Архив стихотворений Леонида Трефолева

Смотри на родник: как вода в нем свежа!
Сначала журчит он, чуть видимый оком,
Ударится в гору и, пенясь, дрожа,
С горы упадает бурливым потоком.
Кружится, волнуясь, и мчится вперед,
И, старые камни поднявши, грохочет;
В нем жизнь ни на миг не заснет, не замрет,
О мертвом покое он думать не хочет.
Теперь посмотри: от стоячей воды
Дыханием веет убийцы-злодея;
Зеленая плесень покрыла пруды;
Там гады клубятся, трясиной владея.
О мысль человека, беги и спеши
Вперед и вперед, как поток без преграды!
Покой — это гибель и смерть для души;
Покою, забвенью — лишь мертвые рады.
Но если, о мысль, утомившись в труде,
Вперед не пойдешь ты дорогой прямою,
Ты будешь подобна болотной воде,
И гады покроют вселенную тьмою.

Вспомнил я нянины старые сказки,
Мальчик пугливый, пугливее лани.
Ждал я хорошей, спокойной развязки
Чудных рассказов заботливой няни,

Я был доволен, когда от чудовищ
Храбрый Иван-королевич спасался;
С ним я, искатель несметных сокровищ,
В царство Кащея под землю спускался.

Если встречался нам Змей шестиглавый,
Меч-кладенец вынимал я, и в битву
Смело бросался, и бился со славой,
После победы читая молитву.

Бабы-яги волшебство и коварство
Мы побеждали с улыбкою гневной,
Мчались стрелой в тридесятое царство,
Вслед за невестой, за Марьей-царевной.

Годы прошли… Голова поседела…
Жду я от жизни печальной развязки.
Няня, которая так мне радела,
Спит на кладбище, не кончивши сказки.

Грустно могилу ее обнимаю,
Землю сырую целую, рыдая.
Сказки твои я теперь понимаю,
Добрая няня, старуха седая!

Я — не Иван-королевич, но много
В жизни встречалось мне страшных чудовищ;
Жил и живу безотрадно, убого,
Нет для меня в этом мире сокровищ.

Тянутся грустно и дни и недели;
Жизнь представляется вечным мытарством.
Жадные люди давно овладели
Славной добычей — Кащеевым царством.

Змей, как и прежде, летает по миру
В образе хитрого грешника Креза.
Молятся люди ему, как кумиру,
Золота просят, чуждаясь железа.

Баба-яга (безысходное горе)
В ступе развозит и холод и голод;
В ступе ее я, предчувствую, вскоре
Буду раздавлен, разбит и размолот.

Солнце, как факел, дымит, не блистая;
В сумрак вечерний народы одеты…
Марья-царевна, свобода святая,
Зорюшка наша! Да где же ты? Где ты?

Догорала румяная зорька,
С нею вместе и жизнь догорала.
Ты одна, улыбался горько,
На больничном одре умирала.
Скоро ляжешь ты в саване белом,
Усмехаясь улыбкою кроткой.
Фельдшера написали уж мелом
По-латыни: «Страдает чахоткой».

Было тихо в больнице. Стучали
Лишь часы с деревянной кукушкой,
Да уныло березы качали
Под окошком зеленой верхушкой…
Ох, березы, большие березы!
Ох, кукушка, бездушная птица!
Непонятны вам жгучие слёзы,
И нельзя к вам с мольбой обратиться,

А ведь было же время когда-то,
Ты с природою счастьем делилась,
И в саду деревенском так свято,
Так невинно о ком-то молилась.
Долетели молитвы до неба:
Кто-то сделался счастлив… Но, боже!
Богомолку он бросил без хлеба
На больничном страдальческом ложе.

Упади же скорей на подушку
И скрести исхудалые руки,
Допросивши вещунью-кукушку;
Скоро ль кончатся тяжкие муки?
…И кукует два раза кукушка.
Две минуты — и кончено дело!
Входит тихо сиделка-старушка
Обмывать неостывшее тело.

Бранное поле я вижу.
В поле пустынном, нагом
Братьев ищу, пораженных
Насмерть жестоким врагом.

Гневом душа загорелась,
Кровь закипела во мне.
Меч обнаживши, скачу я,
Вслед за врагом, на коне.

Что-то вдали раздается —
Гром иль бряцанье мечей…
Все мне равно, лишь догнать бы
Диких моих палачей!

Сивко мой гриву вскосматил,
Весь он в кровавом поту…
Как бы желал я за братьев
Жизнь потерять на лету!

Милые братья, их было
Шесть, молодец к молодцу;
Каждый погиб за свободу
Честно, прилично бойцу.

Пусть и седьмой погибает,
Жизнь отдавая свою!
Дай же, судьба, мне отраду
Пасть за свободу в бою!

(Сказка)

1

Ветер холодный уныло свистит.
По полю тройка, как вихорь, летит.
Едет на тройке к жене молодой
Старый купчина с седой бородой,
Едет и думает старый кащей:
«Много везу драгоценных вещей,
То-то обрадую дома жену!
С ней на лебяжьей перине усну,
Утром молебен попам закажу:
Грешен я, грешен, мамоне служу!
Если мильон барыша получу —
Право, Николе поставлю свечу».

