Архив стихотворений Леонида Трефолева

Ночь. На стареньком диване
Барин сладко спит;
Покраснел он, будто в бане,
И храпит, храпит.
Вдруг супруга молодая,
Хороша, мила,
От бессонницы страдая,
К мужу подошла.

В бок его толкнула нежно
Крошкой-кулачком, —
Но супруг храпит прилежно
И лежит ничком.

Оскорбилася супруга:
— «Встань, проснись, тюлень».
И вскочил он от испуга,
Победивши лень…

— «Что такое, что такое?»
— «Душка, обними»…
— «Ах, оставь меня в покое, —
Сплю я, mon ami [*].
[* mon ami. (Фр.) — мой друг. (Ред.)]

Снилось мне, что будто в поле
Русаков травлю
И кричу по барской воле:
Тю-лю-лю-лю-лю!
За бедняжкой косоглазым
Я скачу в кусты…

Ты пришла — и скрылись разом
Сладкие мечты.
Спи, мой ангел, будь здорова, —
Я всхрапну слегка
И, авось, увижу снова
В поле русака».

Ночь. Петух запел вторично.
Барин сладко спит
И весьма негармонично
Фистулой храпит.
Вновь супруга молодая,
Хороша, мила,
От бессонницы страдая,
К мужу подошла.
Будит мужа. — «Что с тобою?»
— «Ангел, обними».
— «Да оставь меня в покое, —
Сплю я, mon ami.

Снилось мне, что бюрократом
Я служу добру;
Не гнушаясь, впрочем, златом,
Взяточки беру.
Распекаю всех со злобой
И кричу: «Под суд!»,
И меня уже «особей
Важною» зовут.
Ты, прилично генеральше,
Как и муж, горда…
Но затем случилась дальше
Страшная беда:
Ты пришла и сокрушила
Рой волшебных грез,
Места теплого лишила,
Черт тебя принес…
Спи, мой ангел, будь здорова, —
Спать и я хочу,
И, авось, местечко снова
Теплое схвачу».

Утро. Солнце светит ярко,
Барин сладко спит
И, порою, как кухарка
Пьяная, храпит.
Вновь супруга молодая,
Хороша, мила,
От бессонницы страдая,
К мужу подошла.
Будит мужа. — «Что такое?»
— «Душка, обними».
— «Ах, оставь меня в покое,
Черт тебя возьми!
Снился сон: иду я с веком
Нашим наравне,
Стал я «земским человеком»,
Либерал вполне;
Преисполненный страданья,
Тьму реформ ввожу
И для земского собранья
Глотни не щажу..
Я на земские налоги
Сыт с тобой, а детьми.
Но притом у нас дороги
Лучше, чем в Перми…
И представь, мои проекты
Русь читает вся…»
Но в ответ супруга: — «Эк ты
Душка, заврался.
Без тебя я не уснула, —
Все будил сверчок…»
И опять она толкнула
Мужа под бочок.

«Холодно мне, холодно, родимая!» —
«Крепче в холод спится, дочь любимая!
Богу помолиться не мешало бы,
Бог услышит скорр наши жалобы.
Тятька твои с добычею воротится, —

В роще за медведем он охотится.
Он тебя согреет теплой шубкою,
Песенку затянет над голубкою.
Спи, спи, спи, дочь охотничка,
Спи, спи, спи, дочь работничка!
Сейчас же он
Пришлет поклон
Мне с ребятушками.
О чем реветь?
Убит медведь
С медвежатушками». —

«Голодно мне, голодно, родимая!» —
«Нету в доме хлебца, дочь любимая!
Богу помолиться не мешало бы,
Бог услышит скоро наши жалобы.
Тядаька твой охотится с рогатиной;
Он тебя накормит медвежатиной.
Вдоволь мяса жирного отведаем,
Слаще, чем купчина, пообедаем.
Спи, спи, спи, дочь охотничка,
Спи, спи, спи, дочь работничка!
Сейчас же он
Пришлет поклон
Мне с ребятушками.
О чем реветь?
Убит медведь
С медвежатушками». —

