Архив стихотворений Леонида Трефолева

(Деревенская быль)

Папенька с маменькой богу молились,
Чтобы малюточки в них уродились,
Чтобы они проводили свой век,
Помня, что жив крепостной человек.
Он на потребы господские нужен:
Нынче он — повар и стряпает ужин,
Завтра он должен попасть в кучера,
Ибо… «желудок испортил вчера».
Будет, разбойник, умней и послушней,
Как познакомится с барской конюшней!
…В пышной усадьбе, при свисте плетей,
Папеньке с маменькой бог дал детей.

Папенька с маменькой нежно воркуют,
Дети растут и о чем-то тоскуют, —
Всё им не нравится, всё не по ним!
Папенька, господом-богом храним,
Девке прикажет: «Чеши, дура, пятки!» —
И заволнуются в горе ребятки.
Коля и Маша рыдают тайком,
Встретясь на страде с больным мужиком.
Молятся Коля и Маша: «Ох, боже!

Папенька с маменькой бьют для) чего же
Бедную няню? У ней на груди —
Страшные раны, хоть сам погляди!»
Папенька с маменькой — в страшной печали:
Буйством «свободу» они величали.
Коля (тогда он был мальчик большой)
Бывших невольников обнял с душой.
Маша — красавица с сердцем горячим —
Нянюшку встретила радостным плачем:
«Няня, ты — вольная! Няня-душа!
Царская милость — чиста, хороша…»

Папенька с маменькой ахнули оба;
В них закипела боярская злоба, —
И за своих вольнодумцев-ребят
Папенька с маменькой слезно скорбят.
Папенька с маменькой живы и здравы.
Дети, которые были неправы,
Дети, жалевшие глупо народ,
Рядом лежат у церковных ворот.
…Как схоронили и Колю и Машу —
Это не входит в историю нашу.
Носится слух, что, прогнавши толпу,
Папенька с маменькой батьке-попу
Лепту «изрядно богатую» дали,
Грустно сказав: «От детей мы страдали!
Нравились им мужики-голыши, —
Не было в детях дворянской души!»

Вы — художник, я — маляр;
Музе вашей я не вторю,
Ваших виршей экземпляр
Я купил… Нашел там: «К морю»,
«К музе», «К розе», «К соловью»
И так дальше, и так дальше…
Честь и славу отдаю
Вашей музе-генеральше!
Наша муза — сирота,
Не имеющая чина,
Раззевать не смеет рта,
И близка ее кончина.
Но среди могильной тьмы
Твердо веруем, без фальши,
Что утонем в Лете мы
После… музы-генеральши!

Ребенок мой больной умолкнул в колыбели.
Я к мужу в сад пришла, и мы в беседке сели.
Он долго на меня задумчиво глядел,
В объятиях своих согреть меня хотел,
Потом, очнувшися от думы безотвязной,
Сказал с улыбкою: «Пойдем дорогой разной,
Ты — к северу, а я… куда пошлют, бог весть!
Но знай, что у меня на шее образ есть.
Я буду на него молиться перед битвой,
Горячей, искренней солдатскою молитвой…
В турчанок не влюблюсь!» — прибавил он шутя.
«А наше бедное, невинное дитя?» —
«Пусть подождет отца. Вернувшись из похода,
Я сына научу твердить: «Вперед! Свобода!»
Прекрасные слова, не правда ли?» Но я
Не слушала его и, слез не утая,
Припав к груди его, в безумии ласкала,
За что-то гневалась, за что-то упрекала:
«Злой муж и злой отец, недобрая душа!
Свобода, говоришь? — Свобода хороша;
Но жить мне без тебя, подумай сам, легко ли?
Спасешь чужих детей, но не спасешь ты Коли,
Малютки нашего… Постой, не уходи,
Жестокий человек!»
…Так на его груди
Я долго плакала, молилась: «Боже, боже!
Свобода для славян ему всего дороже;
Ребенка своего он бросит сиротой…»
А муж порывисто крутил свой ус густой.
«Довольно, милая, не плачь о храбром муже.
Живым вернусь домой… Да чем других я хуже?
Все на войну идут: и низкий временщик,
И полковой наш поп, и мой Иван-денщик,
Который за кустом мне шепчет: «Не пора ли?
Всё, барин, сделано. К походу всё собрали».
Сейчас, Иван, сейчас! Два слова — и аминь…»
А я отчаянно рыдала:
«Не покинь!»
И на груди его успела вновь повиснуть…
«Сомлела барыня: водицей надо спрыснуть!» —
Заметил наш денщик, помчавшись за водой…

«Комиссия владеть женою молодой! —
Муж грустно упрекнул меня с улыбкой слабой: —
Того гляди, что сам вдруг сделаешься бабой!
Полковник наш — беда!— упрячет под арест».
И обнял он меня, и приложил свой крест
К рыдающим устам с любовию и верой.
Мы оба плакали. Сочувствовал наш «Серый»:
Почтенный старый пес откуда ни взялся
И лаем жалобным тревожно залился.