2

Ветер, что дальше, становится злей,
Снег обметает с широких полей,
Клонит верхушки берез до земли.
Тройку, за вьюгой, не видно вдали.
Следом за тройкой, в шубенке худой,
Едет мужик, изнуренный нуждой,
Едет и думает: «Черт-те воаыяи!
Плохо живется с женой и детьми;
Рад я копейке, не то что рублю…
Грешник, казетаных дровец нарублю;
Если за них четвертак получу —
Право, Николе поставлю свечу».

3

Два молодца под березкою в ряд
Сели и вежливо так говорят:
«Братец мой старший, Мороз Синий-Нос,
Что это вы присмирели давно-с?» —
«Братец мой младший, Мороз Красный-Нос,
Я предложу вам такой же вопрос». —

«Видите, братец, случилась беда;
Добрые люди не ходят сюда;
Только медведицы злые лежат,
Няньчат в берлогах своих медвежат;
Шуба у них и тепла и толста.
Нет здесь добычи, глухие места». —

4

«Правду изволили, братец, сказать:
Некого в здешнем краю наказать.
Наш Пошехонский обширный уезд —

Это одно из безлюднейших мест.
Но погодите, не плачьте пока:
Я замечаю вдали седока.
Вот и добыча пришла наконец!
С ярмарки едет богатый купец,
Вы догоните его на скаку,
Да и задайте капут старику!
Пожил, помучил крещеный народ.
Что же стоите? Бегите вперед!» —

5

«Братец любезный, Мороз Синий-Нос,
Это исполнить весьма мудрено-с.
Старый купчина отлично одет;
В шубу медвежью мне доступу нет.
Как подступиться к мехам дорогим?
Лучше потешусь сейчас над другим.
Едет на кляче мужик по дрова…
Эх, бесшабашная дурь-голова,
Ветхая шапка… овчиный тулуп…
Братец, признайтесь, мой выбор не глуп»? —
«Ладно, посмотрим. Да, чур, не пенять!
Живо, проворней, пора догонять!»

6

Ночью в лесу два мороза сошлись;
Крепко, любовно они обнялись.
Старший не охает: весел и смел;
Младший избитую рожу имел.
«Что с вами, братец, Мороз Красный-Нос?» —
«Ах, я желаю вам сделать донос!» —
«Жалобу-просьбу я выслушать рад,
Хоть и пора бы ложиться нам, брат.
Сон так и клонит к холодной земле;
Полночь пробили в соседнем селе;
В небе спокойно гуляет луна,
Так же, как вы, и грустна и бледна». —

7

«Братец, мне больно: везде синяки,
Страшные знаки мужицкой руки.
Как еще только дышать я могу,
В лапы попавшись лихому врагу!
Я невидимкой к нему подбежал.
Вижу: разбойник, как лист, задрожал,
Морщится, ежится, дует в кулак,
Крепко ругается, так вот и так:
«Стужа проклятая, дьявол-мороз!»
Я хохотал втихомолку до слез,
Ловко к нему под шубенку залез,
Начал знобить — и приехали в лес.

8

Лес был огромный. Зеяеной стеной
Он, понахмурясь, стоял предо мной.
Сосны и ели шумели кругом,
Чуя смертельную битву с врагом.
Вот он вскочил и, схвативши топор,
Ель молодую ударил в упор.
Брызнули щепки… Работа кипит…
Вздрогнуло деревцо, гнется, скрипит,
Просит защиты у старых подруг —
Елок столетних — и падает вдруг
Перед убийцей… А он, удалой,
Шапку отбросил, шубенку — долой!

9

Вижу: согрелся злодей-мужичок,
Будто приехал не в лес — в кабачок,
Будто он выпил стаканчик винца:
Крупные капли струятся с лица…
Мне под рубашкою стало невмочь,
Вздумал я горю лихому помочь,
В шубу забрался с великим трудом —
Шуба покрылась и снегом и льдом;
Стала она, как железо, тверда…
Тут приключилась другая беда:
Этот злодей, подскочивши ко мне,
Ловко обухом хватил по спине.

10

Спереди, сзади, больней палача,
Долго по шубе возил он сплеча,
Словно овес на гумне молотил, —
Сотенки две фонарей засветил.
Сколько при этом я слышал угроз:
«Вот тебе, вот тебе, дьявол-мороз!
Как же тебя, лиходея, не бить?
Вздумал шубенку мою зазнобить,
Вздумал шутить надо мной, сатана?
Вот тебе, вот тебе, вот тебе, на!» —
Мягкою стала овчина опять,
И со стыдом я отправился вспять».

11

С треском Мороз Синий-Нос хохотал,
Крепко себя за бока он хватал.
«Господа бога в поруки беру,
Моченьки нету, со смеху умру!
Глупый, забыл ты, что русский мужик
С детских пеленок к морозам привык.
Смолоду тело свое закалил,
Много на барщине поту пролил,
Надо почтенье отдать мужику:
Все перенес он на долгом веку,
Силы великие в нем не умрут.
Греет его — благодетельный труд!»

