Архив стихотворений Леонида Трефолева

1

Я умру бедняком неизвестным,
Заплатив за визиты врачу;
Должником, негодяем бесчестным
Я в могиле лежать не хочу.

2

Я умру, заплатив до копейки
И хозяйке моей все долги,
Хоть и жил я у старой злодейки,
Как в избушке у бабы-яги.
В конуре развалившейся, грязной
Дождь меня, горемыку, мочил,
И чахотку — несчастный приказный —
Я в вертепе моем получил.

3

Я умру, заплатив непременно
В кабаке целовальнику. Там
Сколько раз я мечтал вдохновенно,
Поднося злую влагу к устам!..
Ты сидельца прости, всемогущий!
Он вино настоял табаком
И какой-то загадочной гущей…
(С ним акцизный смотритель знаком).

4

Я умру… Но тебе, мой голубчик,
Бедный школьник, оставить позволь
Небогатый подарок — тулупчик,
Хоть его и испортила моль.
Ходишь ты в затрапезном халате
В семинарию даже зимой;
Так не будет ли, юноша, кстати
Небогатый подарочек мой?

5

Я умру — отслужи панихиду,
Сам с дьячками дискантиком пой,
Да другим не давайся в обиду
И иди в жизни твердой стопой!
Полюби горячее науку
И не будь бессердечен и глуп.
Дай же, милый, мне честную руку
И возьми мой последний тулуп!

(Николаю Петровичу Топорнину)

Где билась Русь с тиранами,
Где бой кипел упорный,—
Над Ситскими курганами
Поднялся ворон черный.

Ты, птица-ворон, рада ли,
Или дрожишь от злости,
Что здесь не видишь падали,
Что спрятаны здесь кости?

«Какая радость ворону
Терпеть жестокий голод?
Мой пращур эту сторону
Любил, когда был молод.

Над мертвецами голыми
Он часто здесь кружился
И с грозными монголами
Сердечно подружился.

Он сохранил предание
Чудесное в потомстве:
Не зная сострадания,
В свирепом вероломстве,

Рубил монгол без жалости
Князей святых, великих,
И мчался без усталости
На кобылицах диких.

Под страшными ударами
Склонилась Русь в неволе,
Потом сошлась с татарами
На Куликовом поле.

Там Дмитрий-князь прославился
Победой. Напоследок
На пир туда отправился
Мой благородный предок…

Настали дни прекрасные,
Когда явились турки…
У нас ведь очи ясные,
Мы не играем в жмурки!

Мы видим лучше сокола! ..
На крыльях молодецких
Летал мой предок около
Наездников турецких.

Он наблюдал за битвою
В тени зеленой вербы,
И видел, как с молитвою
Рубились с турком сербы.

Царь Лазарь пал израненный, —
И турок в дикой мести,
Победой отуманенный,
Кровь с вороном пил вместе…»

Молчи ты, птица вредная,
Лети назад по воле!
Раздастся песнь победная
И на Косовом поле.

Над Ситскими курганами
Спокойно в наши годы.
Коссовскими полянами,
Под знаменем свободы,

Помчимся за убийцею,
Врага сразим сурово,
Сквитаемся сторицею
За Сить и за Косово!

Утром раненько дорогой плохой
Выехал Сивко с тяжелой сохой.

Стал он на части железом ломать
Твердую землю, кормилицу-мать;

Следом за Сивкой хозяин-мужик
Тихо идет, головою поник,

Песней веселой лошадку не тешит,
Всей пятернею затылок свой чешет,

И разражается крепким словцом
Пред безответным своим жеребцом.

Вспомнил бедняк, при забористом слове,
Быль, а не сказку, о бурой корове.

Сильно буренку-кормилицу жаль;
С ней приключилась такая печаль:

Сивко, послушай! — Ко мне из Соловок
Странник пришел, на язык больно ловок.

«Я, дескать, грешник, — с одним посошком
Исколесил всю Россию пешком;

Словно душа за грехи, по мытарствам
Долго блуждал по языческим царствам;

Жаждой духовною, значит, палим,
Зрел я и самый град Ерусалим!

Ад показали мне добрые греки:
Мучатся в жупеле там человеки,

Жалобно, слезно они голосят;
Черти палят их, как вы — поросят.

Ты, пребывая в невежестве глупом,
И не слыхал, что земля наша с пупом!

Темное чадо, внемли мне, внемли!
Я рассмотрел самый пуп у земли! ..»

Разных чудес он поведал мне с кучу.
Все повторять, так, пожалуй, наскучу.

Слушай же, Сивко! С хозяйкой в ночи
Только успел я вздремнуть на печи,

Вижу: сбирается странник прохожий.
«Переночуй, человече ты божий».

— «Нет, — говорит, — ночевать не могу,
Или, пожалуй, отдамся врагу!

Шепчет мне бес: ты залезь на полати,
Побалагурь же с хозяйкою кстати.