«Снится сон тяжелый мне, родимая!» —
«Что же снится? Молви, дочь любимая!» —
«Тятенька-охотничек мерещится:
Будто под медведем он трепещется,
Будто жалко стонет, умираючи,
Кровь-руду на белый снег бросаючи…» —
«Бог с тобой, усни, моя страдалица!
Верь, что бог над нами скоро сжалится.
Спи, спи, спи, дочь охотничка,
Спи, спи, спи, дочь работничка!
Сейчас же он
Пришлет поклон
Мне с ребятушками.
О чем реветь?
Убит медведь
С медвежатушками». —

Тук… тук… тук!.. Соседи постучалися,
Старые ворота закачалися.
«Эй, скорей вставайте, непроворные!
Мы приносим вести злые, черные;
Вышли мы из лесу из дремучего,
Встретили Топтыгина могучего
Целою артелью без оружия…
Мишка встал на лапы неуклюжие.
Смял, смял, смял он охотничка,
Сшиб, сшиб, сшиб он работничка.
Пропал потом
В лесу густом
С медвежатушками,
В тяжелый день
Кошель надень
Ты с ребятушками!»

(Из В. Купера)

Я хотел бы удалиться, убежать
В беспредельную пустыню от людей,
Чтоб меня не мог жестоко раздражать
Торжествующий над правдою злодей.

Цепи рабства ненавистны для меня:
Эти цепи так пронзительно звучат!
Я их слушаю и, голову склоня,
Жду, когда они утихнут, замолчат.

Но вокруг меня — разврат и нищета;
Кровь людская льется быстро, как поток.
Мы не помним слов распятого Христа:
«Да не будет ближний с ближними жесток!»

«Братство», «равенство» — забытые слова;
Мы теперь их презираем и клянем.
Братство крепко, как иссохшая трава,
Истребленная губительным огнем.

Наше равенство? Мы разве не равны?
И о чем же я, безумствуя, скорбел?
Я скорбел о том, что негры всё черны,
А плантатор, властелин их, чист и бел.

В чем их разница? Один из них богат,
Кожа тонкая прозрачна и бледна;
У другого кожа блещет, как агат,
В этом вся его ужасная вина.

«Белый» «черного» преследует с бичом,
И не брата в нем он видит, а раба…
Будь тот проклят, кто родился палачом,
Пусть казнит его жестокая судьба!

Нет, невольником владеть я не могу,
Не желаю, чтобы в полдень, в летний зной,
Негр давая прохладу белому врагу,
Опахалом тихо вея надо мной.

Нет, невольником владеть я не йогу,
Не желаю, чтоб он в рабстве взвывал
И, послушный беспощадному бичу,
Кровью-потом нашу землю обливал.

В человеке человека полюбя,
Не хочу я и не в силах им владеть.
Легче цепи возложить мне на себя,
Чем на брата-человека их надеть.

Что за мысли алые,
Как мне тяжело!
Капли дождевые
Глухо бьют в стекло,
Льются через крышу,
На полу вода —
Голос няни слышу;
«Сядь, дружок, сюда!
Бедная овечка,
Примечаю я:
Таешь ты, как свечка,
Умница моя,
Сохнешь и страдаешь,
Долго ль до греха?
Ждешь да поджидаешь
Друга-жениха.
Грешен он во многом,
Люди говорят…» —
«Но, клянуся богом,
Предо мной он свят!» —
«Твой жених в Сибири,
В тундрах да в степях;
На руках-то гири,
Ноженьки — в цепях.
Рассуди же толком,
Как бежать ему:
Обернуться волком?
Подкопать тюрьму?
Али от острога
Подобрать ключи?» —
«Няня, ради бога,
Будет, замолчи!
В этот день ненастный,
В дальней стороне,
Друг мой, друг несчастный,
Вспомни обо мне!»

Нянюшка вздремнула…
Посмотри в окно,
Я рукой махнула:
Там и здесь — темно!
Та же непогода,
Тот же ветра вой…
Около «завода»
Ходит часовой…
Грезится мне Лена —
Чумы дикарей…
Возвратись из плена,
Милый, поскорей!

Колокольчик где-то
Затрезвонил вдруг…
Няня, няня! Это —
Мой прощенный друг.
Верю я сердечку:
Как оно дрожит!»
И, покинув печку,
Нянюшка бежит.

«Аль беда случилась?
Ты горишь огнем…
Лучше б помолилась
Господу о нем.
С верою глубокой
Крест прижми к устам!»
…Друг мой, друг далекий,
Горько здесь и там!

