Архив стихотворений Ивана Елагина

Хоть возьми и с тоски угробься,
Чтоб конец положить опекам.
Колоссальнейшее неудобство:
Оказался я человеком!

Я от нежных забот правительства,
Как суконный пиджак, повытерся.

Не живи, а всю жизнь готовься
К торжествам олимпийским неким.
Колоссальнейшее неудобство:
Оказался я человеком!

Оказался таким нелепым:
За мечтой волочусь прицепом.

Пирамидищею Хеопса
Шла волна над моим ковчегом.
Колоссальнейшее неудобство:
Оказался я человеком!

По субботам с женой и сыном
Проплываю по магазинам.

С панталыку я сбился вовсе!
Ни звезды над моим ночлегом.
Колоссальнейшее неудобство:
Оказался я человеком!

А во сне я как в звездопаде:
Звезды спереди, звезды сзади!

Неудобство, что человеком,
Человеком я оказался,
Кривосабельным печенегом
В мою полночь кошмар врубался!

Колоссальнейшее неудобство
Человеком быть, а не мопсом!
Как ты к миру ни приспособься,
Быть поэтом – сверхнеудобство!

Говорят, что поэт – поет,
Да не верю я фразам дутым.
Говорю, что поэт – полет
С нераскрывшимся парашютом.

Анатолию Сапронову

Как только на шахматы брошу я взгляд,
Всегда загораюсь веселым огнем:
Готовые к бою фигуры стоят,
И каждая пешка на поле своем.

Как в жизни – расписано всё по ролям,
У всех свое место и всем свой черед.
И можно назад отступать королям,
Но пешки идти могут только вперед.

Мой день, моя ночь еще крепко стоят,
Как белый квадрат и как черный квадрат.

Я тоже на шахматном поле стою,
Я тоже игру защищаю мою.

Еще мое сердце стучит и стучит
На стыке маневров, атак и защит!

Но с поля когда-нибудь снимут меня
Каким-нибудь каверзным ходом коня

За то, что я, силы своей не жалев,
Кидался по следу чужих королев,

За то, что с позиций, разгромленных вдрызг,
Я шел на предсмертный, восторженный риск!

За то, что сыграть не умел я вничью, –
За всё это гибелью я заплачу!

Навстречу мне – вражеских пешек навал,
И вот он, король мой, на смертном одре…
Но если я даже игру проиграл,
Я всё же участвовал в этой игре!

По земле шатаюсь я давно,
И везде вожу с собой окно.

Хоть люблю я в жизни перемену,
Но окно всегда вставляю в стену.

Приглашаю я в окно закат.
Птицы пусть в окне моем летят.

Ветку на окно мое кладу,
Рядом сбоку вешаю звезду.

Или, чтоб увидел целый свет,
Создаю ночной автопортрет –

В раме, за стеклом, стою в окне,
Свет фонарный шастает по мне.

Пусть стоит вселенная вверх дном,
Мне не страшно за моим окном!

Я поеду в городок морской,
Я мое окно возьму с собой

И у волн поставлю непременно,
Пусть окно окатывает пена,

Пусть там волны ходят ходуном,
Хорошо мне за моим окном!

Я от океана отделен,
В раме океан и застеклен!

Каждым утром, сразу после сна,
Я выбрасываюсь из окна

И лечу на камни мостовой
В мир невыносимо-деловой.

Идет замедленный человек,
Угасающий человек.
Он мается целый век,
Пугается целый век.

Сорок костюмов снашивает,
Семьдесят пар башмаков,
Счастье выпрашивает
У лошадиных подков.

Едва он на свет явлен,
Совсем еще мал, гол, –
А уже на него составлен
Первый протокол.

Еще он роста цыплячьего, –
Розовощекий комочек, –
А что-то уже втолмачивает
В него педагог-начетчик.

А выйдет в путь человечий,
Шагнет за порог, и глядь –
Уже государство на плечи
Ему навалило кладь!

И только какая-то женщина,
Говорившая вычурно,
Как гайка, была безупречно
К нему привинчена.

Да умерла намедни.
Он называл ее Глашей.
И вот он идет замедленный,
Идет погасший.

