Вот ещё один угас…
Мы не ждали, не гадали.
Скоро скажут и про нас:
Жили-были, горевали.
Как-нибудь — да доживём,
Доползём, доковыляем,
Хлеб насущный дожуём,
Рубль последний разменяем.
Поделились, чем могли,
В дочки-внучки поиграли,
Ничего не сберегли,
Всё на свете потеряли.
Напоследок, чёрт возьми,
Без претензий на кокетство,
Станем добрыми людьми
До конца впадая в детство.
И не скажем ничего,
Выйдя вместе на экзамен,
Перед светлыми Его,
Всё простившими глазами.
Уже ничего не исправишь
Уже ничего не исправишь,
Но хлопать дверьми не спеши,
Выдавливай звуки из клавиш,
Которые — фибры души.
Рядами расставив потери,
Диковинный строй мавзолей
Из клочьев каких-то материй,
Обломков былых кораблей.
Озвучен и вновь озабочен
Своей и чужою судьбой,
Твой мир ещё ясен и прочен,
Твои наважденья — с тобой.
А в памяти лица и лица —
Всей жизни весёлая муть,
И так хорошо раствориться,
В колодце её утонуть.
И снова живи, как придётся,
Свой путь обречённый верша, —
Быть может, ещё отзовётся
Заблудшая чья-то душа.
Паденье
Дали в лоб и часы отобрали.
Ну, куда я теперь без часов?
Всё имущество в этом металле,
Кроме кепки, штанов и трусов.
И пуста моя плоская фляга,
Да и с нею расстаться готов, —
Я теперь неимущий бродяга
С иждивенцами в виде котов.
Получать бы на них алименты,
Иль сварганить какой-нибудь джаз?..
Но украли мои инструменты —
Мандолину, гитару и бас.
Мне читать бы стихи по вагонам, —
Кто ж поверит, что сам сочинил?
К телогрейке пришить бы погоны, —
Скажут, армию, гад, очернил.
Я писательским красным билетом
Пол-России могу насмешить,
Но не платят мне денег за это,
И поэтому не на что жить.
Нет на лампочку, нет и на свечку,
В печку рукопись брошу свою…
Не вложить ли и ваучер в печку?
Хоть немного побудем в раю.
Давай похороним Россию
Давай похороним Россию,
Зачем нам такая нужна?
Разделали — нас не спросили,
Раздели почти догола.
И гимн над могилою грянем,
Да только не знаю: какой?
И спиртом китайским помянем,
И сами уйдём на покой.
Не помню такого зловещего лета
Не помню такого зловещего лета, —
Один за другим уплывают гробы.
Там первая женщина — мука поэта,
Последняя женщина — шутка судьбы.
И с первою — первая книга сгорела,
С последней — последняя в пламя легла,
И память истлела, как бренное тело,
И только меня одного обожгла.
Так что же осталось? Да самая малость:
Чуток беспризорных бессмысленных дней
И полной свободы большая усталость,
Как жадно когда-то мечталось о ней!
Свидетелей нет, а свидетельства лживы,
Лукавят и ветхий, и новый завет.
Кто умер — тот умер, живущие — живы,
Но мудрости нет и спасения нет.
А век человека короче эпохи,
Явился во мраке, исчез в пустоте.
И кроме юродивых все — скоморохи,
И нет оправданья земной суете.
Ещё народ похмельно спит
Ещё народ похмельно спит,
Но серый, словно глыба,
Ко мне ползёт антисемит
Московского пошиба.
И с митинговых площадей,
Ободранный на диво,
Ко мне скребётся иудей
Одесского разлива.
А я, в отставке офицер,
«Совок» — по мненью многих
Беру бутылку «на прицел»,
Чтоб исцелить убогих.
— Сейчас воскреснем — и споём,
Я говорю при этом…
И дружно грянули втроём
Российские поэты.
Чего не натворишь по бездорожью
Чего не натворишь по бездорожью!
Слезами память лучше не кропить, —
Но вспоминаю с ужасом и дрожью,
Что мог тебя заранее убить.
