни себя, ни окружающих. Ты ничего не воспринимаешь. Всё остановилось. Застыл непрерывный грохот. Застряло в пространстве бесчувственное движенье. Замерло мелькание деревьев, столбов и тусклых огней за окном, в своём привычном, бесконечном повторении. Застыли лица сидящих на скамейке. Закаменела твоя душа. И возможно, и наверно, это хорошо. Нужно застыть, окаменеть, слиться с окружающими предметами, людьми, скамейками, застарелой грязью на полу, тяжёлым воздухом в вагоне, чтобы выжить, чтобы вынести до предела терпеливо этот унылый и тесный, условно движущийся мир. А потом… потом очнуться среди журчащей тишины на последнем этаже многоэтажки, ближе к звёздам, на краю чудовищного города. И ощутить с удивлением стакан в руке с остывающим крепким и сладким чаем. И увидеть перед собой, в жёлтом ярком круге от настольной лампы, большую раскрытую книгу с картинкой: «Битва римлян с варварами». Теперь ты способен улыбнуться. Ноябрь, 1987, Москва
Одуванчик
В лунном свете на голубой подушке лежит недозрелый одуванчик всклокоченных, по последней моде, и коротко подстриженных рыжих волос. Зажмурены веки с неотмытой синькой. Горькая гримаска на сжатых пухлых губах… «– Кто тебя обидел, не привыкшую к ударам, когда кричат и бьют, но уже нет игры?..» У изголовья тихо стрекочет будильник, выводя ровную строчку шва по краю первой, неигрушечной, душевной раны. За- жи- вёт. Май, 1987
Червяк
Тёплые струи хлестали вздрагивающую землю и разбудили в глубине длинного дождевого червя. Он пополз наверх сквозь раскисшую скользкую глину, вытягиваясь и ощущая каждым кусочком напряжённой кожи каждого своего кольца – сладость и трудность жизни. Когда он высунул слепую голову над поверхностью капустной грядки, дождь прекратился. Утомлённая бурей ночь медленно волочила по земле тёмное влажное брюхо. Было тихо. Лишь шурша, скользили с веток последние капли в траву. Червяк ничего не видел и не слышал, но и для него была ночь прекрасна. Да и сам он был красавец. Был он силён и здоров, и не знал, что глух и слеп, и что он – червяк. 1983
Ванька-встанька
Встань, Ванька, встань! Грешно тебе грустить. Будь гордым и не трусь, хотя бы потому, что страх лишь приближает гибель, когда грозит беда. Беда у всех, конечно, рядом ходит, как кот вокруг норы, где прячется бедняжка мышь. Зачем тебе нора? Не будь бедняжкой, милый Ваня! Беда, она как мировой эфир, как сырость, лезет во все и всякие и трещины, и щели. Но есть надёжный щит – улыбка на твоём накрашенном лице. Как засмеёшься, словно клоун на арене, и посмотри вокруг – у всех теплей и веселей становится в душе. И верь: мы все готовы вступиться за тебя, увидев вдруг на твоих щеках не краску, а размазанную кровь. Встань Ванька снова, встань! Назло судьбе, хотя тебя лишили ног. Но руки есть, и кепка надо лбом. Под кепкой – скошенный в весёлой и озорной гримаске рот. Москва, 2001
Выздоровление
В окне мелькнул кусочек сна – на фоне бледно-голубого неба. От чистой снежной пелены, покрывшей ночью двор, восходит кверху мир и тихий свет. Повиснув низко, дремлют небеса и провода. Цветёт горшочек глиняный на выступе окна – зажглась настурция пурпуром нежных звёзд в прозрачной дымке раннего рассвета. Крадясь, уходит боль, мешавшая дышать. Кошачьи лапки втягивают когти – они, скорее, уж ласкают, чем скребут по оживающему сердцу. Теперь не страшно: день придёт. 1997
Обрывочное
Обрывки фраз. Обрывки слов. Обрывки чувств. Обрывки слёз. Обрывки весточек от дорогого человека. Обрывки мыслей и воспоминаний. Вот так и складывается жизнь. В обрывках можно разглядеть мелькание согласных и не согласных букв. А нельзя ль порвать и все буквы на клочки?.. 2015
Снег и листья
На улице вечер и ветер. Падает первый снег. Падают мокрые листья. У тебя, ещё не отвыкшей от летнего тепла, бредущей после работы в мокром переулке, озябли руки, озябла немножко душа. Вот кто-то высокий остановился, как будто захотел взглянуть тебе в глаза. И ты остановилась, смущаясь и уступая дорогу на тесном тротуаре. Но нет: он просто поднимал свой мокрый воротник, и прошёл, слегка задевши чёрным портфелем. Тебе этой ночью, возможно, приснятся листья, прячущиеся под снег. Они покажутся тебе знакомыми, как чьи-то лица, виденные в детстве. И тебе станет грустно, оттого что никогда ты их больше не увидишь... Ты проснёшься в тихой темноте, одинокая и не уверенная, что ты в своей комнате, и чувствуя, с лёгким страхом и ознобом, что сама становишься падающим листком... А, может быть, твоя юная душа сейчас переселяется в какой-нибудь прохладный и чистый, пахнущий первым снегом лист. Ранним утром, завтра, снег раскиснет, расплывётся... Люди растопчут листья - жёлтые, красные, зелёные, свалившиеся на мокрый асфальт. Растопчут, не сознавая, что, может быть, топчут чьи-то души. Октябрь, 1982