«Прощай, старик, не вой! А с крошкой Николаем
Проститься… нету сил. Ну, здравия желаем,
Сердечная моя! Не плачь, не провожай!»

И он отправился.
…Был страшный урожай
На русских мертвецов. Молитвой ежедневной
Три раза (верю я) он был спасен под Плевной.
Шутливо он писал, что «был в больших боях,
Сидел всё под кустом, где спас его аллах».
Прислал он весточку, как «наши великаны
Свободу принесли болгарам за Балканы».
Он быстро шел вперед; но… с пулею в груди
Остался мой герой, мой милый, позади
Спасителей славян в каком-то там обозе.
Священник полковой меня утешил:
«В бозе
Ваш муж, штабс-капитан, скончался. Знать, судьба!
Молитесь за него, за божьего раба,
Сударыня моя. Не унывайте, ибо
Унынье — смертный грех!»
…Совет хорош. Спасибо!
Но исполнять его, вдовея, не могу…
Ох, вдовья долюшка!.. Играет на лугу
Сиротка, мальчик мой: смеется он и пляшет,
Лучиной-саблею геройски храбро машет.
О милый мой герой! Тебе уж лет пяток,
Ты — вылитый отец: такой же кипяток,
Как наш покойничек. «Скажи мне, душка, милка,
Скажи мне на ушко: где… где его… могилка?»
— «В Болгарии…»
— «Так, так… А душенька его?»
— «У боженьки в руках…»
И больше ничего
Не ведает дитя. И знать ему не время,
Что жизнью заплатил за родственное племя
Отец его герой…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . .»Не упади, смотри же!»
Ребенок побежал, а я молюсь тайком,
Чтоб не споткнулся он, гонясь за мотыльком
Прелестно-радужным.
…И мне, штабс-капитанше,
Грядущие беды мерещатся уж раньше;
Но милостив господь: ребенок не умрет…
И я ему кричу:
«Вперед, дитя, вперед!»

(Современная идиллия)

Весна катит,
Зиму валит;
Поют птички
Со синички,
Хвостом машут
И лисички.

Тредиаковский

Зашумели ручьи. Наступила весна.
Вот и первъгй подснежник!
…Здорово,
Мать-природа! В объятиях зимнего сна
Ты лежала полгода. Сурово
Злой мороз по деревням ходил и знобил
Не паломников наших парижских:
Он рукою своей леденящей убил
Много душ православных, ревизских.
…Но весной благоденствуй, российский народ!
Кто остался в живых, тех весна обеспечит;
Добродушное земство накормит сирот
И народные язвы залечит…
.»На гумне ни снопа, в закромах ни зерна!»
(Мне припомнилась песня поэта).
Но да будет надежде отчизна верна,
Чародейкой-весною согрета!

Так, приятно мечтая, иду я селом.
Вдруг урядник попался навстречу.
На лице его пасмурном, злом
Я, бывало, «опасность» замечу.
Так и видишь, бывало, что ночью и днем
Он мечтает упечь вас в Пинегу;
Но весной замечаю я в нем
Благодушие, милость и негу.
Как приятно лицо! Как улыбка ясна!
Он теперь состоит не на страже…
О, весна, чародейка-весна,
Ты пленила урядника даже!

На него я смотрю и не верю глазам,
И в раздумьи смущаюсь и трушу:
Неужели чудесный весенний бальзам
Мог смягчить эту черствую душу?
Он, урядник, с букетом весенних цветов?
Он, урядник, их нюхает?.. Где я?
Не во сне ли я брежу? Божиться готов,
Что его я считал за злодея.
Он не крупный злодей; он села не спалит,
Не убьет человека в задоре,
Или так… «по любви» (con amore);
Но крестьянское горе его веселит,
Обыденное, мелкое горе…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы сошлись, и урядник пытливо спросил,
Прикоснувшись почтительно к кепи:
«На прогулку пошли, как невольник без сил,
Неким чудом сорвавшийся с цепи?
Извините мою кудреватую речь:
Мы в «риторике» тоже учились,
И весною, желая здоровье сберечь,
На прогулку от дел отлучились.
Надоели дела, надоели весьма!
Слава богу, дождался весны я,
А зимою хлопот для урядника — тьма:
Кражи, драки, порубки лесные.
Беспощадно крестьяне рубили леса
У казны и господ благородных;
Но тепло даровали опять небеса,
И не будет избенок холодных,
И не буду я слышать весной (чудеса!)
Громких стонов и воплей народных,
Поражают они, как кинжал,
Доложу вам по чести, без фальши…».
Гуманисту я руку пожал
И отправился дальше.

