Краски
Являются элементарными,
Но и оттенки не могут казаться утраченными.
Ласточки —
И те на закате
Становятся вовсе прозрачными, будто янтарными…
И не только грачи, но и вороны вовсе не черными, мрачными
Кажутся на рассвете,
Так же, как радужность,
Свойственная вовсе не только лишь уткам зеркальным,
Но даже и попросту всяческим кряквам.
И человек —
То же самое — вовсе не может казаться всегда одинаковым,
Либо извечно тоскующим, либо всегда беспечальным,
А если и кажется так вам,
То знайте:
Вы бредите!
Птица Сирин
Слышу
Киновари крик,
Но не где-то глубоко там
Под горбатым переплетом
Сокровенной книги книг
И не в складках древних риз
На мужах святых и женах,
Господом убереженных от червя, мышей и крыс,—
В заповедных уголках, не церковных,
Так музейных,—
А на варежках, платках, на халатах
бумазейных,
На коротеньких подолах —
Словом, где-то вне границ
Изучаемого в школах.
Спит
Спокойно
Мир страниц,
Лики книг покрыла пыль,
Даже сталь пошла в утиль,
Старый шпиль успел свалиться,
Но уверенно стремится
Птица Сирин, эта птица,
Воплотиться в шелк, и ситцы,
И в полотна, и в текстиль…
Речь идет про русский стиль.
Со смерти все начинается
Со смерти
Все и начинается,
И выясняется тогда,
Кто дружен с кем,
Кто с кем не знается
И кем земля твоя горда.
И все яснее освещается,
Кто — прав, кто — прах,
Кто — раб, кто — знать…
А если смертью все кончается,
То нечего и начинать!
Так велика гора черновиков
Так
Велика
Гора черновиков,
Бумаги каменеющая масса,
Что, кажется, за несколько веков
Мне разобраться в этом не удастся.
И не отточишь
Никаких лопат,
Чтоб все пласты поднять вот эти снова,
Где происходит медленный распад
Неуловимых элементов слова.
Но
Ведь ничто не сгинет без следа —
Во что-нибудь оно переродится,
И это нечто, скажем кровь-руда,
Не мне, так вам однажды пригодится.
Быть может, все,
О чем ты лишь мечтал,
Сольется в бездне кладовых подземных
В металл, который только бы летал
И для решеток был негож тюремных:
В тот матерьял,
Которому дано
Работать не по-прежнему на сжатье,
А лишь на растяженье, чтоб оно
Не превратилось в новое распятье.
Возвел я
Эту гору не один,
И, подымаясь на ее обрывы,
В мерцаньи снеговых ее седин
Я различаю многие архивы.
Пусть к ним
За рудокопом рудокоп
Приложат нерастраченную силу —
Напомнит им гора черновиков
Все что угодно, только не могилу.
Твист в Крыму
Я наблюдал,
Как пляшут твист
В Крыму.
О нет, я не смотрел, как лютый ворог,
На этих неизвестно почему
Шельмуемых танцоров и танцорок,
Но понимал: не это — твист, не та
Динамика, не так руками машут.
И вдруг сказала девушка, проста
Почти до святости:
— Они вприсядку
пляшут!
И оказалась к истине близка,
Ее воображенье было чисто.
Они откалывали казачка!
Вот что в Крыму
Плясали
Вместо
Твиста.
Терриконы
Вы,
Степные исполины,
Терриконы-великаны,
Тащатся к вам на вершины
Вагонетки-тараканы.
И с вершин я шелест слышу,
Шепчет осыпь: — Сыпьте, сыпьте,
Громоздите нас превыше
Пирамид в самом Египте.
Может быть, степей просторы,
И сады, и огороды —
Все схоронится под горы
Отработанной породы?
Нет, конечно! Не придется
Вам столь гордо возвышаться:
Все вопросы производства
Будут иначе решаться.
И скакать по вас не станут
Вагонетки точно блохи.
Вас едва-едва помянут
В новой атомной эпохе.