(Русская пословица)

Макарам все не ладится. Над бедными Макарами
Судьба-злодейка тешится жестокими ударами.
У нашего крестьянина, у бедного Макарушки,
Ни денег нет на черный день, ни бабы нет сударушки.
По правде-то, и деньги есть: бренчит копейка медная,
И баба есть: лежит она, иссохшая и бледная.
Помочь бы ей, да чем помочь? Не по карману, дороги
Все лекари и знахаря, лихие наши вороги.

Макар-бедняк, любя жену, не знает темной ноченьки,
Не спит, сидит, вздыхаючи, слезой туманя оченьки.
Слезами не помочь беде — есть русская пословица,
А бабе-то, страдалице, все пуще нездоровится.
«Не плачь, моя голубушка! — решил Макар с усмешкою. —
Продам кобылку в городе со сбруей и тележкою,
И заплачу я лекарю: он больно жаден, гадина!»
Вошел Макар в пустой сарай: кобылка-то… украдена.

Настало лето красное. Стоят денечки славные.
И молятся от радости на церковь православные.
Повсюду пчел жужжание в цветах душистых слышится,
И рожь обильным колосом волнуется, колышется.
Макар-бедняк утешился с женой надеждой сладкою,
И пляшет, как помешанный, пред бабою с присядкою;
Плясал, плясал и выплясал, и рвет в досаде волосы:
Ударил град… и выбил все Макарушкины полосы.

Макар печально думает: «Отправлюсь до Симбирска я.
Есть у меня один талант: есть сила богатырская;
Достались от родителя мне плечи молодецкие,
И буду я таскать суда; тяжелые купецкие».
Бурлачить стал Макарушка. Идет дорогой долгою,
Знакомится под лямкою с кормилицею Волгою.
Поет свою «Дубинушку» с тоскою заунывною,
Домой же возвращается с одною медной гривною.

Прокляв купца-обманщика и дальнюю сторонушку,
Идет Макар на торг в село, продать свою буренушку.
По ней ребята плакали, как будто о покойнике;
Жена бежала улицей в изношенном повойнике
И голосила жалобно, больная, истомленная:
«Прощай, моя скотинушка, прощай, моя кормленая!»
Макар, вернувшись, кается перед женою строгою:
«Я деньги за корову взял, да… потерял дорогою».

Жена его осыпала и бранью и упреками?
«Разбойник, простофиля ты! Как быть теперь с оброками!
Уж сколько горя горького в замужестве испытала я!
Я кашляю — и кровь течет из горла бледно-алая…
Проси отсрочки подати!» — И гонит в исступлении.
Макар пошел на суд мирской; но в волостном правлении
За недоимки старые, как водится с Макарами,
Недешево отделался; побоями, ударами.

Макара пуще прежнего грызет нужда проклятая.
Вдруг слышит он: приехала помещица богатая,
Такая добродушная, такая сердобольная,
Собою величавая и страшно богомольная.
С народом обращается без хитрости, не с фальшею,
И величают все ее «почтенной генеральшею»,
Макар-бедняк в хоромы к ней пришел за покровительством,
Но… выгнан был, как пьяница, ее превосходительством»

Ошиблась крепко барыня. Не вор он и не пьяница,
Да с горя и Макарушкв понадобилась скляница.
Идет в кабак Макар-бедняк нетвердою походкою.
Залить свою печаль-змею усладой русской — водкою|
Но баба-целовальница не верит в долг, ругается:
«Вина-то здесь бесплатного для всех не полагается,
Ступай назад, проваливай, не то скажу я сотскому!»
И побежал Макарушка стрелой к леску господскому.

Лесочек был сосняк густой. Шумели сосны дикие.
Поведал им Макарушка беды свои великие:
Как жизнь прошла нерадостно, как бедствовал он смолоду,
Как привыкал под старость он и к холоду и к голоду.
Довольно жить Макарушке, пришлось бедняге вешаться…
Но даже сосны старые над горемыкой тешатся:
Он умереть сбирается, из глаз слезинки выпали…
Вдруг шишки, стукнув в голову, всего его осыггали.

(Рассказ)

В кафтан изношенный одетый,
Дьячок Иван сидит с газетой,
Читает нараспев.
К нему подходят инвалиды;
Они видали также виды,
Они дрались в горах Тавриды,
Врага не одолев.

И говорит один калека:
«Читаешь ты, небось, про грека,
Не то — про басурман?
Скажи нам, братец, по газете;
Что нового на белом свете,
И нет ли драки на примете?
Да не введи в обман!» —

«Зачем обманывать, служивый,
Но за рассказ какой поживой
Утешен буду я?
Поставьте мне косушку водки,
И, не жалея сильной глотки,
Все, значит, до последней нотки
Вам расскажу, друзья!»
Друзья пошли в «приют веселья»;
Они дьячку купили зелья
На кровный пятачок.
И закипели живо речи:
О митральезах*, о картечи,
Об ужасах седанской сечи
Витийствовал дьячок.