Я сначала зашел в гардероб,
Перед тем как отправиться в зал.
Сдал на время мой крест и мой гроб,
И мой плащ, и кашне мое сдал.

Потолкался в театре ночном,
Где хрустальная люстра плыла,
Где в толпе в амплуа я одном,
А на сцене в другом амплуа.

Но со мною – вечерний прибой
И закатного солнца струя.
Непременно в театры с собой
Приношу декорации я.

Я недаром привесил звезду
К девятнадцатому этажу.
Вот сидишь ты в переднем ряду,
А я в синем луче прохожу.

Сквозь меня он как нитка продет,
И в луче я почти неживой.
И вплывает нью-йоркский рассвет
Прямо в белую ночь над Невой.

Но не ждут уже больше друзья
Там, где времени ветер прошел.
Потому и к созвездиям я
Обращаюсь как в адресный стол.

Да немного узнаешь у звезд –
Только стужа вверху голосит,
И опущенный в прошлое мост
Над рекою забвенья висит.

Листьев взвинченный полет.
Сырость, слякоть, полумрак.
Этим я из года в год
Восхищаюсь, как дурак.

Ветры в улицах трубят,
Сумасшедший акробат
Над ареною асфальта
Крутит траурное сальто.

И кричат ему «ура»
Сотни рыжих у ковра.

Я и сам такой точь-в-точь,
Так смотри же – не промажь.
До пощечин я охоч,
У меня такая блажь.

Я везде сую свой нос,
Я повсюду тут как тут,
Рыжих в шутку и всерьез
По лицу за это бьют.

Но я все-таки артист,
Хоть слыву я дураком
И лечу, как желтый лист,
По арене кувырком.

Знать, в такой уж переплет
Мы попали, милый друг.
Что нам осень пропоет
В золотую ночь разлук?

Пропоет, что дождь прошел
И что он пройдет опять,
Что нам будет хорошо
Под гитару умирать,

Что летим мы на магнит,
Что нас тянет даль и ширь,
Что сосульками звенит
Серебристая Сибирь.

Наша улица покато
Опускается к реке.
На дворе у нас закаты
Застревают в тупике.

И когда в вечернем гуде
Над водой мосты летят,
Птицы, здания и люди –
Все кидаются в закат.

А в окошке у соседа
Где-то рядом надо мной –
Поставщик ночного бреда,
Мастер боли головной –

Сотрясается приемник
С лязгом всех своих частей
От испанских неуемных
Раздирательных страстей.

В долгожданную нирвану
Уплываю наугад,
Вместе с городом я кану,
Вместе с птицами в закат,

Вместе с пестрым и гортанным
Населеньем этих стен,
Вместе с доном Эстебаном,
С сеньоритою Кармен,

Чтоб до самого рассвета
Надо мною звезды шли,
Я под красной тучей где-то
Завалюсь за край земли.

Операционный стол.
Операционный зал.
Лежу совершенно гол.
Кто-то меня связал.

И надо мною юрко
Орудуют два хирурга.

А над халатами, марлей, ватой –
Лампы в три обхвата,
Как световые залпы
Сквозь снеговые Альпы.

И у меня под скальпом
Уже шевелится скальпель.

А в операционном зале
Еще нескольких привязали.

Ампутация памяти.
За пластом удаляют пласт.
Говорят, что в душевном орнаменте
Память – ненужный балласт.

И хозяйничая после
В опустелых черепах –
Насуют идей о пользе
Разведенья черепах!

Возвращусь я из больницы –
Черепаха мне приснится!

Был когда-то Микеланджело.
(Вырезали. Зажило.)
Пушкин. Бах.
(Зажило, как у собак!)

Мы теперь попахиваем
Супом черепаховым!

До чего же легко мне!
Ни разлук, ни могил!
Целовался с кем – не помню,
Где родился – позабыл.

Никаких душевных трещин!
Безопасен я для женщин:

Ни малейшего риска!
Не умен, не блестящ,
Даже можете в химчистку
Отдавать меня, как плащ!

Я теперь живу в комфорте,
Точно взятый напрокат,
Изготовленный в реторте
Человекофабрикат.