И тогда в своей гордыне,
Терриконы-великаны,
Сгорбитесь вы на равнине
Разве только как курганы.
Так порой и в человеке
Пропадает все живое —
Возвышался в прошлом веке,
А глядишь,
Оброс травою.
Тетрадь
Жалко, что кончается
Старая тетрадь.
Но не огорчается:
Трать бумагу, трать!
Только бы унылыми
Буквами не врать
Черными чернилами
В белую тетрадь.
Томленье
Томленье…
Оленье томленье по лани на чистой поляне;
Томленье деревьев, едва ли хотящих пойти на поленья;
Томленье звезды, отраженной в пруду,
В стоячую воду отдавшей космический хвостик пыланья;
Томленье монашки, уставшей ходить на моления против желанья,
Томленье быков, не хотящих идти на закланье;
Томленье рук, испытавших мученье оков;
Томленье бездейственных мускулов, годных к труду;
Томленье плода: я созрел, перезрел, упаду!
И я, утомлен от чужого томленья, иду,
От яда чужого томленья ищу исцеленья. Найду!
И атом томленья я все же предам расщепленью,
С чужим величайшим томленьем я счеты сведу навсегда.
Останется только мое,
Но уж это не ваша беда!
Устав от дрязг стальных колес
Устав
От дрязг
Стальных колес
И рева сопл с небес,
Я радовался:
Удалось
Уединиться в лес.
Но столь роскошно торжество
Безмолвия в лесу,
Что показалось мне:
Его
Я не перенесу!
Узел бурь
Развязываю узел бурь. «Земная ноша»
Предсказательницы погоды
На волнующемся экране
Что ни вечер, то в новых платьях
Появляются вечерами.
Почему они в новых платьях,
Укротительницы погоды,
Появляются? Чтоб с ветрами
Побороться и обуздать их?
Нет! Наоборот: ветра завывают
И переодевают согласно сезону
Своих повелительниц то в белоснежное платье,
То в золотое, а то в цвет газона,
То в цвет озона — по времени года,
Отнюдь не казенно, и это резонно!
А старые платья, меняя фасоны,
Срывают рогами, как будто бизоны,
Веселые вихри с хозяек погоды,
Когда развязывается узел бурь.
И, конечно, только в угоду
Непогрешимым и властным,
Невыразимо прекрасным
Управительницам погоды,
Обуздав свои дикие ласки,
Вопреки предсказаньям неверным
Вихри мчатся, как по указке,
По извилистым
Изотермам,
Когда развязывается
Узел бурь!
Тяга к солнцу
Копал я землю,
В ней таилось много
Того, чего не быть и не могло,
Но попадались меж костей и рога
Железный лом и битое стекло.
Но ищут выход даже через донца
Изглоданных коррозией канистр
Живые всходы.
Ввысь их тянет солнце
Сильней, чем просвещения министр.
Трусы
Я попал в компанью мелких трусов,
В круг их интересов и запросов,
Колебаний и вчерашних вкусов.
И сказал мне мелкий трус-философ:
— Это было бы наглейшей ложью
Утверждать, что зря всего боимся!
Мелкою охваченные дрожью,
Мы двоимся как бы и троимся,
Чтоб казалось больше нас намного,
Чем в природе есть на самом деле,
И никто бы не подвел итога,
И боялись нас и не задели!
Между домами старыми
Между домами старыми,
Между заборами бурыми,
Меж скрипучими тротуарами
Бронемашина движется.
Душки трепещут за шторами,—
Пушки стоят на платформе,
Смотрит упорными взорами
Славный шофер — Революция.
Руки у ней в бензине,
Пальцы у ней в керосине,
А глаза у ней синие-синие,
Синие, как у России.
Этой песне внимали
Этой песне внимали Стокгольм и Марсель.
Через греческий дым и турецкую пыль
Била в цель
Эта песня грядущего.
Но,
Упорно исследуя каждую щель,
Где-то в Чили,
В ущельях, за тысячу миль,
Дни и ночи ловил полицейский патруль
Человека, о мире поющего.