Славная баба! Красива, толста,
Грудь как у лебеди, сахар — уста…

Силен проклятый: я дьявола трушу».
Так и ушел он, спасаючи душу.

Мне не спалось, не спала и жена,
С боку и на бок вертелась она,

Стонет и мечется… ахи да охи…
«Что, — говорю, — Катерину шка, блохи?»

«Нет,— отвечает, — уж мне не до блох:
Больно замок у сарайчика плох.

Надо взглянуть, подобру-поздорову,
Не волочил ли прохожий корову?»

— «Полно, Катюша, пустое молоть:
Странник спасает и душу и плоть,

После него всё останется цело,
Он не пойдет на бесчестное дело.

Лучше молитву скорей сотвори,
Да и усни до восхода зари».

Баба не слушает, баба упряма,
С печки сошла — и к сарайчику прямо…

Грянулась оземь: прохожий злодей
Свел коровенку у бедных людей!

Так то-ста, Сивко!.. Да ну же, иди!
Много работы еще впереди!

Догорела уж лампада,
Свечи тоже догорели. ..
Грустных дней моих отрада
Почивает в колыбели.
Спи, моя малютка,
Спи, ребенок нежный,
Цветик незабудка,
Ландыш белоснежный!

Ты, закрыв лениво глазки,
Лепетала мне упрямо:
«Говори скорее сказки,
Говори же, душка мама,
Как стоит избушка
Там на курьих ножках,
Как живет вострушка
В красненьких сапожках».

Я баюкала и пела, —
И теперь мой голос звонок, —
Только быль одну не смела
Рассказать тебе, ребенок.
Жил стрелок когда-то,
Жил по-барски, строго;
Погубил, проклятый,
Красных девок много!

Он ведь не был людоедом
И не лакомился мясом
Бедных девок за обедом,
А ласкал их поздним часом,
Всех держал в неволе,
Мучил за работой
И частенько в поле
Ездил за охотой.

И ни зайцы, ни лисицы
Пули меткой не боялись;
Только бабы да девицы
От него не укрывались…
Встретится старуха.
«Где?» — он грозно скажет.
Та ответит глухо
И на рожь покажет…

И оттуда он поспешно
Уходил, позвав Фингала…
Кто-то плакал неутешно,
А стрелку и горя мало!
Ведь охота — шутка,
Честное занятье…
О, пошлем, малютка,
Мы стрелку проклятье!

(Народная легенда)

1

Ох ты, доля, доля женская,
Как подчас ты тяжела!
В страшных муках деревенская
Баба двойни родила.
И старуху-повивальницу
Не успела пригласить:
В Аграфенин день, в «Купальницу»,
Стала травушку косить.
Солнце бабу сильно жарило,
Припекало с головы;
Вдруг в головушку ударило…
И у срезанной травы,
Там, где горькая осинушка
Тень отбросила, одна
Повалилась сиротинушка —
Незамужняя жена.

2

В небе к ангелу крылатому
Обращен был божий глас:
«Мчись стрелой к селу Богатому
И найди скорей сейчас
Под высокою осиною
Бабу — Анною зовут, —
И минутою единою
Соверши над нею суд:
Душу вынь из тела грешного!» —
В небе голос прогремел,
И святой жилец нездешнего
Мира к бабе прилетел.

3

Видит ангел Анну бедную:
Детям, красным как кумач,
Грудь она дает — грудь бедную,—
Унимая детский плач.
Стонет баба: «Дети милые!
С вами — божья благодать:
За дела мои постылые
Вы не будете страдать.
Суждена мне тьма кромешная,
За грехи мои, в аду,
Пусть одна я, многогрешная,
На мученья в ад пойду!
Без друзей живя, без сродников,
Мать-бобылку не виня,
Попросите вы угодников
Заступиться за меня!»
Жалко ангелу-губителю
Близнецов: так хороши!
И явился к вседержителю
Он без грешницы-души.

4

«Что ж ты, вынул душу грешную?»
— «Нет, не вынул, виноват!
Жаль родильницу сердешную,
Больше — жаль ее ребят.
Кто детей накормит смолоду?
Есть чужие не дадут,
Без грудей родимых с голоду
Ребятишки пропадут.
На земной печальной тверди я,
Много грешных душ сгубя,
От тебя . жду милосердия
Для детей и для себя!»

Взял господь свой посох каменный
(Не подымет человек!)
И десницей огнепламенной
Пополам гранит рассек.
«Полезай туда старательно,
Выю гордую склони,
Осмотри там всё внимательно,
Что увидишь — объясни !»
Ангел с воплем влез в отверстие,
Перевел в смущеньи дух
И из камня дал известие:
«Мотыльков я вижу двух…»
— «Тот, кто их питал, сторицею
Напитал бы и сирот
Свежей райскою пшеницею…
Не противься же вперед!»
И господь за ослушание
Крыльев ангела лишил
И на землю в наказание
На два года отпустил.