«Теперь (сказал дьячок с усмешкой)
Играет немец, будто пешкой,
Французом. Наш сосед,
Глядишь, и к нам заглянет в гости…» —
«А мы ему сломаем кости,
Мы загрызем его со злости.
Храбрее русских нет!» —

«Старуха надвое сказала…
Альма вам дружбу доказала;
Фельдфебель без ноги;
Ты, унтер, также петушился,
Зато руки своей лишился;
А Севастополь порешился;
В него вошли враги».

Вздохнули усачи уныло.
И горько им, и сладко было
При имени Альмы.
Дьячок задел их за живое,
Он тронул сердце боевое,
И оба думают: нас двое, —
Дьячку отплатим мы.

«Послушай, человек любезный,
Едали мы горох железный,
А ты едал кутью.
Есть у тебя и голосище,
И в церкви служишь ты, дружище,
И мы служили, да почище,
В особую статью.

Егорья дали нам недаром,
Им не торгуют, как товаром.
А дело было так:
Угодно, значит, было богу,
Чтоб на попятную дорогу
Мы отступали понемногу
От вражеских атак.

Отдав врагу позицью нашу,
Мы встали, заварили кашу:
Солдатик есть здоров.
И ели мы, ворча сквозь зубы:
На первый раз французы грубы,
Они согрели нас без шубы,
Паля из штуцеров.

Владимирцы и все другие,
Все наши братья дорогие,
Могли бы счет свести
С французами. Да обманула,
Ружьем кремневым всех надула
Заводчица родная — Тула,
Господь ее прости!

Настала ночь. «Петров, Фадеев!
В ночную цепь, искать злодеев!»
Мы, ружья на плечо,
Идем — отборное капральство,
Идем, куда ведет начальство,
Вдруг рана у меня — канальство! —
Заныла горячо…

Я ранен был, как видишь, в руку,
Но затаил на время муку
От наших лекарей:
И дело смыслят, и не плуты,
Да в обращеньи больно люты,
Отрежут лапу в две минуты,
Чтоб зажило скорей.

Тихонько говорю Петрову:
«Ты по-добру, да по-здорову,
А я… я ранен, брат!»
Петров сказал в ответ сердито:
«И мне ударили в копыто,
Да это дело шито-крыто:
Я схоронил мой клад».

И что ж? Подслушал, как лазутчик,
Нас сзади молодой поручик;
Он не из русских был;
Хоть не какой-нибудь татарин,
По-нашенски молился барин;
Не то он — серб, не то — болгарин,
Фамилию забыл.

Как бешеный, он вскрикнул дико:
«Вы мертвых грабить? Покажи-ка
Мне этот клад сюда.
«Скорей! Разбойников не скрою
И вас сейчас, ночной порою,
Сам расстреляю и зарою
Без всякого суда.

Вы — звери! Вы достойны плахи,
Вы рады сдернуть и рубахи
С убитых честных тел;
Спокойно, не моргнувши бровью,
Умоетесь родною кровью…
А я, глупец, с такой любовью
В Россию прилетел!

Кажи свой клад!» — «Да мне зазорно, —
Сказал ему Петров покорно,
Не чувствуя вины: —
Я в ногу ранен, и, примером,
Никоим не могим манером
Стащить с себя пред офицером
Казенные штаны».

Поручик обласкал нас взглядом.
«И ты, Фадеев, с тем же кладом?
Признайся, брат, не трусь!»
А в чем мне было сознаваться?
И без того мог догадаться,
Что и безрукому подраться
Желательно за Русь.

Нас потащили в госпитали,
И там, как водится, пытали,
И усыпили нас
Каким-то дьявольским дурманом
И искалечили обманом,
Чтоб не могли мы с басурманом
Еще сойтись хоть раз.

Пошли мы оба в деревеньку,
Где я оставил сына Сеньку,
Лихого молодца.
Когда нагрянут супостаты,
Сам поведу его из хаты
И сдам охотою в солдаты —
Подраться за отца.

А у Петрова — дочь девица.
Бела, свежа и круглолица…
Петров, не забракуй:
По девке парень сохнет, вянет.
И только мясоед настанет, —
Не правда ли, товарищ? — грянет
«Исайя, ликуй!» —

«Согласен, братец, с уговором,
Чтоб не якшаться с этим вором.
Дьячок, але-машир!
На свадьбу ты имеешь виды,
Но за насмешки и обиды
Тебе отплатят инвалиды:
Не позовут на пир.

Мы не остались без награды
За наши раны, наши клады,
И, доживая век,
Свои кресты с любовью носим,
Людей напрасно не поносим.
Засим у вас прощенья просим,
Любезный человек.

И молвим снова, друг любезный»
Едали мы горох железный,
А ты едал кутью.
Есть у тебя и голосище,
И в церкви служишь ты, дружище,
И мы служили, да почище,
В особую статью».