Осень. В воздухе пахнет горелым.
Кто-то листья, наверное, жжет.
Плыть деревьям – моим каравеллам –
В новый свет, в новый снег, в Новый Год.

Синеватого неба обломки
Колыхаются над головой.
Листья, как при замедленной съемке,
С веток наземь текут по кривой.

Что ж! нам правду сказали, пожалуй,
Что красна даже смерть на миру.
Покружись, мое сердце, побалуй,
Покрасуйся и сгинь на ветру.

Слышно, как далеко вагонетки
У портовых причалов скрипят.
Вместе с небом качаются ветки.
Листозвон. Листолет. Листопад.

На меня налетает велосипед,
И водитель осоловело сопит.

Начинается мой коридорный кошмар.
Разрывается рядом резиновый шар.

Точно выбит ударом лихим из седла,
Я лечу, ударяясь об угол стола.

Ах, зачем на пути повстречался моем
Этот вал крепостной, это рыцарь с копьем?

А вокруг беготня, а вокруг толкотня,
И медведь из-за кресла глядит на меня,

Надвигается смех, расстилается смех,
Смех пушистый, и мягкий, и теплый, как мех.

Здесь проходят по комнатам как по лесам,
Это сказочный мир – и я сказочный сам.

Это сын мой – трехлетний тиран-феодал –
По квартире игрушки свои раскидал.

Ваш дом – он весь в зеленых пасмах,
С лесной чащобою в родстве,
И подымает солнце на смех
Прореху каждую в листве.

Тут озеро совсем под боком,
И слышно, как из тихих вод
Вдруг щука, вымахнув с подскоком,
В осоке радостно плеснет!

А в озере – десятки тысяч
Слепящих солнечных огней…
Закинем, Леонид Денисыч,
На двухфунтовых окуней!

Люблю я, удочку забросив,
Почувствовать, как там, весом,
Усатый, точно Франц-Иосиф,
Уже барахтается сом!

Уютно тарахтит моторка,
И парит августовский зной,
И наполняется ведерко
Блестящей тварью водяной.

Тут скромно поверяет автор
Свои мечтания стиху
О том, что Ганя сварит chowder,
А по-российскому – уху.

Ходят парни, увешены бляхами.
Ходят девки в штанах раструбом.
И на шеях болтаются, брякая,
Амулеты с акульим зубом.

Грозные лица пророков,
Лица марий магдалин.
Но в сердцах не шумит у них вереск долин,
А гремит
Динамит
И пироксилин.

Эх! Поднять бы на воздух
Купол со знаменем в звездах!

Эх! Разнести бы в куски
Всё от доски до доски!

Чтобы в зареве багряном
Зубья высились руин.

Проходил я через зал, через зал.
Я поэт и фантазер, фантазер.
Подошел я к режиссеру и сказал:
«Уходи и не мешай мне, режиссер!»

Только знаю – не уйдет, не уйдет.
Он стоит и говорит, говорит:
«Лучше руку ты протягивай вперед,
Принимай-ка поторжественнее вид!»

Сколько раз мне повторять, повторять:
Мне не нужен твой урок, твой урок.
Но мне слышится опять и опять
Режиссерский говорок, говорок:

«В этом месте нажимай, нажимай!
Без нажима не проймешь, не проймешь!»
Я послушался – хватил через край,
И стихи я загубил ни за грош!

Пусть у каждого дорога своя,
Дайте каждому полет и простор!
Отвяжись ты, отвяжись от меня,
Не мешай мне, не мешай, режиссер!

Но он где-то возле стен, возле стен
Продолжает тарахтеть, тарахтеть,
И в квадратики его мизансцен
Попадаю я, как перепел в сеть.

Был когда-то я удал-разудал,
По колено были все мне моря,
Но я чувствую, что куклою стал,
Кто-то дергает за нитку меня.

В один голос недрузья и друзья
Утешают: «Ничего, ничего,
В том и выразилась драма твоя,
Что игралась в постановке его!»

На скамейке без подстилки
Спишь, свернувшись колобком,
И порожние бутылки
У скамьи стоят рядком.

Ангел в синем вицмундире
Наклонился над плечом.
Он с дубинкой в этом мире,
Как он в мире том с мечом.