Фонари кругом бросают свет унылый, бледный.
На забитой, жалкой кляче едет «Банька» бедный.
Седоков у «Ваньки» двое: барыня-старушка
Да в истасканной ливрее казачок Петрушка;
Зябнет он, закрыв глазенки, с холоду трепещет,
А извозчик в рукавицах лошаденку хлещет.

Ты не бей ее напрасно! Полно, перестань-ка
За двугривенный тиранить лошаденку, Ванька!
Посмотри: она устала, снег ей по колено…
Вздорожали нынче, Ванька, и овес и сено,
У твоей несчастной клячи кожа лишь да кости,
Привезти еще успеешь старушонку в гости!

При фонарном слабом свете на нее взгляни ты:
Очи смотрят тускло, дико; сморщены ланиты…
А на них, бывало, страстно люди любовались,
Вкруг красавицы толпою шумной увивались;
Все ласкали, баловали барышню-резвушку…
Жаль ее… и жаль мне также казачка Петрушку!
Вот приехала старуха к внуку молодому,
Отказал бы он охотно бабушке от дому,
Да боится: у старухи водятся деньжонки.
«Эти ведьмы очень скупы, и хитры, и тонки…
Может быть, она оставит все наследство внуку?» —
И целует внук с почтеньем бабушкину руку.
Занялась она с гостями, по копейке, вистом,
А Петрушка спит в передней и храпит со свистом.
У старухи худы карты: двойка да семерки,
А Петрушке с голодухи снятся хлеба корки.
Обыграли на целковый барыню-старушку…
Жаль ее… ж жаль мне также казачка Петрушку!

Как прекрасна, как чудесна у меня бывает хата,
Если сладким вдохновеньем вся душа моя объята;
Если, сидя у оконца, я под шум густой березы
Стройно складываю в песни золотые думы — грезы.
Из груди моей открытой вдохновенье звучно льется,
И каким-то чудом песня для народа создается.
Из окна она промчится легкой ласточкой игривой
Над соседней Деревенькой, над соседней братской нивой

И она прогонят горе, если кто в селе горюет,
И отрадно засмеется с тем, кто весело пирует.
Эта песня укрепляет в сердце веру в провиденье,
Для любви давнишней, старой в ней таится наслажденье.
И она с собой приносит благодатные надежды,
У рыдающих, гонимых утирает тихо вежды.
Я тогда себя считаю властелинам мира-света,
Восклицая: «Как чудесна хата бедного поэта!»
Как приветливо встречает чародейка, эта хата,
Гостя милого, родного, дорогого гостя-брата!
Как ему она радушно настежь двери отворяет
И в стенах веселым эхом речи гостя повторяет!
Этой хате-чародейке все знакомо, все известно,
И она хлеб-соль и мысли разделяет с гостем честно,
Вторит звону чаш, застольных и своим чудесным эхом
Отвечает гостю-другу задушевным громким смехом.
И звучит отрадно эхо в чудной хате без измены,
И каким-то дивным блеском озаряются в ней стены;
В ней, как встанешь после пира, так из каждого оконца
На тебя не солнце светит, а уж ровно… по два солнца!

1

Если течешь, друг мой, лето увидать,
Лето чудное, как божья благодать, —
На себя ты, дорогая, посмотри:
Взор твой ярче и отраднее зари.
Этот взор, во тьме сверкающий,
Мне напомнит небеса.
Я, больной, изнемогающий,
Вновь поверю в чудеса;
Как пустыня — степь бесплодная,
Оживет душа холодная.

2

Если хочешь, друг мой, осень увидать,
Если хочешь волноваться и страдать,
Если хочешь знать лихие наши дни, —
Ты мне в сердце наболевшее взгляни.
Устреми глаза лазурные
В это сердце: видишь, в нем
Есть порывы — вихри бурные,
Что шумят в ночи и днем,
Колыхая степь бесплодную
В осень тетиную, холодную.

3

Осень темная несет с собой дожди.
В осень темную ты солнышка не жди!
Но когда ты, голубица-чародей,
Взглянешь ласково на страждущих людей,

Оздоровеют болящие,
Что шатаются, как тень,
И ослепшие, шарящие
Вдруг увидят светлый день,
И тогда, подруга милая,
Оживится степь унылая.