Я не был пленник стрессов и апатий,
Я чтил широкий пояс плечевой
И в двадцать восемь сделал эту Катю,
Хотя не понимаю, для чего.
Любовь и книги — честная работа,
Стеснение в груди и пот с лица,
И в слове не досказанное что-то,
В ребёнке просияет до конца.
Всё было — и сиянье, и беззвездье,
Тусовка побирушек и калек,
Но дети — воздаянье и возмездье,
И здесь твоя Голгофа, человек.
И здесь твоё прощенье и награда,
Твоя дорога — с ними по пути.
Я догорел, мне ничего не надо,
А ты остановись и досвети.
Но не рожает баба от урода.
Природа ей диктует — тут изъян!
И в детях закрепляется порода
Русоволосых, буйных россиян.
Пусть будет так…
Мне всё уже не мило,
И в будущем, и в прошлом — пустота.
Но всё-таки дорога до могилы
Была до омерзения чиста.
Никто меня не шуганул
Никто меня не шуганул,
Тут не права молва людская:
Я просто в сторону шагнул,
Всех торопливых пропуская.
Что делать, если мир таков
И этот век не для лентяев?
Свои пути у дураков,
Свои мечты у негодяев.
Зачислен загодя в пассив,
И заклеймлён, и не уважен,
Я созерцательно спесив
И легкомысленно отважен.
Смотрю, как старое кино,
Простую жизнь души и тела.
Усопшим, право, всё равно,
А нерождённым — что за дело?
Я раньше много вздора нёс,
Чтоб жить разумно или страстно:
Казалось, это всё всерьёз,
А оказалось — всё напрасно.
О, редактор толстого журнала
О, редактор толстого журнала!
Да продлится долго жизнь твоя!
Удостой двойного гонорара:
Мой соавтор жаждет, как и я.
Понимаешь, дело не в оплате,
Но нельзя же вовсе без гроша,
Если я валяюсь на кровати,
За меня работает душа.
Я прошу копейки, а не тыщи
Голодно блаженным на Руси,
Да и ей, душе, духовной пищи,
Хочешь ли, не хочешь, а неси.
Меня вчера ударил мент
Меня вчера ударил мент —
Товарищ Упокой,
За то, что я интеллигент,
Занюханный такой.
«Ты бомж! — орал он. — Ты жидам
Продался, дармоед!
Ты даже им не нужен там,
Задрипанный поэт!
Да я в гробу видал таких
Писателей, как ты,
Не переставишь раком их
Отсель до Воркуты…»
Был Упокой вооружён,
С приёмами знаком,
В одном кармане самогон,
«Черёмуха» — в другом.
Смиренный, как христианин,
Я выслушал его:
Один мы были на один,
Он правил торжество.
С дубиной праведной в руке,
Почти родной отец,
Как Ленин на броневике,
Как Ельцин, наконец.
Я Упокою отдал честь
И штраф, и часть вина,
Я понял: власть, какая есть,
Всегда права она.
И Упокой сказал: «Ну, вот,
Усвоил, вшивота?..»
А мимо брёл и брёл народ —
Сплошная лимита.
Товарищ брёл, и господин,
И просто идиот,
Но глаз не поднял ни один —
Безмолвствовал народ.
Не пилось, не читалось
Не пилось, не читалось,
Не работалось мне.
Вековая усталость
Словно горб на спине.
И ухмылка урода
Замыкает уста.
Думал — это свобода,
А она — пустота.
Я ни маски, ни грима
Не носил, не менял;
Смотрит женщина мимо:
Дождалась не меня.
Этот, сизый от браги,
С нехорошим лицом,
Чужд любви и отваге
Перед близким концом…
Знать, остыли ладони,
Источавшие пыл,
Видно, умерли кони,
Те, которых поил.
Все собаки подохли,
Те, которых кормил.
А любимых я мог ли
Уберечь от могил?..
Вот все двери открылись:
Вижу дали и высь,
Алкаши похмелились —
Хоть гуляй, хоть топись.