_________________________

Митральеза — старинное многоствольное орудие для беспрерывной стрельбы пулями — предшественник пулемета.

Я художник плохой: карандаш
Повинуется мне неохотно.
За рисунок мой денег не дашь,
И не нужно, не нужно… Когда ж
Я начну рисовать беззаботно,
Все выходит картина одна,
Безотрадная, грустно-смешная,
Но для многих, для многих родная.
Посмотри: пред тобою она!

…Редкий, межий сосновый лесок;
Вдоль дороги — огромные пенья
Старых сосен (остатки именья
Благородных господ) и песок,
Выводящий меня из терпенья.
Попадаешь в него, будто в плен:
Враг, летающий желтою тучей,
Враг опасный, коварный, зыбучий,
Засосет до колен, до колен…

Ходит слух, что в Сахарской степи
Трудновато живется арабу…
Пожалей также русскую бабу
И скажи ей: «Иди и терпи!
Обливаючи потом сорочку, —
Что прилипла к иссохшей груди,
Ты, голубка, шагай по песочку!
Будет время: промаявшись ночку,
Утром степь перейдешь, погоди!»

Нелегко по песочку шагать:
Этот остов живой истомился.
Я готов бы ему помогать,
На картине построил бы гать,
Да нельзя: карандаш надломился!
Очиню. За леском, в стороне,
Нарисую широкое поле,
Где и я погулял бы на воле.
Да куда!.. Не гуляется мне.
Нет, тому, кто погрязнул давно
В темном омуте, в жизненной тине,
Ширь, раздолье полей мудрено
Рисовать на унылой картине.
Нет, боюсь я цветущих полей,
Начертить их не хватит отваги…
Карандаш, не жалея бумаги,
Деревеньку рисует смелей.

Ох, деревня! Печально и ты
Раскидалась вдоль речки за мостом,
Щеголяя обширным погостом…
Всюду ставлю кресты да кресты…
Карандаш мой, не ведая меры,
Под рукою дрожащей горит
И людей православных морит
Хуже ведьмы проклятой — холеры.

Я ему подчинился невольно:
Он рукою моей, как злодей,
Овладел и мучительно, больно жжет ее…
Мертвых слишком довольно,
Нам живых подавайте людей!
Вот и люди… И дьякон, и поп
На гумне, утомившись, молотят,
И неспелые зерна, как гроб
Преждевременный, глухо колотят.
. . . . . . . . . . . . . . . .
…Вот и люди… Огромный этап
За пригорком идет вереницей…
Овладевши моею десницей,
Карандаш на мгновенье ослаб,
Не рисует: склонился, как раб
Перед грозной восточной царицей.
Я его тороплю, чтобы он
Передал в очертаниях ясных
И бряцание цепи, и стон,
И мольбу за погибших, «несчастных»…
У колодца молодка стоит,
Устремив на несчастных взор бледный…
Подойдут к ней — она наградит
Их последней копейкою медной…

…Вот и люди, веселые даже,
Подпершись молодецки в бока,
Входят с хохотом в дверь кабака…
…О создатель, создатель!; Когда же
Нарисую я тонко, слегка,
Не кабак, а просторную школу,
Где бы люд православный сидел,
Где бы поп о народе радел?
Но, на грех, моему произволу
Карандаш назначает предел.
Оп рисует и бойко и метко
Только горе да жизненный хлам,
И ломаю зато я нередко
Мой тупой карандаш пополам.

Дарья-молодка от радости плачет:
Есть письмецо к ней, — из Питера, значит
Стало быть, муж посылает поклон.
Скоро ли сам-то воротится он?
Незачем медлить в холодной столице,
Время вернуться к жене-молодице,
Платьем-обновкой утешить ее…
Славное будет в деревне житье!
Сбегала Дарья к дьячку Еремёю,
Просит его: «Я читать не умею,
Ты прочитай мне, хоть ради Христа!
Дам я за то новины и холста».
Горло прочистив забористым квасом,
Начал читать он октавою-басом,
Свистнул отчаянно, в нос промычал
И бородою с тоской покачал.
«Дарья, голубушка! Вести о муже…
Жаль мне тебя, горемычная, вчуже!
Слез понапрасну ручьями не лей…
Умер в больнице твой муж Пантелей». —
Грохнулась оземь со стоном бабенка.
«Как воспитаю без мужа ребенка?
Я ведь на сносях!» — «Сие вижу сам.
Значит, угодно сие небесам;
Значит, сие испытание свыше.
Ты причитай, ради чада, потише!
Главное дело, терпенье имей! —
Молвил любовно дьячок Еремей.-
Слушай, что пишут тебе из артели:
«Вас письмецом известить мы хотели,
Что уж давненько, великим постом,
Умер супруг ваш и спит под крестом.
Плохи у нас, у рабочих, квартеры:
Гибнем, как мухи, от тифа, холеры.
Всяких недугов нельзя перечесть,
Сколько их — дьяволов — в Питере есть!
Тиф и спалил, как огонь, Пантелея.
Грешную душеньку слезно жалея,
Мы пригласили попа. Причастил,
Добрый такой: все грехи отпустил.
Гроб мы устроили целой артелью;
Вырыть могилу велели Савелью;
Дядя Гаврило и дядя Орест
Сделали живо березовый крест.
Сенька (он грамотен больно, разбойник!)
Надпись наляпал: «Спи добрый покойник».
Барин ее, эту надпись, читал,
В стеклышко щурясь, и вдруг засвистал.
«Что ты свистишь?» — обозлился Ананий. —
«Знаков не вижу…» — «Каких?» — «Препинаний!» —
Добрые люди, чтоб нам удружить,
Знак и на мертвых хотят наложить.
Знаков наложено слишком довольно!..
Тут, умилясь, по душе, сердобольно
Выпили мы на поминках…»
…За сим
Следует подпись: «Артельщик Максим».
Дальше нет речи о Дарьином горе,
Дальше — поклоны: невестке Федоре,
Бабке Орине и братцу Фоме,
Тетке Матрене и Фекле куме.