Миновавши пустой (слава богу!) кабак
(Русь трезвеет весной понемножку),
Вижу я, что седой пришекснинский рыбак
Собирает для ловли мережку.
«Что, приятель, работать идешь на Шексну?
В добрый час!» — «Благодарствую, милый!»
— «Расскажи, ты любовно ли встретил весну
После зимушки, всем опостылой?»
— «Да, ты верное слово сказал,
Надоела зима-лиходейка…»
И рукой на погост указал,
Где его приютилась семейка.
«Там ребята мои. На могилки взгляни!
А хорошие были парнишки,
И к рыбацкому делу привыкли они,
И читали в училище книжки.
Зазнобились зимой. Дорогоньки дрова,
Да и хлеб и лекарства-то дороги.
Затрещали у нас, на Шексне, с Покрова
Холода, наши лютые вороги.
Для ребят я в казенную рощу побрел;
От меня-де она не умалится:
Ведь казна, как могучий и сытый орел,
Над птенцами озябшими сжалится…
Прихожу я в лесок, а урядник — как тут!
И попался я в лапы безбожника:
Он меня за охапку валежника
К мировому отправил на суд.
Просидел я две целых недели;
А ребята болели, худели,
И теперь челобитье несут
На урядника господу-богу…
Наш урядник лихой больно крут
И пристрастье имеет к острогу.
Особливо свиреп он бывает зимой,
По весне же маленько покротче…»
«Так-то так, старина! Человек ты прямой!»
Сам же думаю:
«Господи-отче!
Ты, который создал небеса,
Ты, пославший нам сына-спасителя,
Сотвори нам еще чудеса:
Обуздай пришекснинского жителя,
Чтобы он под ветвистым зеленым шатром
Позабыл наши «были» тиранские
И для жалких мальчишек своих топором
Не рубил наши рощи дворянские…
Это — первое чудо. Второе еще
Сотвори (я прошу дерзновеннее):
Чтоб урядник любил мужика горячо
И зимой, и во время весеннее!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А рыбак продолжал заунывную речь:
«Осудили меня, как воришку.
На беду я успел от морозов сберечь
Одного мальчугана-сынишку».
— «Как же так, на беду?» — «Потому, братец мой,
Потому, господин мой прохожий,
Что сынок, мой последыш, — глухой и немой
И к рыбацкому делу негожий.
От него я подспорья не жду впереди…»
— «Где же он?» — «Где-нибудь забавляется,
На погосте церковном, поди,
На могилках у братьев валяется.
Больно их он любил. Сам создатель печать
Положил на уста у Ванюшки;
А как умерли братья, я стал замечать,
Он таскает куда-то игрушки.
Подглядел я за ним. Он к моим сиротам
На кладбище умчался без шапки,
Да на свежих могилках и выставил там,
По дурачеству детскому, бабки.
Он мычит, словно зверь; он тоскует, ревет,
А сказать хоть словечко — нет силы.
Словно братьев умерших Ванюшка зовет:
«Вылезайте играть из могилы!»
Я нё тронул его. Я ему не сказал,
Чтоб не смел баловаться при гробе.
Уж его без меня сам господь наказал
(Божья воля!) у матки в утробе.
Грех великий роптать: даст мне рыбки Шексна…»
И ушел он на плесо широкое.
…О весна, чародейка-весна,
Ты смягчаешь и горе жестокое!

На кладбище идти или в рощу?— Вопрос…
Всюду зелень, везде есть «природа»;
Но, по лености старой, как истинный росс,
Не люблю я большого похода,
А до рощи — далеко. Там ландышей тьма;
Там и воздух смолистей и чище;
Но дорога к кладбищу гладка и пряма…
Решено: я иду на кладбище.
Я окинул тоскующим взглядом
Божью ниву. Она возросла.
Там и здесь, в отдаленьи и рядом,
Всё кресты да кресты… без числа!
Сколько их, — сосчитает статистика;
Но из книжки моей записной,
Очарованный чудной весной,
С целью злобной не вырву я листика:
Пусть сочтет эти гробы иной!
Жаль, не слышу здесь голоса детского:
Бедный Ваня уснул: ни гу-гу!
…Здесь спокойно поэта немецкого
Прочитать очень кстати могу.
(Слишком плохи мои переводы.
Друг-читатель, сего не забудь!
Но «в объятьях царицы-природы»
О «Весне» пропою как-нибудь.)*
[* «Der Frühling» («Весна») Мейснера.]
«Вот — весна, и бедняк горемычный
Верит вновь, что природа нежна,
Что рукою, к щедротам привычной,
Рассыпает блаженство она.
Каждый солнечный луч, проникающий
Сквозь дырявую крышу в избу,
Говорит человеку-рабу:
«Успокойся же, раб унывающий,
И не смей клеветать на судьбу!
Милосердье с собой приношу я…»»
…Перевод, сознаюсь, плоховат;
Но под дубом могильным пишу я,
Потому-то и стих дубоват.
Не смущайтесь плохим каламбуром:
Обитая на севере хмуром,
Поневоле России сыны
На кладбище народном должны
Представляться шутом-балагуром,
Видя только… чудесные сны.
Я не сплю; но немецкие грезы
(Знать, мне так суждено на роду)
Без таможни, сквозь русские слезы,
Я у Мейснера жадно краду.
Перед ним не хочу быть невежей:
Подражать, так вполне подражать!
На траве охлаждающей, свежей
С добрым немцем готов я лежать.
…Этот немец для нас, россиян, — по плечу,
В нем не вижу славян истребителя,
И воскликну с ним вместе:
«Я верить хочу,
Что весь мир обретет утешителя.
Он, источник любви, золотой свой венец
Превратил в золотую монету
И народу отдаст, чтобы он, как слепец,
В нищете не шатался по свету.
Он порфиру свою разорвет и отдаст
По частям, по клочкам, для народа…»