5

У отца Преображенского
Просто чудо—не батрак;
Он не любит пола женского,
Первый враг его — кабак;
Никогда не дожидается
Приказаний попадьи,
Всё работой занимается —
Сеет, жнет, чинит ладьи.
В сентябре, во время темное,
В лодке ездит с острогой,
Метко рыбку бьет, — скоромное
Он не ест: такой благой!..
А когда придут кутейнички
В Рождество зимой, — «Для вас
(Говорит батрак), келейнички,
Я и саночки припас!»
На горе стоит, любуется,
Усмехаяся, глядит —
Как ребячество балуется,
В легких саночках летит.
«Так бы в царство вам небесное
Вознестися к небесам…
Там жилище есть чудесное…
Что смеетесь? Знаю сам!..»
И батрак на небо взглядывал,
Затуманившись слегка, —
И никто ведь не отгадывал
Емельяна-батрака…

6

Шла неделя за неделею;
Год прошел, прошел другой…
Не нахвалятся Емелею:
Парень смирный, дорогой.
Попадье, большой капризнице,
Угождает он всегда;
Книг достал в церковной ризнице
И читает без труда.
Отдыхает лишь за книгами
И, желая быть в раю,
Изнурил себя веригами
И бичует плоть свою.
Иногда он и юродствовал
Вместе с некоей вдовой,
Но ему не доброхотствовал.
Вольнодумец-становой ;
Бранью злобной, нехорошею
Оскорблял всегда его:
«Если хочешь быть святошею, —
Вон из стана моего!
Упеку тебя под следствие,
Чтоб народ не возмущал…»
Добрый поп, предвидя бедствие,
«Благодарность» обещал
И, исполнив обещание,
Гнев на милость изменил,
Батраку же увещание
Благодушно учинил:
«От юродства бесполезного
Воздержись: не та пора!
Иль тебя, дружка любезного,
Мы прогоним со двора.
Берегись! Без нашей помощи
Попадешься, друг, в беду!
Есть пора для всякой овощи…
Нынче святость не в ходу!»
И батрак, придя в смущение,
Улыбался, как дитя,
И испрашивал прощение,
Взоры к небу обратя.

7

Как-то летом, за обеднею,
Был батрак у Покрова,
Со старушкою столетнею
Перемолвил слова два:
«Что, страдалица, неможется?
Обижает молодежь?
Верь, что горе уничтожится:
Скоро в лучший мир уйдешь.
Отдохнут в могиле косточки;
Ты узнаешь правый суд;
Скоро правнучки-подросточки
На погост тебя снесут…
Помолись за всех страдающих
На кормилице-земле,
За несчастных, утопающих,
Словно в омуте, во мгле!»
Пригрозив лакею барскому
(Тот всё горничной мигал),
Он отлично пономарскому
Пенью в церкви помогал.
Выходя из храма божия,
Нищей дал старинный грош. ..
Вдруг все ахнули прохожие:
Камень в крест пустил… Хорош!..
«Что ты, шутишь? Али хмелюшка
В молодой башке шумит?»
Потешается Емелюшка:
Снова камень в крест летит…
И за церковь православную
Заступилась вся толпа, —
И дала науку славную
Без согласия попа.

8

Научен толпою строгою,
Подгулявшею слегка,
Шел батрак путем-дорогою
Близ царева кабака.
Там веселая беседушка
Собралась еще с утра:
Двое пьяниц, два соседушка,
Усидевши полведра,
Друг на друга любовалися,
Оба плакали навзрыд,
Обнимались, целовалися…
Очень нежен русский быт!..
Ох ты, русская идиллия,
Ты кровава и грязна!
…Вот, собравши все усилия,
Стонет пьяницы жена:
«Ты лежи, сынок, до времени,
А как встанешь, подрастешь,—
Из всего ты роду-племени
Раскрасавицу возьмешь.
Так же будешь ты показывать
Над женою власть свою —
И буянить, и наказывать…
Баю-баюшки-баю. ..»

С воплем женщины сливается
Пьяниц речь, — и что за речь!
Пара пьяниц обещается
«Супротивницу» посечь…
Терпит баба жизнь суровую…
Как ей век с тираном жить?
Всю избил: шубейку новую
Не давала заложить…
Ох ты, доля, доля женская,
Как подчас ты тяжела!
Горемыка деревенская,
Ты зачем сюда пришла?
Иль забыла руку грозную,
Пудовой большой кулак? ..
И, творя молитву слезную,
На колени стал батрак.
Засмеялись все прохожие:
«Помешался мужичок!
Призывает имя божие,
А не видит — кабачок!»