(Савве Яковлевичу Дерунову*)

Ох, лесочки бесконечные,
Пошехонские, родимые!
Что шумите, вековечные
И никем не проходимые?

Вы стоите исполинами,
Будто небо подпираете,
И зелеными вершинами
С непогодушкой играете.

Люди конные и пешие
Посетить вас опасаются?
Заведут в трущобу лешие,
Насмеются, наругаются.

Мишки злые, неуклюжие
Так и рвутся на рогатину:
Вынимай скорей оружие,
Если любишь медвежатину!

Ох, лесочки бесконечные,
Пошехонские, родимые!
Что шумите, вековечные
И никем не проходимые?

Отвечают сосны дикие,
Поклонившись от усердия:
«К нам пришли беды великие, —
Рубят нас без милосердия.

Жили мы спокойно с мишками,
Лешим не были обижены;
А теперь, на грех, мальчишками
Пошехонскими унижены».

«Доля выпала суровая! —
Зашумели глухо елочки. —
Здесь стоит изба тесовая,
Вся новехонька, с иголочки.

Земской школой называется,
Ребятишек стая целая
В этой школе обучается
И шумит, такая смелая!

И мешает нам дремать в глуши,
Видеть сны, мечты туманные…
Хороши ли, путник, — сам реши, —
Эти школы окаянные?»

Нет, лесочки бесконечные,
Ваша жизнь недаром губится.
Я срубил бы вас, сердечные,
Всех на школы… да не рубится!

__________________________

* С. Я. Дерунов» — поэт, очеркист, видный ярославский («пошехонский») культурно-общественный деятель-просветитель, близкий товарищ Трефолева.

(Картинка из чиновничьего быта)

1

В старом вицмундире с новыми заплатами
Я сижу в трактире с крезами брадатыми.
Пьяница, мотушка, стыд для человечества,
Я — паяц, игрушка русского купечества.
«Пой, приказный, песни!» — крикнула компания. —
«Не могу, хоть тресни, петь без возлияния».
Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,
Словно вдруг железы сняли с тела бренного.
Все родные дети, дети мои милые.
Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,
И в глазах невольно заскакали «мальчики».
«Ох, создатель! Эти призраки унылые —
Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию…
(Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)
Сыну Николаю надо бы игрушечку…
(Я еще желаю, купчики, косушечку!)
Младший мой сыночек краше утра майского…
(Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)
У моей супруги талья прибавляется…
(Ради сей заслуги выпить позволяется!)» —
«Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,
Выпей на дорогу и потом — проваливай!»

2

Я иду, в угаре, поступью несмелою,
И на тротуаре всё «мыслете» делаю.
Мне и горя мало: человек отчаянный,
Даже генерала я толкнул нечаянно.
Важная особа вдруг пришла в амбицию:
«Вы смотрите в оба, а не то — в полицию!»
Стал я извиняться, как в театре комики:
«Рад бы я остаться в этом милом домике;
Топят бесподобно, в ночниках есть фитили, —
Вообще удобно в даровой обители;
В ней уже давненько многие спасаются… —
Жаль, что там маленько клопики кусаются,
Блохи эскадроном скачут, как военные…
Люди в доме оном все живут почтенные.
Главный бог их — Бахус… Вы не хмурьтесь тучею,
Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю».
И, смущен напевом и улыбкой жалкою,
Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.

3

Наконец я дома. Житие невзрачное:
Тряпки да солома — ложе наше брачное.
Там жена больная, чахлая и бледная,
Мужа проклиная, просит смерти, бедная.
Это уж не грезы: снова скачут мальчики,
Шепчут мне сквозь слезы, отморозив пальчики:
«Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,
А руками машем, потому что холодно.
Отогрей каморку в стужу нестерпимую,
Дай нам корку хлеба, пожалей родимую!
Без тебя, папаша, братца нам четвертого
Родила мамаша — худенького, мертвого»…

4

Я припал устами жадно к телу птенчика.
Не отпет попами, он лежал без венчика.
Я заплакал горько… Что-то в сердце рухнуло…
Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.
А вот мы не можем умереть — и маемся.
Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.
Жизнь — плохая шутка… Эх, тоска канальская!
Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!