4

Эта степь — мои бесплодные мечты.
В темном омуте житейской суеты
Я плыву… плыву, не зная сам — куда?
Посвети мне путеводная звезда!
Сжалься, друг мой, над страдающим,
Озари мой путь скорей!
Маяком будь, освещающим
Тайны страшные морей,
Где пловцы погибли многие —
Духом слабые, убогие.

Царь наш — юный музыкант —
На тромбоне трубит,
Его царственный талант
Ноту «ре» не любит:

Чуть министр преподнесет
Новую реформу, —
«Ре» он мигом зачеркнет
И оставит «форму»,

«Что за чудное гнездо
Наша Русь Святая!
Как прекрасно наше «до»,
«До» … до стен Китая».

И с женою и с детьми,
Чувствуя унылость,
Царь не знает ноты’ «ми»
(Есть словечко «милость»).

Помня ноты две «la-fa»,
Царь не любит сплина, —
На Руси ему — «лафа»,
Разлюли-малина.

Царь сыграет ноту «соль»
Без ошибки, чудом,
Если явится «хлеб-соль»
С драгоценным блюдом.

Уподобясь на Руси
Господу-аллаху,
Он выводит ногу «си»
(Сиречь: «да»)… на плаху.

(Легенда)

Ерофей-генерал побеждал и карал
Пугачева в Разина Стеньку.
Получивши «абшид» без мундира, спешит
Он в родную свою деревеньку.

Приезжает туда. Деревенька худа;
Обнищали его мужичонки,
Нагишом ходят все. Генерал с фрикасе
Перешел… на телячьи печенки.

Он сердито сквозь строй прогонял, как герой,
Не жалея березовой рощи;
А теперь уж не то: ходит..в.??атском пальто
Генерал, преисполненный мощи.

Он хандрит и ворчит, грозно палкой стучит,
Напевая мотивы из «Нормы»:
«Суета! Суета! Жизнь не та, жизнь не та,
Как, бывало, жилось… до реформы!»

Ненавидя толпу, он прибегнул к попу,
И, беседуя кротко с поповной,
Так он сделался прост, что в рождественский пост
И не думал о страсти любовной.

Генерал Ерофей в пост успенский шалфей
Пил с молитвой и верою жаркой;
Но зато в мясопуст от поповниных уст
Кипятился за пенистой чаркой.

Буйный дух в нем исчез, говорить стал на «ес»…
«Нравы наши-с… Да в том-то и горе-с,
Что прошли времена-с, позабыли о нас…
По латыни-с: О, tempera, mores!» [*]
[* o, tempora, mores! (Лат.) — о, времена, нравы. (Ред.)]

Генерал выпивал: Поп главою кивал,
Восклицая: «Из праха изыдем,
Обращаемся в прах!» — Снова рюмочку тррах…
Так и дальше. Все idem per idem.

Допивая шалфей, раз вздремнул Ерофей.
Вдруг влетает волшебница-фея
И пред ним держит речь: «Чтобы силы сберечь,
Не вкушай, друг любезный, шалфея!» —

«Как же быть мне с попом? — В онеменьи тупом,
Побледневши белее рубашки,
Генерал вопросил: — Я в отставке, без сил,
И мои прегрешения тяжки!» —

«Человече простой, ты травами настой
Свой напиток. Есть чудные травы.
Вот рецепт мой, бери. И держу я пари:
Ты очистишь российские нравы.

Каждый любит свое — и еду и питье.
Шнапс у немцев…. Вас? Шпрехен зи дейч? — [*]
[* шпрехен эй дейч? (Нем.) — говорите вы по-немецки? (Ред.)]
У французов — клико; а тебе так легко,
Ерофей, сочинить «ерофеич»!»

И мила и нежна улетела она —
Легкокрылая, резвая фея.
Вместо злата и лепт, очутился рецепт
В генеральских руках Ерофея.

Он настойки вкусил — и прибавилось сил.
Заскакал, как лихой кабардинец,
И вскричал Ерофей: «Для чего пить шалфей,
Если дан мне волшебный гостинец?»

У любого спроси: кто у нас на Руси
От гостинца сего не шатался?
Улетел в царство фей генерал Ерофей,
Но его «ерофеич» остался.

При моем последнем смертном ложе
Трех друзей, не больше, соберу.
И врагов найдется трое тоже,
Если я, на радость их, умру.