Потому что решили,
Что именно там,
Где-то в Чили,
Удобней идти по пятам
За певцом, и травить его гончими,
И в безлюдном ущелье заоблачных гор
Навалиться оравой — и весь разговор,
И разделаться с песней — и кончено!
Песню эту поймай, песню эту казни
И к началу кровавой безумной резни
В сей же час приступай в нетерпении,
И тогда уж не будет тревожить сердец
Эта песня, в которую всажен свинец!
…И казалось, что замерло пение.
Но явились шахтеры из темной земли
И сказали тому, кто командует «пли»:
«Что тут ищет патруль? Что случилось, сеньор?
Почему в сердце гор вы палите в упор?»
А убийца ответил уклончиво:
«Я имею инструкции. Кончено!»
Так в заоблачном Чили
Меж каменных глыб
Белый свет омрачили.
Но певец не погиб,—
Он ушел поднебесными тропами,
И, сквозь землю пройдя
И смеясь, как дитя,
Появился он будто секунду спустя
В самолете над старой Европою.
А в заоблачном Чили
Кричали:
«Он здесь!»
Ибо здесь, на какую ты гору ни влезь,
Из-за каждого камня и кустика
Эта песня!
И каждый пастух, и шахтер,
И хозяева лам за вершинами гор
Слышат песню!
Вы поняли это, сеньор?
Очевидно, такая акустика!
И не радио это,
А голос живой!
Всюду слышится песня грядущего.
Не убьют ни свинец, ни удар ножевой
Человека, отважно поющего!
На берегу
На берегу
Я человека встретил,
На берегу морском,
На берегу, где ветер так и метил
Глаза мои запорошить песком,
На берегу, где хмурая собака
Меня обнюхала, а с вышины,
За мной следя, таращился из мрака
Своими кратерами шар луны
И фонари торчали как на страже,
Передо мною тень мою гоня.
А человек не оглянулся даже,
Как будто не заметил он меня.
И я ему был очень благодарен.
Воистину была мне дорога
Его рассеянность. Ведь я не барин,
И он мне тоже вовсе не слуга,
И нечего, тревожась и тревожа,
Друг дружку щупать с ног до головы,
Хоть и диктует разум наш, что все же
Еще полезна бдительность, увы!
Не будь увядшим гладиолусом
Не будь
Увядшим гладиолусом,
Все ниже голову клоня,
Не говори упавшим голосом,
Что это все из-за меня.
Я силищей такой могучею
Не помышляю обладать,
Чтоб жгучим зноем, темной тучею
Твою нарушить благодать.
Ты это знала и тогда еще
В начале ветреного дня.
И не тверди мне убеждающе,
Что это все из-за меня!
Никого, ничего
Никого,
Ничего…
Ручеек пересох,
Только в русле его
Серебрится
Песок.
Он
Клубится слегка,
Чтоб рука не взяла,
Будто вместо песка
Только
Пепел,
Зола.
Но
И в пепле еще
Естество не мертво.
«Горячо?»
— «Горячо!
Ничего, ничего!»
Ведь
Повсюду, везде
И куда ни шагнем,
На остывшей звезде,
Где играли с огнем,
Хорошенько
Пошарь,
Углубись, поищи —
И пробьются сквозь гарь
Изобилья
Ключи!
Нить
А почему
По вечерам,
Как все седые ветераны,
Рассказывая столь пространно
Про все, что было тут и там,
Ты, о участник старых драм,
Не говоришь про этот шрам?
Не хочешь трогать старой раны?
Слов подходящих не найдешь?..
— Бедняк пырнул меня со страха.
Ему сказали: «Уничтожь,
Не то тебе — топор и плаха!
Иди!» — и дали в руку нож.
Ну вот, он и пырнул с размаху,
Но шкуру этим не спасешь,—
Сам стал он вскоре кучкой праха.
Цена ему, конечно, грош.
Но ведь жива его вдова,
Да выросли теперь и дети.
Что ж им вредить? К чему слова?
Зачем воспоминанья эти!
Пусть думают, что их отец
Достоин рая, а не ада.