Просвистели все пули,
Только мимо висков,
Все солдаты уснули,
Не спросив отпусков.
И сижу я на круче
И гляжу на закат
Слишком в жизни везучий
Недобитый солдат.
Я помню бесшумную осень
Я помню бесшумную осень, —
Предзимних грибов охолонь,
Огонь истребительный сосен,
Зелёный от злобы огонь.
Я помню: топорщится иней,
Темна и густа полынья, —
Кричу я, качаясь на льдине:
— Да ты же не любишь меня! —
А женщина смотрит угрюмо
И стынет в глазах у неё
Больная старинная дума:
Как в детях продлить бытиё…
Россия!.. Поэт на поэте,
На воре, естественно, вор, —
Совали, как хилые дети,
Головки под скользкий топор.
Но ветры вернулись на круги,
Сомкнулись досада и глушь,
И взвились друзья и подруги
Кострами истраченных душ.
Я думаю зло и устало,
Что был из числа запевал, —
Как часто меня осеняло,
Как просто я всё забывал!
И снова
Холодный и ржавый
Сечёт листобой зеленя…
Россия, больная держава,
Да ты же не любишь меня!
И год, как тогда, високосен,
И злобные сосны кругом,
И снова беззвучная осень …
О, Русь! Ты уже за холмом.
Рынок
Не спрашивай, кто здесь кто,
Не спрашивай, что почём.
Сегодняшний мир — лото.
Ты пойман и обречён.
Не нужен здесь опыт наш,
Забыты и долг, и честь.
Обманешь, значит, продашь
И будет чего поесть.
А если не можешь врать,
Срываться на мат и крик,
Не хочешь нахрапом брать
Ложись помирать, старик.
И в царство теней тотчас
Тебя сопроводит смех…
Не надо крылатых фраз,
Они — прошлогодний снег.
Жёны — узницы и судьи
Жёны — узницы и судьи —
Бейте сразу наповал:
Я устроил ваши судьбы,
Только жизни поломал.
Мне не помнить бы, не знать бы,
Как вам тошно вдалеке:
Я устроил всем по свадьбе,
По разлуке, по тоске.
Но виновен лишь отчасти:
Сам себя порой кляня,
Я устроил вам несчастье —
Быть влюблёнными в меня.
Нет правды на Руси
Нет правды на Руси,
В милиции — порядка,
Осталось «гой еси!»,
Пол-литра и трёхрядка.
Нет мудрых стариков
И нет разумных деток,
Нет пользы от стихов,
Добра от пятилеток.
Мы все под колпаком
Нечистой атмосферы,
И каждому знаком
Дух нефти или серы.
Над миром смог завис,
Давя дождём и зноем,
И жизнь уходит вниз
Не глубже перегноя,
На дно ракетных шахт
И океанских впадин.
Зато какой ландшафт
В пространстве этом даден!
и вечные снега,
Которые не вечны,
И сизые стога,
И полчища овечьи
На зелени равнин
С бетонным ульем рядом.
И ты, как господин,
Свой мир окинешь взглядом.
Окинешь — и поймёшь,
Что глуп и околпачен,
И вскорости помрёшь,
Немного озадачен.
Эти, что всех громче голосили
Эти, что всех громче голосили,
Дураков ловили на крючок,
Как Аляску, продали Россию,
Деньги поделили — и молчок.
И вопят, сопя и подвывая,
Кто — со страху, кто — и с «бодуна»,
«Кончилась Россия горевая,
Кончилась великая страна».
Озверев от крови и наживы,
Стал чванлив занюханный урод,
И народ уже назвали — «лживым», —
Больше не подходит им народ.
Нас подмяло хамство, словно ханство,
И бомжует «гордый внук славян»
По всему безумному пространству
Сам безумен или полупьян.
Караван
Бывает…
Не со всеми, но бывает,
А потому сочувствий не приму…
Мой караван всё дальше уплывает
Во тьму.
В нечеловеческую тьму.
Там нет причин сомненьям и печалям,
Всё на местах, надёжен каждый трос.