9

«Емельян, ты забываешься!
У тебя ведь с мозгом лоб,
А ты чем, брат, занимаешься? —
Горячился добрый поп.—
Ты бесчинствуешь по улицам,
Оскорбляешь божий храм
И — ведь это на смех курицам! —
Стал молиться кабакам…
Это просто еретичество!
За тебя, мой друг, дрожу.
За такое озорничество
Я от места откажу.
То мне больше поразительно,
Что ты вовсе не был пьян…»
Отвечал ему почтительно,
Шапку снявши, Емельян:
«Не в церковные строения
Мой булыжник попадал;
Не пред водкою колени я
Преклонял и вслух рыдал.
Нет, над церковью Покровскою
Я увидел злую рать:
С грозной силою бесовскою
Я и начал воевать.
Там кружились бесы разные;
Изо всех подземных мест
Собралися — безобразные —
И старались сесть на крест…
Пред питейным заведением
Я молился богу… Да!
Пьяный муж с ожесточением
Бил жену свою… Тогда
Я воззвал к царю небесному:
«Иисусе мой, Христе!
Сам ты предан был телесному
Истязанью на кресте.
Ради ран твоих зияющих
Я прошу тебя: спаси
Слабых всех от угнетающих, —
А их много на Руси! ..
Не считай за преступления
Всё, что здесь я сотворил…»
И, смутясь от удивления,
Тихо поп проговорил:
«Человек ты хоть и маленький,
А умен, брат!.. Пару кос
Захвати… Денечек аленький…
Мы пойдем на сенокос».

10

Вышли в поле, оглянулися…
Расцвела кругом земля,
И цветами захлебнулися
Бесконечные поля.
Дети сумрачного севера —
Море синих васильков,
Море розового клевера —
Наградите бедняков!
В утро солнечное, чистое
Вы, покрытые росой,
В сено мягкое, душистое
Обращайтесь под косой;
И потом копной высокою
Подымайтесь к небесам,
Не мешайтесь лишь с осокою
По долинам и лесам!

До осоки не касается
Поп Иван — лихой косец, —
С батраком перекликается:
«Не ленися, молодец!
Обработай эти полосы!»
Блещут косы по траве…
Вдруг поднялись дыбом волосы
У попа на голове.
Он услышал речи смелые
И увидел чудеса:
«Дай мне, боже, крылья белые!
Я хочу на небеса.
Долго ль ангелу унылому
В батраках жить по найму?
Не пора ль ему, бескрылому,
Бросить грешную тюрьму?
Здесь тюрьма, житье порочное,
Между братьями вражда…
Наказание урочное
Вынес я… Туда! Туда!»

Так, смотря на небо синее,
Бедный ангел тосковал,—
И ему, белее инея,
Крылья длинные бог дал.
Он поднялся… «Унесу
О земле воспоминания! —
Так сказал. — Среди небес
Люда сельского страдания
Буду помнить…» И — исчез.

Раз вели переговоры
Об одной заморской птице
Благородные синьоры,
Штабы, оберы и вице.
На сужденья были тонки…
(Я сидел, нагнувши плечи,
И записывал в сторонке
Слово в слово эти речи).
Оживляясь понемногу,
Говорили так особы:
«Ну, уж птица! .. В ней, ей-богу,
Поселился демон злобы.
Рада с каждого холопа
Сбросить цепи, дать свободу;
Либеральная Европа
За нее в огонь и воду.
Посвист птицы — молодецкий!
Собирали все усилья
Меттерних и граф Радецкий
У нее подрезать крылья.
Черта с два! .. По воле рока
Эта птица, феникс древний,
Распустила хвост широко
И над русскою деревней.
Клюв у ней ужасно тонкий,
Скажем мы не без досады, —
И свободный голос звонкий,
Полный неги и отрады.
Увлеклись молокососы,
Как сиреной, этим пеньем;
Мы же, истинные россы,
Не знакомы с увлеченьем:
Мы смекнули, что Жар-птица
Для великого народа
Не годится, не годится,
Как опасная свобода!
Дело клонится к развязке,
И у нас одна забота:
Как Иван-царевич в сказке,
Расставлять везде тенета.
Здесь нельзя без вероломства,
Хоть мы люди и незлые…
Сохраним же для потомства
Наши яблоки гнилые!
Затемним опять садочек
И отправим эту птицу,
При записке в десять строчек,
Под конвоем — за границу.
И в записке скажем, дружно
Европейцев всех ругая,
Что Жар-птицы нам не нужно,
А пришлите… попугая!

Всё сосны да сосны высокие,
Пески рассыпные, глубокие;
Нагрело их солнце… Горячею
Дорогой иду я за клячею
И думаю: господи-боже,
Ведь это на пекло похоже!

Устал я, измучился жаждою,
А солнышко-батюшко с каждою
Минутой сильней разгорается
И, словно нарочно, старается
Явиться над бедной земелькой
Вторым Пугачевым Емелькой.

— Приятель! (Толкую с возницею;
Он едет с неважною птицею:
Сынок я дьячка деревенского
Фомы Ильича Вознесенского.)
Приятель! Такую надсаду
Терпеть я не в силах: присяду… —

Смеется возница: «В дороженьке
Измучились бедные ноженьки;
Они, значит, вдоволь натопались,
От зною — босые — полопались?
Садися, кутейничек милый,
А я поплетусь за кобылой».