Невинных разбивать сердец
Без надобности не надо.
Да эти раны бередить,
Бывает, и себе дороже.
Столетье можно погодить,
Пусть правда выяснится позже!
И он потрогал шрам на коже,
Шрам этот тонок был, как нить.
Ночь
Кто дал тебе совет, закончив счет побед,
А также и потерь,
Теперь, замкнувши дверь, угреться и забыться?
Ты этому не верь! Так не случится!
Не спишь?
Не ты один. И ей всю ночь не спится.
Она, полна машин, полна афиш, витрин
И вновь полна мужчин, смеясь не без причин,
Не спит
Столица.
Ничто не спит во мгле —
Кипит асфальт в котле, кипит вино
в бутылях,
Не спят, летя на крыльях, не спят в автомобилях,
Не спит огонь в золе.
И зреет на земле
Очередное чудо.
Предугадать его
Имеешь полномочья.
Быть может, оттого
Тебе не спится
Ночью!
Ночь перед весной
Весна ли,
Оттепель ли просто —
Еще не понимаем сами,
Но трескается льда короста,
И благостными голосами
О чем-то хорошо знакомом
Поет капель, и в бездне неба
Луна белеет хрупким комом
Уже подтаявшего снега,
И даже на далеких звездах
Мелькают бытия миражи,
И всколыхнулся спертый воздух
В универмагах и в Пассаже,
И в недрах метрополитена,
И вестибюлях театральных.
И шубы мечутся смятенно
Во всевозможных раздевальнях,
Как будто бы уже на теле
И душно стало им и тяжко,
И будто бы они вспотели,
Устав метаться нараспашку.
Они вспотели, а не люди,
И думают, что хорошо бы,
По некоторым данным судя,
Теперь на отдых, в гардеробы.
О, в эту ночь перед весною
Давно пора желаньям сбыться —
Он близок, день, когда от зноя
Весь мир в иное превратится.
Час близок бабочке носиться
И птице вольно изливаться,
Жуку — жужжать, червю — копаться,
А человеку — искупаться!
Ночь, где-то там, на страшной вышине
Ночь.
Где-то там, на страшной вышине,
Спят кратеры и цирки на Луне.
А на Земле, конечно, тоже спят.
Да, многие разделись и легли,
Объяты негой с головы до пят.
Но на обратной стороне земли,
Где ровно в полночь полдень на часах,
Под раскаленным солнцем в небесах
Бушует день в жарище и в пыли.
И стоит передвинуть рычажок,
Чтоб ветер нескончаемого дня
Из сумрака нахлынул и ожег
Меня!
И безвозвратно истекла
Секунда-ночь, пахуча и тепла,
Как пепел дня, сгоревшего дотла.
Да! Спят, конечно, мертвые тела,
Да в гулких урнах жирная зола,
Да где-то на огромной вышине
Спят кратеры и цирки на Луне,
А все земные кратеры кипят!
О, до чего по-разному одеты
О, до чего по-разному одеты
Бывают люди раннею весной!
Иные, ей нисколько не задеты,
Идут-бредут, как чащею лесной,
Где белыми снегами замело все,
Идет на зверя хмурый зверолов;
Иные, даже и без шапок вовсе,
Спешат, как будто вовсе без голов;
Иные дышат, как цветы живые
Поблизости недвижных ледников;
Иные все еще ласкают выи
Каракулем своих воротников.
И не поймешь, пожалуй, сразу: где ты
И что тут в силе — стужа или зной?
Вот до чего по-разному одеты
Бывают люди раннею весной!
О, если бы писали мы
О, если бы писали мы
О том лишь, что доподлинно известно,—
Подумайте, о трезвые умы,
Как было бы читать неинтересно!
Не думал бы Колумб, что Индии достиг,
И Данте не изобразил бы ада,
И множества других докладов, песен, книг
Была бы недоступна нам услада.
Пойду — у папы римского спрошу:
— В непогрешимости удобный догмат
Вы верите еще? —
И точно опишу,
Как губы папы
От улыбки
Дрогнут.