Переводчик, заметьте, не слишком горазд,
Но понятна вам цель перевода.
Я не кончил еще, но докончу потом,
Как-нибудь, на спокойном досуге.
А теперь, осенившись славянским крестом,
Помечтаю о Ванюшке-друге.
На могилках он спит.
…Славянин бедный мой!
Ничего ты не слышишь, не скажешь,—
Час пробьет, и безропотно, глухонемой,
Рядом с братьями мертвыми ляжешь,
Больно мачеха-жизнь для тебя некрасна,
За тебя, за молчальника, трушу…
О весна, чародейка-весна,
Разбуди нашу сонную душу!

(Сонет)

«Суровый Дант не презирал сонета!»
(Так Пушкин наш великий возгласил).
«Издания народного поэта
Страх дороги: купить не хватит сил.
Чей это грех? Дождусь ли я ответа?» —
Так юноша издателя спросил.
Издатель же, холодный, словно Лета,
Урядника на помощь пригласил.
«Лови его! Сей юноша зловредный:
Желает он, чтобы народ наш бедный
Над Пушкиным очнулся!». Алгвазил
К народу был исполнен состраданья:
На Пушкина перстом он погрозил,
Велев читать… Манухина изданья.

Разовьем мы березу,
Разовьем мы зелену.
Ой-да да ой-да,
Разовьем мы зелену!..

Там, среди родной реки,
Песни пели бурлаки:
«Разовьем мы березу,
Разовьем! мы зелену…
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Разовьем мы зелену!»

Наша песенка не та…
Но осталась нищета,
И над Волгою вдвоем
С ней мы песенку споем:

Разобьем мы жизнь скорей!
Смерть стучится у дверей.
Ой-да да ой^да,
Ой-да да ой-да!
Смерть стучится у дверей.

Гостья милая, иди!
Припади к моей груди.
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Припади к моей груди.

Все равно. Один конец.
Мы поедем под венец.
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Мы поедем под венец.

Ехать с поездом пора.
Собралися шафера.
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Собралися шафера.

Свахи наши тут как тут,
В церковь божию зовут.
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
В церковь божию зовут.

Смерть — невеста и жена —
Назови их имена!
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Назови их имена!

«Свахи» — бедность и нужда —
Нас схоронят без следа.
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Нас схоронят без следа.

«Шафера» — страданье, труд —
Нас цветами уберут…
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Нас цветами уберут…

И тяжелою пятой
Нас затопчет люд простой.
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Нас затопчет люд простой.

Я взываю к небесам:
Пусть здоров он будет сам!
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Пусть здоров он будет сам!

И доволен буду я…
Спета песенка моя.
Ой-да да ой-да,
Ой-да да ой-да!
Спета песенка моя!

Голова моя, головушка,
Голова моя свободная!
Не золовки, не свекровушка,
Баба злая, сумасбродная,
И не ласки свекра пьяного
Извели тебя, измучили…
Нет! Слова Петра Иванова
Голове моей наскучили.

Петр Иваныч всё ругается,
Говоря слова несладкие:
«Книжки здесь не полагается,
Изорву твои тетрадки я.
Грамотейка, вишь, явилася,
И гордиться стала, знамо, ты!
В земской школе обучилася
И сошла с ума от грамоты…

Не учен я батькой смолоду,
Мне смешно за книгой париться,
А от холоду и голоду
Мы сумеем отбояриться:
Наши руки молодецкие
Три тягла несут без малого…
Мы-ста люди не немецкие, —
Роду русского, удалого! ..