Тихо в тюрьме. Понемногу
Смолкнули говор и плач.
Ходит один по острогу
С мрачною думой палач.
Завтра он страшное дело
Ловко, законно свершит;
Сделает… мертвое тело,
Душу одну… порешит.
Петля пеньковая свита
Опытной, твердой рукой,
Рвать — не порвешь: знаменита
Англия крепкой пенькой.
Сшит и колпак погребальный…
Как хорошо полотно!
Женщиной бедной, печальной
Ткалось с любовью оно;
Детям оно бы годилось,
Белое, словно снежок,
Но в кабачке очутилось
Вскоре за батькин должок.
Там англичанин, заплечный
Мастер; буянил и пил;
Труд горемыки сердечной
Он за бесценок купил.
Дюжины три иль четыре
Он накроил колпаков
Разных — и уже, и шире —
Для удалых бедняков.
Все колпаки — на исходе,
Только в запасе один;
Завтра умрет при народе
В нем наш герой-палладин.
Кто он?.. Не в имени дело;
Имя его — ни при чем;
Будет лишь сделано «тело»
Нашим врагом-палачом.

Как эту ночь он выносит,
Как пред холодной толпой
Взор равнодушный он бросит
Или безумно-тупой,
Как в содроганьях повиснет,
Затрепетав, словно лист? —
Все разузнает и тиснет
Мигом статью журналист.
Может быть, к ней он прибавит
С едкой сатирою так:
«Ловко палач этот давит,
Ловко он рядит в колпак!
Скоро ли выйдет из моды
Страшный, проклятый убор?
Скоро ли бросят народы
Петлю, свинец и топор?»

(Эстонская песня-легенда)

У творца в его палатах слуги верные живут:
Еммерикой и Коитом их по имени зовут.
В первый раз, когда свершило Солнце путь свой в небесах,
Повелел бог Еммерике быть у Солнца на часах:
«Ты смотри за ним, ка’к нянька, на руках его носи,
Убаюкай и до утра огонек в нем загаси!»
Утром бог сказал Коиту: «Ты, красавец, не забудь
Разбудить пораньше Солнце и отправить снова в путь!»

В небесах гуляло Солнце и холодною зимой
Торопливо возвращалось на покой к себе домой,
И тогда Коит от стужи Солнце нежно сберегал:
Он небесного гуляку поздним утром зажигал.
Но весна пришла, и Солнце раньше начало вставать
И позднее спать ложилось на воздушную кровать.
Чуть задремлет сладко Солнце, удалившись от Земли,
Пестун вмиг его разбудит: «Встань, сонливец, не дремли!
Три часа прошло, как полночь на погосте бил звонарь.
Отправляйся на прогулку, захвати с собой фонарь,
Освети скорей Земельку, да не морщись, не ворчи,
Подари эстонцам бедным золотистые лучи!
В крепких замках спят бароны, а народ не спит давно;
Без тебя ему живется и тоскливо, и темно».

Солнце встанет. Солнце взглянет на эстонские поля,
И ему в ответ любовно усмехается Земля,
Просит милости у неба, молит сжалиться над ней,
Дать ей больше-больше хлеба и свободных, светлых дней.
Дни чем дальше, тем длиннее и теплее настают,
И Коит, и Еммерика спать светилу не дают.
Вот они и повстречались, и Вечерняя Заря
Отдала Коиту Солнце, ярким пламенем горя.
И Конт вдруг вспыхнул страстью. Страсть его была чиста:

Он пожал невесте руку, целовал ее в уста.
И позвал их всемогущий во дворец свой неземной
И сказал: «Соединитесь, будьте мужем и женой!»
Зарыдали Еммерика и Коит перед творцом:
«Не желаем этой свадьбы, не стоять нам под венцом,
И без свадьбы мы друг другу не изменим никогда,
Пусть любовь святая наша будет вечно молода.
Женихом, быть и невестой мы желаем от души,
Для свиданья же сходиться нам в июне разреши».
— «Хорошо!— сказал создатель, — впредь да будет по сему!
Разгоняйте, вместе с Солнцем, на Земле людскую тьму!

С той поры, в июне светлом, в безмятежной тишине,
Зорьки сходятся, и нежно обнимаются оне,
И во время их свиданий, притаясь среди ветвей,
Упрекает Еммерику полуночник-соловей:
«Что ты, девушка, уснула у Коита на груди?
Что ты ночку замедляешь? Догори и пропади!
Уж давно пора светилу зажигать свой огонек,
Соловьям и добрым людям дать хорошенький денек».

(Ирландская мелодия)

От родных берегов нашей бедной земли
Я умчался далеко — к чужим берегам.
Я скитался на них и в поту и в пыли
И проклятья твердил беспощадным врагам.
Но теперь — я не тот: я врагов не кляну.
Лишь бы дали они умереть мне скорей
И открыли взаимную нашу вину
Пред незримым царем очевидных царей.