Он заявит строгим тоном,
Наказанием грозя,
Что, согласно всем законам,
На скамейке спать нельзя.

И пойдешь ты, ковыляя,
Под деревьями в тени.
Так изгнание из рая
Происходит в наши дни.

Гости поналезли,
И у всех болезни.

У кого какой артрит,
Тот о том и говорит.

Разгорелись важные,
Длительные прения.

(А я улизнул
в замочную
скважину,
Прямо
в четвертое
измерение!)

Как в «Принцессе Турандот»
В театре у Вахтангова –
Пускаюсь с простыней в полет
И превращаюсь в ангела!

Пусть восседают за столом
И лопают варенье,
А я уже машу крылом
В четвертом измереньи!

А дома притворился мной
Другой, трехмерный, подставной.

Чтоб не случилось ничего,
Он соблюдает статус-кво.

Даже сел у столика,
Откусил печенье,
Говорит о коликах
И о их леченьи.

Надо всем и каждому
Иметь такую скважину,
Чтобы, развертывая оперенье,
Прыгать в четвертое измеренье!
Чтобы из мертвого одуренья
Прыгать в четвертое измеренье!
Чтобы из чертова столпотворенья
Прыгать в четвертое измеренье!

Обернемся на минуту,
Прошлое подстережем.
Рубят голову кому-то
Гильотиною-ножом

И в кого-то с исступленьем
Загоняют штык насквозь –
Чтоб грядущим поколеньям
Очень счастливо жилось.

Так во имя светлых далей,
Под всемирный визг и рев,
В море Черное кидали
Офицеров с крейсеров.

А теперь мы время сплющим,
В день сегодняшний войдя:
Поколением грядущим
Вдруг оказываюсь я.

И выходит, как ни странно, –
Всё стряслось из-за меня:
Трупов целые монбланы
И великая резня.

Шли кромешной чередою
Эти черные дела,
Чтобы жизнь моя звездою
Небывалой расцвела,

Чтобы стал мой жребий светел,
Чтобы мне удач не счесть!
Может быть, я не заметил?
Может, так оно и есть?!

Вы говорите, якобы
Поэты одинаковы.

Попробуйте всмотреться –
По-разному отмечены:
Тот пишет кровью сердца,
А этот – желчью печени.

Кто пишет потом, кто слезой,
Кто половою железой.

Один, как бас-профундо,
Гудит на вас простудно.
Другой берет одни верхи
Нежнейшим колокольчиком,
А я, мой друг, пишу стихи
Глазного нерва кончиком.

А что мне делать с красотой,
В мои глаза накиданной?
С такой крутой, с такой литой,
С такою неожиданной?

Цензор!
Ты надо мной как Цезарь.
Я грезил,
А ты резал!

Режь меня
Грешного!
Не печалься –
Ты же начальство!

Ты – единственный
Из земных детей,
Знающий истину
Во всей ее полноте.

Поэт со стихом носится!
Радуется – сочинил!
Но у тебя ножницы
И бочка красных чернил!

Ты,
Преданный
До глубины души
Своей эпохе,
Тебе ведомо,
Какие стихи хороши,
Какие плохи.

Ты даже
На вздохи ветра
Накладываешь вето!

Мерой твоей мерим!
Курс на тебя берется!
Ты облечен доверием
Мудрого руководства.

Целовал я дамочку
(С каждым может случиться)
И в подколенную ямочку,
И в ключицу!

Но ты, с наскоку
Ринувшийся в баталию,
Крикнул: целуй в щеку!
Руку клади на талию!

И сразу же я, опомнясь,
Провозгласил скромность!

Нравился мне
Вольный стих,
Непроизвольный стих!
Но ты закричал:
Никаких вольностей!
И я стих!

Обещаю
Не быть неряхой,
Резать строки
Ровно, как сельдерей!
Да здравствует
Амфибрахий,
Анапест,
Дактиль,
Хорей!

Я буду бряцать лирой,
А ты – меня контролируй!

Ты укажи поэту,
Что подлежит запрету,
И сообщи заодно,
Что славить разрешено.

Ты, кто мудр и непогрешим,
Светом своим осени нас.
А мы стихи писать поспешим
Распивочно и навынос.