Али дочка ты поповская?
Али барыня ученая?
Ах ты, дурища таковская,
Кулаком не окрещенная!
Перед мужем будь овечкою,
Знай в избе сиди за кринками,
Пусть валяются под печкою
Книжки глупые с картинками…

Цыц, молчать, жена-сударушка,
Не читать азов с мальчишкою!
Али хочешь, чтоб Макарушка
Погубил себя за книжкою?
Бывши в городе с товарами,
Там ребят я видел… Бедные,
Тащат ранцы, ходят парами,
Истомленные да бледные…»

Голова моя, головушка,
Голова моя свободная!
Ты придумай, чтоб свекровушка,
Баба злая, сумасбродная,
Муж, и свекор, и золовушки
(Хороша ли ты, убога ли)
Тайных замыслов головушки
Не тревожили, не трогали!

В нашем доме тьма кромешная…
Я встаю одна, украдкою,
И рыдаю, безутешная,
Над сыновнею кроваткою.
Не боясь греха великого,
Обману свекровь-сударушку,
Обману и мужа дикого,
Научив… тайком… Макарушку!

До крови губы сердито кусая,
Грозно ты морщишь высокий свой лоб:
Пьяный мужик или девка босая
Так возмутили тебя, филантроп?

Глупо смущаться обычной картиной, —
Падших людей от себя прогони:
В омуте жизни, покрытые тиной,
К самому дну опустились они.

Трудно поднять их. Она — из вертепа,
Телом торгует и ночью и днем;
Тот же, кто с нею, работал свирепо
На перекрестках своим кистенем.

Я изумлен: между вами есть сходство…
Право, не будь так изящно хорош,
Не представляй на лице благородство —
Был бы на них, как отец, ты похож.

Это, конечно, насмешка природы, —
Зло подшутила она над тобой.
Впрочем, припомни: в старинные годы
Ты подружился… с своею рабой…

Помнишь ли ты, филантроп благородный,
Помнишь ли ты, как в осеннюю ночь
У молодицы в избенке холодной
Двойни родились — сынишко и дочь?

Темная ночка смотрела в окошки
Бедной, холодной избенки — а там
Вас прижимала, несчастные крошки,
Мать обольщенная к жарким устам!..

Вдруг совершилось твое возрожденье:
Стал ты гуманен и в помыслах чист.
Фразы о «благе» — твое наслажденье…
Как ты прекрасен и как ты речист!

Прачки, стирая в большие морозы,
Знают, что ты изнываешь с тоски,
Ибо твои либеральные слезы
Сильно смочили платки и носки.

Млеют лакеи твои от восторга,
Хором решивши, что ты — филантроп:
Ты не продашь их с публичного торга
И не забреешь по-прежнему лоб!

К коленам твоим припадая,
Страдаю я вместе с тобой
И жду той минуты, когда я
Увижу тебя не рабой.

И в рабстве ты чудно-могуча,
Не видя свободы лучей;
Грозна ты, как темная туча,
Для диких твоих палачей.

Они всю тебя истерзали,
Пронзили железом, свинцом,
И руки и ноги связали,
Покрыли терновым венцом…

Надейся! Исчезнут тираны,
Исчезнут коварство и ложь.
Надейся! Ты вылечишь раны,
Венец свой терновый сорвешь.

Терпи же, моя дорогая,
Покуда есть силы, терпи!
Сверкай, огонечком мигая
В широкой унылой степи!

Потом огонек разгорится
На поле угрюмом, нагом,—
И мрачная степь озарится
Далеко, далеко кругом!

(Старая погудка на новый лад)

«Всё ли здорово в деревне?» — так барыня
Старосте молвила речь.

«Всё хорошо, всё здорово, сударыня.
Нам ли уж вас не беречь?»

— «Ладно, спасибо. Сберег ли ты сокола, —
Жив ли мой сокол ручной?»

— «Умер недавно. Летал он всё около
Нашей долины речной,

Там и объелся любимец ваш падали…»
— «Кто ж из скотинушки пал?»

— «Конь вороной…»— «Отчего?! Не от яда ли
Конь дорогой мой пропал?»

— «Бог с вами, матушка! Речью неправою
Нас обижать для чего?

Мы угощали коня не отравою, —
Но похлестали его.

Плетка и кнут, а не то и дубинушка,
Все изломались… Беда!

Больно упрямилась ваша скотинушка,
Воду везя из пруда».

— «Воду зачем вы возили, негодные,
Должен ответить ты мне!!»

— «Ваши хоромы большие, свободные
Вдруг затрещали в огне…»

— «Кто их поджег? Говори, Калистратушка, —
Богом прошу я, Христом!»

— «Ваша старушка, покойница матушка,
Были виновными в том.

Их хоронили. Свеча погребальная
Дом подожгла невзначай.

Так и сгорела усадьба опальная…
Барыня, дай-ка на чай!»