Пусть рассудит он нас: кто виновен, кто прав?
Пусть свершится его роковой приговор!
Горсть родимой земли потаённо украв,
Пред великим судьей сознаюсь я, как вор.
В этой горсти земли есть и кровь, есть и пот,
Потому-то она для меня так чиста,
Потому-то я к ней — современный илот —
Прижимаю с горячей любовью уста.

(12 декабря 1798-1898)

Славянский мир велик, не тесен,
Ищите — и найдете в нем
Простор для мирных, братских песен
И для войны с ее конем,
С ее кровавыми мечами,
С ее героями… Мой стих
Не назовет их палачами,
Но и не молится за них.
Грешно молиться, чтобы братья
Врагами были целый век,
Чтоб не склонялся к ним в объятья
Распятый богочеловек!
Победоносной, грозной песней
Я увлекаться не хочу:
Война прилична палачу,
Без палачей же мир — чудесней!..
Я, без упрека и стыда,
Молюсь над нашей светлой Волгой,
Чтоб кончился век злобный, долгий,
Чтоб прекратилася вражда…
Придет к нам сказочный царевич,
Любовью всех нас оживит —
И вместе с Пушкиным Мицкевич
С небес славян благословит!

1

Вы, белые, сверкающие ночи,
Потухните! Пою не о весне.
Не хочется воспеть мне «звезды», «очи», —
Петь не могу о «зорьке» и «луне»:
Пусть запоют другие, кто охочи,
А я пою тоскливо, в полусне,
О том, кто нас будил сатирой чудно…
…Зачем он спит навеки-непробудно?

2

Торжественно он мог бы загреметь,
Как колокол, спасительно звенящий,
Чтоб Русь могла добро уразуметь,
Чтобы узрел слепец, во тьме ходящий,
Где свет и мрак? Где золото и медь?
Где здравствуют, и где лежит болящий?
…Болящих тьма. Но умер Знахарь. Мы
Скитаемся среди весенней тьмы.

3

Мы — нищие душою. Мы жестоки.
Мы падаем пред золотым тельцом.
У нас в душе укрылися пороки,
Казненные великим мертвецом.
Он был пророк… Придут ли вновь пророки
С тоскующим, карающим лицом, —
Не ведаю… Но, сердцем не торгуя,
Почтить слезой сатирика могу я.

Рождество. Его превосходительство,
Упрекнув меня за сочинительство,
Объяснил, что проза и стихи
Вообще — ужасные грехи.
…Дал совет:
«Сидите за докладами,
И тогда осыплю вас наградами,
А не то!»
…Согнулся я в дугу;
Но без Музы жить я не могу!

…Был швейцар его превосходительства
И сказал мне с видом покровительства:
«Дали вы мне рублик, и за то
Я подам вам шубу и пальто,—
Сверх сего, совет подать приятнее:
Сочинять извольте деликатнее!
Очень добр наш штатский генерал,
Но ведь вы — известный либерал!!!»

Ночью 31-го декабря

…Ночь темна… Я занят сочинительством.
В Новый год с его превосходительством
Будет мир… Я вирши поднесу
В честь его — в указанном часу.
Возглашу с приятным увлечением,
Что своим он славен просвещением,
Что, собой наш город озаря),
Он блестит, как… свет из фонаря?

1-го января 1886 года

Новый год. Его превосходительство
Похвалил сперва за сочинительство,
Но, когда дошел до «фонаря»,
Вспыхнул он, сурово говоря:
«Черт возьми! Вы пишете двусмысленно,
Вообще ужасно легкомысленно…
Вы меня сравнили с «фонарем»!!!
Завтра мы всё дело разберем…».

2-го января

…Выгнали из службы без прошения!
Лучше бы строчить мне «отношения»,
Или так: наместо «фонаря»
Написать: «Ты блещешь, как заря!»

Трудной дорогой, но честной, хорошею,
Шел ты, страдалец, с печальною ношею:
Горем, истомой она называется,—
Сердце от ноши такой надрывается!
Горе великое, горе народное
Чуяло сердце твое благородное:
Верил в народ ты — народу не льстя,
Верил, как матери верит дитя.

Скоро забудет о сгибнувшем детище
Мать, облеченная в рубище, вретище, —
Скажет она: «Много деток схоронено,
Много о них слез горючих уронено, —
Всех не оплачешь: не хватит и времени!
Я ж не останусь без роду, без племени,
Выращу снова могучих ребят…»
…Речи такие тебя ль оскорбят?

Нет в них упрека и нет оскорбления…
Жизнью своею живут поколения:
Старое горе легко забывается, —
Горькая песня не век распевается;
Новая песня с чудесными звуками
Будет услышана нашими внуками,
И, улыбаясь, воскликнут они:
«Пели не так в стародавние дни!..»

Мы же, твои, брат покойный, ровесники,
Будем… как были: печальные вестники
Горя людского, людского страдания,
Мы, не создавшие твердого здания,
Мы, истомленные жизнью убогою,
Честно пойдем проторенной дорогою
И, вспоминая страдальца-певца,
Песни твои допоем до конца.