Шесть особ проводят гроб сиротский
На погост, в последний мой приют;
Поп — седьмой, восьмой — дьячок приходский
Обо мне уныло запоют.

И еще найдется провожатый,
И при нем мне будет веселей:
Ветерок (по счету он девятый)
Прилетит ко мне с родных полей.

А десятый — дождь с родного
Хлынет вдруг из темных облаков,
И земля дает много, много хлеба
Для таких, как я же, бедняков.

Как дитя, закрыв спокойно очи,
Лягу спать и горе утаю;
Буду ждать, чтоб ветер с полуночи
Тихо спел мне: «Баюшки-баю!»

Я хочу, чтоб сладки были грезы,
Чтоб постель-земля была мягка,
Чтоб меня оплакали не слезы,
А дождем весенним облака.

Бедность проклятую знаю я смолоду.
Эта старуха, шатаясь от голоду,
В рубище ходит, с клюкой, под окошками.
Жадно питается скудными крошками.
В диких очах видно горе жестокое,
Горе тоскливое, горе глубокое,
Горе, которому нет и конца…
Бедность гоняют везде от крыльца.
Полно шататься из стороны в сторону!
Верю тебе я, как вещему ворону.
Сядь и закаркай про горе грядущее,
Горе, как змей ядовитый, ползущее,
Горе, с которым в могилу холодную
Я унесу только душу свободную;
Вместе же с нею в урочном часу
Я и проклятье тебе унесу.
Не за себя посылаю проклятия:
О человеке жалею — о брате — я.
Ты надругалась руками костлявыми
Над благородными, честными, правыми.
Сколько тобою мильонов задавлено,
Сколько крестов на могилах поставлено!
Ты же сама не умрешь никогда,
Ты вековечна, старуха-нужда!

Я весеннее раннее утро люблю:
Чудно всходит оно над землею родной.
И о том только бога усердно молю,
Чтобы гром, первый гром загремел надо мной.

Оживится земля со своими детьми;
Бедный пахарь на ниве вздохнет веселей…
Первый гром, чудный гром, в небесах загреми
И пошли дождь святой для засохших полей!

Как раскинется туча на небе шатром, —
Всколыхнется душа, заволнуется грудь…
Первый гром, чудный гром, благодетельный гром,
Для отцов и детей ты убийцей не будь!

Никого не убей, ничего не спали,
Лишь засохшие нивы дождем ороси,
Благодетелем будь для родимой земли,
Для голодной, холодной, но милой Руси.

1

С секстиною* бороться мудрено:
В ней каждый стих — невольник. Он закован,
Как жалкий раб, но я давным-давно
Упрямою секстиной очарован
И петь готов то грустно, то смешно.
Теперь мой стих нестроен и взволнован.

2

Вы спросите: да чем же он взволнован?..
Эх, молодость! Решить не мудрено.
Ужель тебе не горько, а смешно,
Что «Человек» невольником закован,
Что сумраком ночным он очарован, —
Что светлых дней не видит он давно?

3

Немая ночь царит везде давно,
Но «Человек» в потемках не взволнован
И так своей дремотой очарован,
Что разбудить его нам мудрено.
Не чувствует бедняк, что он закован
Тяжелым сном. Во сне ему смешно.

4

Вдруг бьют в набат. Но «Спящему» смешно, —
Ведь он себя застраховал давно
От братских чувств; любовью не закован
И ближнего страданьем не взволнован,
Он не встает, да встать и мудрено,
Не хочется: он негой очарован.

5

А колокол гудит… Разочарован
Встал «Человек»… и злится он смешно;
Кто разбудил?.. Поведать мудрено…
Не сердце ли набат свой бьет давно?
Да, этот раб, — раб честный, — весь взволнован —
Звучит в груди, неволей не закован.

6

О сердце-раб! Да будет не закован
Твой колокол! Тобой я очарован,
И умилен, и радостно взволнован…
…Не правда ли, в набат я бил смешно?
Плохой звонарь, я устарел давно, —
Ведь разбудить всех спящих мудрено.

______________________

* Секстина — стихотворная строфа, состоящая из шести строчек. (Ред.)

(Сонет)

Утихнул ветерок. Молчит глухая ночь.
Спит утомленная дневным трудом природа,
И крепко спят в гробах борцы — вожди народа,
Которые ему не могут уж помочь.