* * *

Всё сосны да сосны высокие,
Пески рассыпные, глубокие…
Сижу на телеге. Сторонкою
Идет за уставшей клячонкою
Возница и трубочку курит,
И весело так балагурит:

«Какой вы народишко плохонький,
Жиденьки! А, слышно, частехонько
Папаша с дьячихой-мамашею
Вас кормят березовой кашею?
Как будешь отцом иереем,
Авось, мы с тобой раздобреем?»

Молчу. Мне припомнилось многое:
Всё детство больное, убогое,
И злое житьишко бурсацкое,
И розги — питание адское…
Не будьте так бешено строги
С детьми, господа педагоги!

Иначе, покрытые ранами,
Мы явимся также тиранами, —
Пред юностью, светлой надеждою,
Предстанем злодеем-невеждою…
Так думал я. . Солнышко грело
Мое утомленное тело.

* * *

Всё сосны да сосны высокие,
Пески рассыпные, глубокие…
Устала лошадушка сивая.
Какая она некрасивая!
На батькину лошадь похожа:
Одни только кости да кожа.

Мой батько, седая головушка,
Шлет весточку: «Пала коровушка,
А лошадь ногами разбилася.
Дьячиха весьма огорчилася
И, слезно жалея скотину,
Мне дщерь родила Катерину…»

Катюша, сестреночка милая,
Тебя ждет судьбина унылая,
И много увидишь ты грязного:
Ты будешь… женою приказного,
Дьячихой, просвирнею… Ну-тка,
Умри поскорее, малютка!

Сам сделаю гробик березовый,
Сам выкрашу краскою розовой,
Покрою тебя незабудками
И в церковь с веселыми шутками
Снесу, и, за дальней горою,

* * *

На сельском кладбище зарою.
Исчезнули сосны высокие;
Пески рассыпные, глубокие
Желтеют за нашей тележкою.
Возница кричит мне с насмешкою,
Истоме бурсацкой не веря:
«Слетела бы с возу тетеря!»

Нельзя не понять острословия:
«Тетеря», студент «богословия»,
Слезает с телеги, сам думая:
Скорей бы хоть ночка угрюмая!
Скорей бы увидеть Мне батю,
Да мать, да сестреночку Катю…

Скорей! — А ведь знаю заранее,
Что грустное будет свидание,
Что там, под родительской кущею,
Я встречусь с нуждою гнетущею,
Услышу старинные песни:
«Плохонько живется, хоть тресни!»

Захнычут тоскливо родителя :
«Просись во священнослужители
К «Николе» — местечко доходное…»
А с «местом» — и тело дородное:
Приход отдают за поповной,
Пылающей страстью любовной.

Родителей я не прогневаю:
Пленюсь престарелою девою,
В любви объяснюсь нежно-пламенной…
Мечтал я в Москве белокаменной
Науке святой поучиться,
Да бедность велит мне… жениться.

Ехала ты шагом первую дорогу
С няней-баловницей помолиться богу.
К церкви приближалась медленно карета…
Ты была, малютка, чудно разодета, —
В церковь легкокрылой бабочкой порхнула
И, взглянув на образ, нянюшке шепнула:
«Посмотри, как чудно матерь божья светит!
Что спрошу, наверно мне она ответит?»
Крест святой сложила детская ручонка;
К небу уносился голосок ребенка,
Верой простодушной ты была согрета;
Но… Она молчала, не дала ответа.

Ехала ты быстро, словно от погони,
С барынею-свахой. Убранные кони
С женихом-красавцем к той же церкви мчались.
Встретил вас священник. Пышно вы венчались,
Около налоя обойдя три раза…
Радостные слезы — крупных два алмаза —
По румяным щечкам искрились украдкой. . .
Грудь твоя вздымалась с верой чистой, сладкой —
Быть всю жизнь любимой, видеть только ласки. . .
Ты к святой иконе обратила глазки:
«Что мне образ скажет тихо и без гнева?»
Но… опять молчала пресвятая дева.

Ехала ты снова, бедная, иначе:
Не в карете пышной, а на жалкой кляче.
Ванька-горемыка, взяв пятиалтынный,
В путь с тобой пустился улицею длинной.
Муж твой разорился в северной столице;
Бедностью убитый, он лежал в больнице.
Ты к нему спешила, чтоб застать живого,
И пред теплым трупом вопросила снова,
Взоры устремляя к ней — за всех скорбящей:
«Буду ли я, дева, женщиной пропащей,
Новой Магдалиной, жрицей полусвета?»
Но… на вопль и слезы не было ответа.

Вот и три дороги! Есть еще тропинка,
И по ней пошла ты с горя, сиротинка,
В рубище, в лохмотьях, жалобно рыдая,
С каждым часом ниже, ниже упадая,
И совсем упала — всемогущий боже! —
В доме преступленья на продажном ложе.
Помнишь ли? Однажды, после буйной ночи,
Горькими слезами окропивши очи
И ломая руки, бедная блудница,
Вздумала ты снова деве поклониться,
В угол посмотрела, издавая стоны;
Но.. в проклятом доме не было иконы.