(Старая погудка на новый лад)

У Василия Петрова
Женка больно врать здорова:
С мужем спорит, бьет баклуши,
Молвит слово — вянут уши.
Пробежит ли серый зайка,
Баба мужу: «Догоняй-ка!
Это, видишь ли, лисица, —
Шуба лисья пригодится.
Что стоишь разинув рот?
Что задумался, урод?
Не поверишь мне — умру
Завтра рано поутру!»

Муж поймает в невод щуку, —
Баба снова за науку
И облает, как собака:
«Мне не нужно, дурень, рака!»
Муж себе бородку сбреет, —
Баба учит, не робеет:
«Неприятный, безобразный,
Ты остригся — как приказный!
Что стоишь разинув рот?
Что задумался, урод?
Не поверишь мне — умру
Завтра рано поутру!»

Видит муж, летит ворона, —
Баба мужу: «Вона, вона!
Это гусь летит. Не труся,
Застрели к обеду гуся!..»
— «Полно, матушка Матрена,
Это — серая ворона…»
— «Врешь, разбойник, врешь, тетеря!
Ты ослеп, жене не веря…
Что стоишь разинув рот?
Что задумался, урод?
Не поверишь мне — умру
Завтра рано поутру!»

Баба охает, рыдает,
Лютой смерти ожидает.
«Говори!— кричит Матрена,—
Гусь летел?» — «Не гусь, ворона…»
— «Если так, попа мне нужно, —
Нездоровится, недужно,
Собираюсь умирать я.
Позови попа Кондратья!
Что стоишь разинув рот?
Что задумался, урод?
Не поверишь мне — умру
Завтра рано поутру!»

Исповедал поп Кондратий.
Воет баба на кровати:
«Говори!— кричит Матрена,—
Гусь летел?» — «Не гусь, ворона…»
— «Если так, при всем народе
Лягу спать навек в колоде.
Муж противный, поседелый,
Приготовь мне саван белый!
Что стоишь разинув рот?
Что задумался, урод?
Не поверишь мне — умру
Завтра рано поутру!»

Сшили бабе саван новый,
Притащили гроб сосновый.
«Говори! — кричит Матрена, —
Гусь летел?» — «Не гусь, ворона…»
Завопила баба злая:
«Умерла я, умерла я!
Тело спрячьте в домовище
И несите на кладбище.. ,
Что стоишь разинув рот?
Что задумался, урод?
Не поверишь мне — умру
Завтра рано поутру!»

В гроб Матрену положили,
Панихиду отслужили.
Шепчет в саване Матрена:
«Гусь летел?» — «Не гусь, ворона…»
— «Если так, скорей в могилу, —
Жить с упрямым не под силу!
Под землею, под сырою,
Очи ясные закрою.
Что стоишь разинув рот?
Что задумался, урод?
Не поверишь мне — умру
Завтра рано поутру!»

Вот могильщик бородатый
Застучал своей лопатой,
И в последний раз Матрена
Шепчет: «Гусь?» — «Не гусь, ворона…»
— «Если так, не уступлю же!
Мне в земле не будет хуже, —
Лютой смерти не боюся —
Пусть погибну… ради гуся.
Ни слезинки не утру
И, назло тебе, умру!
Что стоишь разинув рот?
Зарывай меня, урод!»

(Пословица)

Подружился серый заинька с лисой.
«Я люблю тебя без памяти, косой!
Истомилась, истерзалась, полюбя:
Очень нравятся мне уши у тебя, —
Ты красивей длинноухого осла…
Я тебя бы в теремочек унесла,
Уложила б на тесовую кровать,
Стала б зайчика ласкать да миловать…»

Полюбился красной девушке старик.
Говорит она, надев ему парик:
«Что за кудри! Так и вьются по плечам,
И об них я сокрушаюсь по ночам,
Грудь лебяжья разрывается в клочки…
Погляди-ка на меня в свои очки,
Приласкай меня дрожащею рукой,
Не сгибайся в три погибели клюкой!»

«Патрикеевна, любезная кума!
Полюбил тебя я, зайчик, без ума.
Рад я с милою невестой под кустом
Побеседовать в орешнике густом…»
— «Ах, бесстыдник, что за дерзкие слова!
Я — невинная, почтенная вдова.
Ты в мужья мне не годишься,— очень слаб…»
Подбежала, рот раззела, да и — хап!

«Раскрасавица, волшебница моя!
Пред тобою молодею снова я.
Как пойдем с тобою в церковь под венец,
Подарю тебе с брильянтами ларец…»
— «Ты обманешь? Покажи мне, я взгляну,
Чем обрадуешь красавицу жену —
Что такое в сундучке-то дорогом?»
Подбежала, всё схватила и — бегом!
Ах, зачем ты, серый заинька косой,
Подружился, на беду свою, с лисой?
Ах, зачем ты, старче древний и седой,
Волочился за красоткой молодой?
Ах, зачем у нас зубастых щук стада
Поглощают мелких рыбок без труда?
Ах, зачем у нас на матушке Руси
Так доверчивы и глупы караси?