Лишь я один шатаюсь по причалам,
Как подгулявший палубный матрос.
Всё справедливо, я не упрекаю:
Сам опоздал, хмельным поверив снам,
По прозвищам и званьям окликаю,
А самых дорогих — по именам.
Но опыт лжёт и не в урок наука,
Не та игра и счёт очкам иной.
Что глотку рвать!
Ни отзвука, ни звука,
И город незнакомый за спиной.
Шагну в огни весёлого квартала,
В чужую толчею и суету,
Среди стекла, бетона и металла
Названья непонятные прочту.
Оглохшего от грохота и крика,
Нелепого, как нищий без сумы,
Такого же увижу горемыку —
И рядом постоим
у края тьмы.
Арбат
Я живу на этот раз,
Чтоб не засветиться,
В отдалении от вас,
Госпожа Столица.
Не стыжусь преклонных лет,
Не блюду морали,
Денег нет, талонов нет,
Мотоцикл украли.
Не кляну свою судьбу,
Ем, чего добуду.
А борьбу видал в гробу,
Воевать не буду.
От забот почти горбат,
В стыдобе и сраме…
Может, выйти на Арбат —
Торгануть стихами?
Да товар мой не таков,
За который плата…
Костерят большевиков
Ушлые ребята.
Здесь лиловые тела,
Масляные рожи,
Развесёлые дела,
Праздник молодежи.
Здесь кругом на менте мент
В новой спецодёже,
Но матрёшка-президент
Продаётся всё же…
Даже если я поэт,
То довольно старый.
На карманах лейблов нет,
На плече — гитары.
Что стихи? — дорожный прах,
Мусор на паркете,
Если ты не при деньгах
И не при кастете.
Суки вора потрошат,
Маты-перематы,
Под ногами мельтешат
Сексопсихопаты.
Дуры рвутся за кордон —
И смешно, и жалко.
Дураков пасёт ОМОН
Со щитом и палкой.
В этой рыночной тоске,
В этой распродаже,
Мне, как рыбе на песке,
И не стыдно даже:
За партийное жульё,
За дубьё милиций,
За позорище твоё,
Госпожа Столица.
Давно волненья нет в помине
Давно волненья нет в помине,
Лишь озаренья да тоска…
Шипит, пузырится в камине
Сырая старая доска.
В который раз встречаю вечер,
И ночь надвинулась в упор:
Всем заплатил бы — только нечем
Отсрочить общий приговор.
Во тьме посвечивают искры,
Поленья черти ворошат,
И вспышки, трепетны и быстры,
Перед глазами мельтешат.
Игра в пятнашки или прятки
Под свист, под шорох и пальбу,
Зигзаг — и вылет без оглядки
Струёй сиреневой в трубу.
Уходит жизнь, чадя и тая,
Вся, до последнего витка, —
И я за нею наблюдаю
Как за чужой, издалека.
Обуглилась и скорчилась страна
В. Высоцкому
Обуглилась и скорчилась страна,
Отчаявшись и к Волге отступая.
Была война, жестокая война,
Кромешная, безумная, тупая.
Мы поняли, пройдя её круги,
Её траншеи и штрафные роты:
Бесцельна жизнь, бессмысленны враги,
До глупости наивны пулемёты.
О чём ты там бормочешь, замполит?
Кому нужны твои политбеседы?
Мой друг убит, и командир убит,
И миллионы лягут до победы.
В пески и чернозёмы навсегда
Ушли моих друзей тела и лица.
Как кровь, дымится талая вода,
И как вода, людская кровь дымится.
Заградотряд у поля на краю,
За нами вряд зелёные фуражки.
Прощайте. Поднимаюсь и встаю …
И в грудь, и в спину бейте без промашки.
2
Вы мимо пролетаете в машине,
Вы ставите палатки на лугу,
А я лежу в Мясном бору, в лощине,
И смерти миг припомнить не могу.
Не знаю, как пленили командарма,
Кто заменил в окопе и в строю?
Я кровью смыл позор Второй ударной…
Забытый и охаянный — гнию.