На луне ни звука,
Ни шороха.
На луне ни друга,
Ни ворога.

Ни бурьяна,
Ни чертополоха.
Как нирвана –
Ни стона, ни вздоха.

Только тишь,
Только тени-громадины,
Только камень-голыш
Да впадины.

Небо смерклось.
Студеным мраком
Обложило со всех сторон.
Членистоногою раскорякой
Сел на поверхность
Луны
Аполлон.

Сел и выставил глаз-конус
На лунную оголенность.

На луне всегда как перед бурей,
На луне всегда как пред грозой,
Ни травинки,
Только бурый, бурый
Шлак,
Древнее, чем палеозой.

Даже воздух кажется массивным.
На луне всегда – как перед ливнем.

Только всё на луне неизбывно.
Всё застыло, и сдвинуть нельзя.
Не бывает ни бури, ни грома, ни ливня,
Ни грозы, ни дождя.

Только душный сияющий чад,
И в чаду этом душном стучат
И звучат
Небывалым концертом,
Сонатой Апассионатой,
Сердце с сердцем –
Сердца астронавтов.

Ты, земля, пролетаешь во мраке,
Звезд блестит над тобой пыльца.
На тебе, точно красные маки,
Расцветают сердца.

Ты сердца, как букеты,
На другие бросаешь планеты.

И, своими сердцами
Миры наделя
Как дарами,
Твои дети,
Земля,
Играют шарами-мирами.

Марианне Сапроновой

Море упрашивало: «Паша, Паша…»
Но Паша, должно быть, ушла домой,
И море, целую ночь не спавшее,
Разрыдалось белой-белой каймой.

А в море, у берега, жили
Камни большие-большие.

Там чайки хаживали
И купальщики.
Девочки пляжные,
Пляжные мальчики.

И по буграм каменистым
Звякало море монистом.

Когда гроза ломала шпаги
На сцене грозно-показной,
Я ставил птичку на бумаге.
Бог ставил чайку над волной.

Пробивают в асфальте дыру
И сажают в нее деревцо,
Чтоб шумело оно на ветру
И кидало мне листья в лицо.

И окно пробивают в стене,
Чтобы вставшая из-за моста
До рассвета качалась в окне
Голубая большая звезда.

Видно, так на земле повелось, –
У художника та же судьба:
Пробивают нам душу насквозь,
Чтоб запела душа, как труба.

Птица бьет изо всех своих сил
Против ветра упрямым крылом.
Бог вселенную всю проломил,
Чтобы небо поставить в пролом.

Попробуйте меня от века оторвать!
О. Мандельштам

Насмешливый голос
По телефонному
Проводу.

И всё по тому же
Неугомонному
Поводу.

Стихи сочиняете?
Стали поэтом горластым.
Стихи начиняете
Всяким ненужным балластом.

Рычанья растративши,
В горле мозоли натерши,
Хрипит ваша муза –
Ораторша
И резонерша!

И, локти притиснув,
Кидается в самую давку,
Торгуется с жизнью,
Стучит кулаком по прилавку!

Хрипи – не хрипи,
А чем дальше – тем хуже и хуже.
Поэзия – то, что внутри,
А не то, что снаружи!

– Мой враг телефонный!
Я всё это слышал частенько.
Хотите, чтоб я умиленно
И тенькал и тренькал?

Мне этого мало!
Поэт не рождается, чтобы
Копаться в анналах
Своей драгоценной особы.

Я здесь.
Я со всеми.
С моею судьбою земною.
Снаряд баллистический – время
Свистит надо мною!

И что мои ахи,
И охи,
И все мои вздохи
В обвале, и крахе,
И грохоте целой эпохи?

Меня не отделишь
От времени. С ним не рассоришь!
Я сын его гульбищ и зрелищ,
Побоищ и сборищ!

Я сын его торжищ
И гноищ, позорищ и пиршеств!
Меня не отторгнешь
От времени. С мясом не вырвешь!

Ракеты, ощерясь,
Хрипят в межпланетных просторах,
А вы мне про шепот, про шелест,
Про лепет, про шорох?!

Лечу вышиною
Стремительно, гибельно, круто,
И стих для меня – вытяжное
Кольцо парашюта.