1

Ночь светла, и снег блистает,
На дворе мороз.
Вот к оврагу подъезжает
Медленно обоз.
Мужики за лошадями
Стороной идут
И, махая бородами,
Разговор ведут:
«Плохо нам! Всё неудачи,
Жизнь не хороша!
Голодают часто клячи,
Дома — ни гроша;
Дома детушки не сыты
И отец старик…
Мы невзгодами забиты,
А оброк велик!»

2

На дороге ветер свищет,
Поднялась метель,
И народ, озябнув, ищет
В снежной вьюге ель…
Ель зеленую находят
На шесте большом
И обрадованно входят
В развеселый дом.
Целовальник бородатый
Вьется, точно змей,
И с улыбочкой, проклятый,
Потчует гостей.
«Пейте, братцы! Пейте в сладость!
Клим, ты пить горазд!
От дьячка я слышал радость:
Вот надел вам даст
И посредственник, и баря.

Миколаха, ты, брат, паря,
Нынче мало пьешь!
Наградят крестьян землями
По сту десятин,
Значит, на душу, — с лесами…
Пей же, Константин!»

3

На душе повеселело
Вдруг у мужиков;
По рукам же то и дело
Что гуляет штоф.
И пошел вприсядку бравый
Охмелевший Клим…
Ну уж хват! Ей -ей, лукавый
Пляшет вместе с ним!
Горе Клим позабывает —
Пропадай оно!
С Климом низко приседает
В склянице вино.
Лоб вспотел. Дрожат колени,
Фертом подперся,
И вдруг: «Сени мои, сени»,—
Звонко залился.

4

Эй! Пора гостям в дорогу:
Не трещит мороз,
Вьюги нет — и понемногу
Двинулся обоз.
Вновь полозья заскрипели,
Проскрипят всю ночь…
Мужики лениво сели, —
Им идти невмочь.
Ничего они не видят:
Хмель-туман в глазах;
Их теперь легко обидят
Недруги в лесах.
Вот они! Готовы взяться
За грабеж, твердят:
«Обойдем их! .. Тише, братцы!
Мужичонки спят!»
Снится бедному народу,
Что уж счастлив он, —
Но пророчит им невзгоду
Смутный, сладкий сон!

«Беда тому, кто любит гнев,
Кто род людской влачит на плаху:
Он не увидит гурий-дев
И не приблизится к аллаху.
Беда тому, кто, словно зверь,
За человеком-братом рыщет:
Пророк пред ним захлопнет дверь,
А балагур его освищет…»

Так пел поэт перед дворцом
Калеки грозного, Тимура.
«Хромой», с пылающим лицом.
Сказал: «Словите балагура!»
Певца к Тимуру привели.
«Раскайся в балагурстве глупом,
Прощения проси-моли,
Не то, злой раб, ты будешь трупом!»

«Могу покаяться, но в чем?
Пророку предан я с любовью.
Я не был лютым палачом
И не запятнан братской кровью.
От сердца песенки пою,
Влагая в них и смех и душу…»
«А если голову твою
Велю срубить, ты струсишь?» — «Струшу,

Еще б не струсить, хан! И ты
Вздрогнешь, как человек пропащий,
Увидя камень, с высоты
На голову твою летящий.
Еще б не струсить! Ты и сам
Струхнешь, заметив льва в пустыне…
Отдай мой труп голодным псам,
Да помни то, что пел я ныне!»

Захохотал хромой Тимур:
«Возьми мой перстень изумрудный,
Но только помни, балагур,
Что я не лев в степи безлюдной.
Еще прими совет благой:
Не пой мне песен не по нраву,
Или тебя с кривой ногой
Я догоню и дам расправу!»

От самаркандского дворца
Певец бежал, главу понуря.
В душе свободного певца
Горел огонь, шумела буря:
Но он преодолел свой гнев
И, помня ханскую угрозу,
Стал воспевать… невинных дев
И обольстительную розу.

Осень настала — печальная, темная,
С мелким, как слезы, дождем;
Мы лее с тобой, ненаглядная, скромная,
Лета и солнышка ждем.

Это безумно: румяною зорькою
Не полюбуемся мы;
Вскоре увидим, с усмешкою горькою,
Бледное царство зимы.

Вскоре снежок захрустит под обозами,
Холодно будет, темно;
Поле родное скуется морозами…
Скоро ль растает оно?

Жди и терпи! Утешайся надеждою,
Будь упованьям верна:
И под тяжелою снежной одеждою
Всходит зародыш зерна.

С молитвою пахарь стоял у порога
Покинутой хаты: «Война к нам близка,
Одной благодати прошу я у бога,
Чтоб ниву мою не топтали войска.
Тогда пропадет мой ленок волокнистый,
На саван не хватит тогда полотна…»
И с верой молился он деве пречистой,
Чтоб ниву его сохранила она.