И только от меня сон убегает прочь;
Лишь только я один под кровом небосвода
Бестрепетно молюсь: «Да здравствует свобод!
Недремлющих небес божественная дочь!»

Но всюду тишина. Нет на мольбу ответа.
Уснул под гнетом мир — и спит он… до рассвета,
И кровь струится в нем по капле, как ручей…

О кровь народная! В волнении жестоком
Когда ты закипишь свободно — и шатеном
Нахлынешь на своих тиранов-палачей?..

Скованный льдом, истомился ручей;
Ждет он с небес благодатных лучей,
Вырваться хочет, — как пленник, на волю, —

Думает: скоро ли вспыхнет весна?
Скоро ли он, после зимнего сна,
Змейкой завьется по чистому полю?

Как он — малютка — бывает хорош
В летнее утро!.. Зеленая рожь
Шепчет ему: Мой поилец-дружище,
Ты не гордишься, как Волга, собой;
С нею ты споришь волной голубой:
Струйки твои Волги-матушки чище…

Матушку Волгу царицей зовут.
Разные чудища Волгой плывут,
Со свистом и грохотом дым развевая…
Волга, по слухам, для всех — благодать;
Но и она заставляла… страдать,
Лямкой народную грудь надрывая.

Много под лямкой струилося слез!
Ты не видал их. Малюткой ты рос, —
Так и остался малюткою вечно…
Крови и слез ты в себе не таишь,
Ниву родную по-братски поишь
Кротко, любовно, сердечно.

Жил когда-то гусляр.
Не для знатных бояр —
Для народа он песни слагал.
Лишь ему одному
В непроглядную тьму
Вольной песней своей помогал.

Пел он звонко: «Не трусь,
Православная Русь!
Перестань голубком ворковать.
Будь могучим орлом
И иди напролом,
Не дремли, повались на кровать…

Как не стыдно тебе
В дымной тесной избе
При лучинушке плакать вдовой?
Ты по белым снежкам,
По зеленым лужкам
Пронесись, словно конь боевой!

И от звуков певца
Разгорались сердца,
Молодела народная грудь, —
И, надежды полна,
Подымалась она
И старалась поглубже вздохнуть…

Где скончался певец,
Много-много сердец
Пробуждавший на старой Руси?
Где он спит под крестом
Сладко, крепко? О том
У могил безыменных спроси…

Современный поэт!
Дай правдивый ответ:
Для кого, для чего ты поешь?
С неизменной тоской, —
Для услады людской
Что народу ты в песнях даешь?
Кроткий друг и собрат!
Сладкой песне я рад.
Ты поешь, как лесной соловей,
Одного я боюсь
Что народную Русь
Не разбудишь ты песней своей.

Пусть в вальсе игровом кружится
Гостей беззаботных толпа, —
Хочу я в саду освежиться,
Там есть невидимка-тропа.
По ней в час последней разлуки
Я тихо и робко иду…
Гремят соловьиные звуки
В глухом саду.

Гремят соловьиные звуки…
В саду мы блуждаем одни.
Пожми горячее мне руки,
Головку стыдливо склони!
Под пологом северной ночи,
Не видя грядущей беды,
Пусть светят мне милые очи.
Как две звезды.

Пусть светят мне милые очи,
Пусть громче свистит соловей!
Лицо мне, под сумраком ночи,
Косой шелковистой обвей!
Не видят нас звезды, мигая
Мильонами радужных глаз…
Еще поцелуй, дорогая,
В последний раз!

Еще поцелуй, дорогая,
Под вальс и под трель соловья!
И я, от тебя убегая,
Сокроюсь в чужие края.
Там вспомню приют наш убогий
И светлые наши мечты.
Пойдем мы неровной дорогой —
И я, и ты.

Пойдем мы неровной дорогой
На жизненном нашем пути…
Ты издали с нежной тревогой
Тернистый мой путь освети.
Забудешь ты старое горе,
Но вальс и певца-соловья
Мы оба забудем ни вскоре,
Ни ты, ни я.

Мы оба забудем не вскоре,
Как шли невидимкой-тропой,
Как в темном саду на просторе
Смеялись над жалкой толпой.
Пора! Наступил час разлуки…
Мне слышится в чудном бреду:
Гремят соловьиные звуки
В глухом саду.