(Всеволоду Леонидовичу Т<рефол>еву)

1

«Дети! возьмите игрушку:
Я подарю вам ее, —
Я подарю вам не пушку
И не стальное ружье…»

— «Пушки и ружья, мы знаем,
Нынче гремят за Дунаем, —
Бой от зари до зари…»
— «Вы же от утра до ночи
Щелкайте, сколько есть мочи,
Щелкайте, дети, кри-кри!»

2

Милое юное племя!
Ты уж заранее знай:
И для тебя будет время —
Видеть широкий Дунай!

Но, голубой, многоводный,
Будет рекой он свободной,—
Светлой дождется зари…
Вам уж не нужны игрушки —
Ружья, солдатики, пушки, —
Щелкайте, дети, кри-кри!

Sancta simplicitas!.. [Святая простота!.. (лат.)]

(Слова Гуса на костре)

Клубился дым, пылал костер,
Толпа шумела в злобе дикой,
И над толпою муж великий
Десницу чистую простер.

Молился Гус… Его слова
Гремели, как металл звенящий,—
Вдруг на костер его горящий
Упали новые дрова…

Во имя господа Христа
Дрова старуха положила
И от страдальца заслужила
Упрек: «Святая простота!»

Погиб великий славянин…
И снова гибнут наши братья,
И снова слышны их проклятья
Среди дымящихся равнин!

И льется кровь… Ее ручей
Бежит, дымясь, всё шире, шире…
Опять в славянском бедном мире
Бушует стая палачей…

Они безумны, слепы, глухи,
И жгут нас медленным огнем…
Благословим иль проклянем
Мы вас, ужасные старухи?!

Ваша правда. Да-с,
Сам теперь я вижу:
Город N у нас —
Брат родной Парижу!
Видно из газет,
Что в Париже оном
Беспорядков нет, —
Бредят Мак-Магоном.
Маршал Мак-Магон
(Президент их, значит),
Чинно сев в вагон,
По чугунке скачет.
Франции сынам
Нужно отличиться,
И префекты там
Стали горячиться…
Черт возьми! И к нам
Воевода мчится:
Ваша правда. Да-с,
Сам теперь я вижу:
Город N у нас —
Брат родной Парижу!

Есть у нас поэт
Страшно либеральный,
И к нему чуть свет
Прибежал квартальный.
«Вот — бумаги лист!
Сядь скорей за оду.
С нею, нигилист,
Встретишь воеводу.
Оду поднести
Ты ему обязан,
А не то в части
Будешь крепко связан…»
Выполнен приказ, —
Неприятны узы…
Мигом на Парнас
Прилетели музы,
Ибо и у нас
Есть они, французы! ..
Ваша правда. Да-с,
Сам теперь я вижу:
Город N у нас —
Брат родной Парижу!

Франции сыны
Нам дают примеры:
Так же мы должны
Действовать, как мэры:
Городской глава
С полицейской стражей
Мудрствует сперва
Над ухой стерляжьей.
(Без нее ведь нет
Счастья для народа!)
Примет ли обед
Важный воевода?
Роковой вопрос —
«То be, or…» — Гамлета.
Я бы, вот, привез
К нам тебя, Гамбетта,
Посмотреть, как росс
Трусит в «дни ответа»!
Ваша правда. Да-с,
Сам теперь я вижу:
Город N у нас —
Брат родной Парижу!

Земский либерал
Шепчет: «Я ведь тоже
На собраньях врал,
Правосудный боже!
Якобы Адам,
Искушенный Евой,
Заседал я там
Постоянно с «левой».
Всё занесено
В наши протоколы.
Я кричал: «Давно
Нам потребны школы!»
Жаждая добра,
Будто рыцарь бравый,
Шел я на ура,
Воевал с управой…
Нет, давно пора
Примириться с «правой».
Ваша правда. Да-с,
Сам теперь я вижу:
Город N у нас —
Брат родной Парижу!

Страшный экипаж
Ближе, ближе едет.
Полицейский страж,
Как безумный, бредит:
«Господи, творец!
Николай угодник!
Я хоть и вдовец —
Страшный греховодник:
Взяткам я не враг —
Загребаю славно,
И в гражданский брак
Я вступил недавно…
Просто волком вой,
В гроб ложись с надсады!
С городским главой
Мы берем подряды:
Вместо мостовой,
Строим…баррикады!»
Ваша правда. Да-с,
Сам теперь я вижу:
Город N у нас —
Брат родной Парижу!..

(Картинка с натуры)

По улице мрачной и грязной,
Лишь свечка блеснет в кабаке,
Несчастный чиновник плетется —
Плетется в худом сюртуке.