Но враг наступал… И послышался грохот
Из сотни орудий. Как демонский хохот,
Носился по воздуху рев батарей;
И люди — ужасное стадо зверей —
Безбожно, жестоко терзали друг друга,
И брызгала теплая кровь, как вода,
И ядра взорали все поле без плуга,
И хаты крестьянской не стало следа…

…Но милости много у вечного бога:
Построилась новая хата-жилье,
И пахарь-хозяин опять у порога
С молитвою смотрит на поле свое.
Себя он не мучит напрасной тоскою,
Что нива упитана кровью людскою —
Чужой ли, родной ли: не все ли равно?
Ведь кровью и потом не пахнет зерно,
Ведь свежая рожь не пошлет нам проклятья,
Не вымолвит явных и тайных угроз?..
И будем мы сыты (О люди! О братья!),
Питаяся хлебом — из крови и слез!

(Песня)

Ноченька осенняя, деревенька темная…
Слева — сосны, елочки; справа — степь огромная.
Вдаль пойдешь — заблудишься, и с душою робкою
Вспять назад воротишься проторенной тропкою.

Ляжешь спать на лавочку, как лежали прадеды, —
Матушка ругается: «А ходил куда-де ты?
Аль в притон за девицей — белою лебедкою?
Аль ходил к учителю?.. Полно, Калистратушко!
Лучше всех наставников для сыночка матушка…»

«Не брани, родимая, не корми учителем!
Был он мне защитником, был моим спасителем.
Разве в том вина его, что противна ложь ему?
Что стоял за правду он по веленью божьему?..

И напрасно, матушка, ты им озабочена:
Нет его здесь, бедного, школа заколочена;
Пусто в ней, темнехонько. Больше нам не встретиться,
Только у кабатчика огонечек светится!»

Лошаденки за оврагом
Изнуренные плетутся,
Выступая робким шагом,
Под кнутом хозяйским жмутся.

И хозяева их, кстати,
Приуныли и устали;
Мало счастья, благодати
Эти люди испытали.

Говорит один (я слышу):
«Эки, братцы, неудачи!
Всю соломенную крышу
Съели дома наши клячи». —

«Верно, к зимнему Николе
Нам глодать кору придется». —
«Ни зерна на целом поле!» —
Третий голос раздается.

Тут четвертый, пятый сразу
Закричали, зашумели:
«Мы в сибирскую заразу
Обнищали в две недели!» —

«И меня, — сказал Ванюха, —
Посетила вражья сила, —
Ядовитая, знать, муха
Спину крепко укусила.

Сшил себе я саван белый,
В церкви божьей причастился,
Гроб купил, с деревней целой
Пред кончиною простился.

Да на ум меня наставил
Коновал один любезный:
Прямо к спинушке приставил
Раскаленный прут железный…»

Все хохочут… Смейся дружно,
Своротив с дороги узкой,
Люд страдающий, недужный,
Терпеливый брат мой русский!

Много милости у бога,
Жизнь не вся в тебе убита,
И широкая дорога
Пред тобой вдали открыта.

Незримая для русского народа,
Ты медленно, таинственно идешь.
Пароль мой: «Труд, желанная Свобода!»
А лозунг твой: «Бодрее, молодежь!»
Свободное слово, опять ты готово
Сорваться с пера…
Чего же ты хочешь? О чем ты хлопочешь?
Не та, друг, пора!
Молчи и таися. Каткову [*] молися,
Печатью он правит и мигом отправит
Тебя — за Урал.

____________________

* М. И. Катков — реакционный публицист, выразитель и вдохновитель дворяиско-монархической реакции 60-80-х гг. в России. (Ред.).

(Песня умирающего комика)

Дни за днями бегут над твоей головой,
И годам улетать не закажешь.
Бедный комик, окончив путь жизненный свой,
Жалкий шут, ты в могиле спать ляжешь.
На вершине небес дух твой должен блуждать,
Как на сцене, уныл, безотраден;
А под черной землей труп актера глодать
Будут массы прожорливых гадин.

На тебя не возложат лавровых венков,
Ни медалей, ни знаков отличий;
Разве вспомнят: «Недурен был в нем Хлестаков,
А, под старость, хорош Городничий».
Разве молвят еще: «Удивительно глуп
В нем был Чацкий — ботлив и амурен;
Но зато в нем предстал наяву Скалозуб,
И как Фамусов был он недурен».

А подруга твоя, утаив в сердце лед,
С голой грудью в «Елене» предстанет.
Друг актера (к несчастью, плохой рифмоплет),
Над могилой стишонками грянет.

Вот и все для тебя! Огонек твой потух,
Догорело в светильнике масло…
Где же песни твои? Где веселый твой дух?
Все исчезло, погибло, угасло!»

Так я песню мою напеваю тайком…
Пред кончиной мне видятся грезы,
Что несется она — эта песнь — ветерком
И дробится… на мелкие слезы.
Их не видит никто, кроме бога. Лишь он,
Бесконечной любовью владея,
И в весельи людском услыхать может стон,
И простит он шута-лицедея.

Я был раб, вечный шут; но в актере-рабе,
В старом комике, есть вдохновенье…
После смерти моей проживу ли в тебе,
В грустной песне, одно лишь мгновенье?
Гой ты, песня шута, горделивой не будь,
За тебя и смешно мне и больно.
Но когда мою песнь повторит кто-нибудь
И вздохнет — для меня и довольно!

Не думай, гордый мой поэт,
Что ты в поэзии владыка!
Тебя сильнее нищий дед,
Плетущий лапоть свой из лыка.
И он плетет, и ты плетешь;
Но между вами сходства мало;
Все, чем гордится молодежь,
Твое перо не понимало.
Плетешь ты рифмы без души;
Твои «изделья» сон наводят…
А лаптя крепки, хороши,
И в них мильоны братьев ходят…
Себе пощады не проси!
Твои «изделья» в печку бросят…
А лапти ходят на Руси
И пользу родине приносят.
Бесследно пропадет твой бред
Рифмованный, безумно-гордый…
А лапти свой оставят след,
След прозаический, но твердый.

Мне не нужно золота,
Не хочу.
Я отдам все золото
Палачу,
Лишь бы друга милого
Не губил,
С плеч его головушку
Не рубил.
Мне не нужно звонкого
Серебра:
В серебре я золоте
Нет добра.
Но железо твердое
Я люблю,
Им решетки ржавые
Распилю!
Ничего не сделаю
Без пилы,
Не сниму я с узника
Кандалы.
Ой, пила железная,
Не звучи —
Чутко спят угрюмые
Палачи.

Поп входит и благословляет царя,
который целует у него руку

Царь

Глаза мои покрыл туман:
Страдаю я от муки адской…
Ты кто такой?

Поп

Я — Иоанн.
Твой богомолец, поп Кронштадтский [1].
Раскаяться желаешь?..

Царь

Да…
Я опасаюсь скорой смерти…
Ведь и с царями иногда
Невежливы бывают черти.
Боюсь, что в «жупел» попаду…
Спаси меня от черта, друже!
Я не хочу сидеть в аду: —
Он Гатчины гораздо хуже…
О Гатчина, мой милый кров,
Приют спокойный и любезный!
Там без немецких докторов,
Владея силою железной,
Я был, как толстый бык, здоров.
Там под «особенной охраной» [2].
Любил я полуночный мрак, —
От света пятился, как рак,
И озарялся лишь… Дианой.

Поп

Луною, сиречь?

Царь

Точно так…
Я мифологии когда-то
Учился тоже, но потом
Все позабыл…

Поп

Умно и свято
Ты поступил…

Царь

Себя с кротом
Любил я сравнивать бывало…
Крот ненавидит светлый день,
Ему в норе приятна тень,
Ему до солнца дела мало!
Пускай на небесах оно
Горит и пышет, землю грея:
Кроту забавно и смешно…

Поп

Замечу на сие одно
Тебе по долгу иерея:
Ты судишь здраво… Мы — попы, —
Псалтырь и святцы взявши в руки,
Давно решили: для толпы
И для царей — зачем науки?
Тебе — царю, как пастуху,
Чтобы пасти народов стадо,
В руках иметь лишь плети надо,
А не науку — чепуху!
Она зловредна. Верь мне, чадо!

Царь

Да, правда: в оны дни, попович,
Профессор Константин Петрович
Премудро наставлял меня.
Что «ночь» гораздо лучше «дня»…

Поп

Сие похвально! Крестоносцев
Храбрей сей хитроумный муж?
Заботясь о спасеньи душ,
Воюет наш Победоносцев [3],
Со «штундой» борется умно
В союзе с праведным монархом;
Его попы зовут давно
Святым «гражданским патриархом»,
С Победоносцевым вдвоем
Ты воевал, как божий воин!
Ты рая светлого достоин,
И о бессмертии твоем
Молебен живо мы споем…

Царь

Нет, не поможет твой молебен!

Поп

Отчаянье — есть смертный грех.
Верь мне, властитель полумира,
Еще крепка твоя порфира…

Царь

Нет, слишком много в ней прорех.
Она в дырах, она в заплатах,
Не рыцарь я в блестящих латах… [4]

_____________________________

[1] Иоанн Кронштадтский — кронштадтский «поп Иван Сергеев, мракобес, лютый реакционер, черносотенец, член «Союза русского народа». (Ред.)
[2] Намек на «Положение о чрезвычайной охране», введенной при Александре III. (Ред.)
[3] К. Победоносцев — один из вдохновителей крепостнической реакции в 80-е и 90-е гг. и в начале нынешнего века. Имел огромное влияние на Александра III, (Ред.).
[4] Стихотворение не закончено. (Ред.)