Крутятся ли снежные хлопья
И режет ли, будто бичом,
Пронзительный северный ветер —
Чиновнику всё нипочем!

Есть домик на улице этой,
Стоит он, погнувшись, давно,
И в домике том есть бутылки,
А в них есть дешевка-вино…

И в час неурочный и поздний
Чиновник с глубокой тоской
В окошко питейного дома
Стучится дрожащей рукой.

Выходит к нему целовальник,
Глаза продирает от сна
И тихо обычному гостю
Вручает полштофа вина.

От холода руки запрятав
В карманы дырявых штанов,
Бежит титулярный советник,
Онуфрий Ильич Иванов.

Бежит он в свой «угол» печальный,
Где сладко он будет дремать,
Где брошены милые дети,
Жена и родимая мать.

Но только тот «угол» увидит,
Который и беден и пуст, —
Опять кулаком он грозится,
Проклятье срывается с уст.

По шаткому полу уныло
Он ходит и взад и вперед,
Жену призывает сердито
И деток с любовью зовет.

Но умерли бедные дети,
В могиле им сладко лежать, —
Они голодать уж не будут,
Не будут от стужи дрожать…

И зова не слышит супруга:
Покинувши мужа, семью,
С любовником-франтом бежала
И честь потеряла свою.

Наряды, алмазы и деньги
Красивой бабенке несут;
А муж, титулярный советник,
Упрятан с позором под суд.

И, руки ломая тоскливо,
По комнате, взад и вперед,
Онуфрий Ильич марширует
И матку-старуху зовет.

«Родная! покинут я всеми, —
Хоть ты приласкай, подойди!
Я выплачу злобу и горе
На старой родимой груди…»

Но мать воплей сына не слышит:
Забитая горем-нуждой,
Глухая старушка с упреком
Трясет головою седой.

«Зачем ты с начальством не ладил?
Ты мог бы жену уступить —
Кресты и чины бы летели,
Не стал бы ты горькую пить.

Ты выпил с похмелья полштофа,
А мне не оставил глотка…
Послал мне господь искушенье:
Без водочки жизнь не сладка!»

Тогда титулярный советник,
Онуфрий Ильич Иванов,
Рыдает… и мелочи ищет
В карманах дырявых штанов.

Найдя, полоумной старухе
Вручает последний пятак,
И с маткой идет он под ручку,
Шатаясь, в знакомый кабак…

«И в Стамбуле конституция! —
Сидор Карпыч мне сказал, —
А у нас лишь — проституция!»
И на деву показал.

«И в Стамбуле бредят левою, —
Сидор Карпыч продолжал, —
А у нас…» — и вслед за девою,
Улыбаясь, побежал.

«Доложу без лицемерия:
Эта девушка мила,
Как респуб…» Вдруг жандармерия
К либералу подошла.

«Ваша речь — о конституции?
Не угодно ли в квартал? ..»
— «Нет, мы так… о проституции…» —
Сидор Карпыч лепетал.

Улыбнулся снисходительно
Светло-синий алгвазил
И перстом весьма внушительно
Либералу погрозил.

Уподобясь мокрой курице,
Не желая сгнить в части,
С той поры мой Клим на улице
Стал себя умней вести.

На девчонок тратит рублики,
Состоит у них в долгу,
Но не любит он республики,
О свободе — ни гу-гу!

Даже с Третьим отделением
Примирился Клим давно,
И твердит он с умилением
Громко правило одно:

«Разговоров политических
Опасайся на Руси!
Но о девах венерических
Без опасности проси!»

Я помню, помню дом родной,
Где солнце утренней порой
Смотрело в узкое окно;
Ко мне являлося оно
Не очень рано и, блестя,
Меня, ленивое дитя,
Не утомляло долгим днем…
А нынче только об одном
Прошу: чтоб ночь скорей прошла
И жизнь с собою унесла!

Я помню, помню садик. Там
Привольно розовым кустам;
Там чашечки моих лилей
Блистали с каждым днем светлей.
Цвела сирень; на ней тогда
Пел соловей среди гнезда…
Там, много дней тому назад,
Ракиту посадил мой брат.
Стоит ракита у ручья,
Она растет… но вяну я.

Я помню, помню и качель,
Где я, быстрее чем метель,
Взвивался, позабыв урок.
В лицо мне веял ветерок,
Была минута хороша,
Когда летел я, чуть дыша,
Казалось, страшно далеко,
И было так в груди легко…
Теперь же грудь утомлена,
Тоской придавлена она.

Я помню, помню ели те,
Что в гордой, мрачной красоте
Неслись вершиной к небесам,
И думал я, и верил сам,
Что подпирает этот лес
Своей вершиной свод небес…
Ах! Это был. лишь детский бред;
Но, право, радости в том нет,
Что я теперь одно узнал,
Как от небес далек я стал!