Архив стихотворений Игоря Жданова

Надвинуть кепку
И, жалобно посвистывая, выйти
В четвертое ночное измерение.
В. Луговской

1.

Такая ночь у окон залегла!
Такая темень валит через раму!
В такую ночь о прошлом вспоминать
Или идти, идти неторопливо
По улицам, по скверам, через струи
Дождя ночного и ночного ветра,
Через кварталы спящие и лужи
Идти, идти… И думать про себя:
«Жил мальчик тихий, собирался стать
Художником, пилотом, капитаном.
Домашние его ремнём учили
Беречь копейку.
В жизни тех людей
Копейка роль огромную играла.
А люди были вовсе не плохие
И добрые. Да вот беда – досталась
Им трудная, копеечная жизнь,
Копеечное простенькое счастье…
Жил мальчик тихий, драться не любил.
А драться приходилось то и дело:
Ведь жизнь – борьба,
и смысл её – борьба.
Он денег не скопил, хоть заработал,
И счастлив не был, даже полюбив.
Края пространства загнуты слегка,
И та черта зовется горизонтом,
А горизонт сильнее человека,
А человек надеждою живёт
И бродит в море, бредя берегами,
И радостен ему случайный проблеск,
Случайный дым,
случайное тепло.
Жил мальчик тихий, вырос и ушёл,
Когда земля отмокла, отогрелась
И вылез самый первый майский жук,
Самодовольно лапки потирая.
Ушёл от моросящего дождя,
От бешеного бега электричек –
Его влекла осенняя погода,
Набитые туманом паруса.

2.

Я очень много думаю о жизни –
И, может быть, поэтому встревожен.
Что было в жизни? Вспененное море,
Балтийские рассветы и закаты,
Шинели, перетянутые туго,
И чёткие косые силуэты
За горизонт идущих кораблей.
Что было в жизни? Солнечные горы,
Распластанные кедры на вершинах,
И влажные мохнатые пионы
Лугов альпийских,
и глухое ржанье
В ущелье заплутавшего коня.
И в памяти проспекты Ленинграда
С алтайскими посёлками смешались,
И сумерки случайных полустанков
Смешали краски непохожих зорь.
Искали в скалах золото и руды
Геологи таежных экспедиций,
Топографы крутили нивелиры,
Через тайгу гоняли пятитонки
Товарищи и сверстники мои.
Быть может, мы узнали слишком рано,
Что скучно на проторенных дорогах,
Что есть ещё рискованное счастье
Простора, высоты и глубины.
Пусть мозг истлеет и глаза истлеют,
Пусть даже этот череп бугроватый
Источит родниковая вода, –
Мы очень мало думаем о смерти –
И, может быть, поэтому спокойны.
А людям, твёрдо выбравшим дорогу,
Наверное, иначе и нельзя.

3.

Большая ночь над городом идет.
Созвездия, как кисти винограда,
Качаются и брызжут острым соком.
Всё вертится и вертится Земля.
Разматывает время киноленту
Моих чудачеств, сожалений поздних,
Работы терпеливой и удач.
Чем дальше, тем смешней и интересней…
А помнишь ли ту осень на Тверском,
Сухую, паутинную?
Пылали
Последние невянущие астры,
Студенты шумно спорили о культе,
Цитатами из Маркса громыхали.
И у доски профессор терпеливый
Постукивал старательным мелком,
Начала и концы соединяя –
Зачеркивая собственную жизнь.
А мы ещё и жить не начинали,
Мы говорили – завтра, послезавтра!
Вот повзрослеем, вот остепенимся –
Тогда лишь и начнется всё такое,
Что жизнью настоящею зовут…
И целовались в темных кинозалах,
И танцевали на банкетах чинных!..
Постой!.. А сколько дочери твоей?
Уже три года?
Да, уже три года.
Всё ждешь ты возвращенья моего, –
А жизнь опять отложена на завтра.
Большая ночь над городом идет –
И никогда «сегодня» не наступит.

Очнулся, разметав постель,
Беспамятный — безгрешный.
Кричу:
— А где моя сопель
И мой гудок потешный? —
Ору:
— Куда ушла жена?
Лишь в ней моё спасенье.
Мне отвечают:
— Сожжена
В святое воскресенье.
Сам знаешь, ведьмою слыла —
Тебя очаровала,
Снимала след,
овсы плела,
На образа плевала.
— А где же дочери, сыны?
— Отправились по свету,
Все потаскухи да вруны,
Актёрки да поэты.
— Ну, а товарищи мои,
Соратники и братья?
— Всех этих пьяниц погребли
Без слёз и без проклятья.
Ты двадцать лет валялся здесь,
Безмолвный, недвижимый.
Холодный весь и
белый весь,
Похмельем одержимый.
Молчи и благодарен будь,
Что те, кто ныне в силе
Ещё твою худую грудь
Железом не пронзили.

Вольному — воля,
Спасённому — рай.
Жизнь моя кончена,
Дальше играй,
мудрый спаситель.
Зло и добро у меня позади,
Всё отболело, замкнулись пути,
Странник — не житель.

Там, где когда-то гнездилась душа,
Кроме мгновений любви — ни шиша,
Время застыло.
Чем ошарашит последний бросок?
Омутом, ядом
иль пулей в висок,
В грудь или с тыла?

Сзади — смертельная злоба одна,
Полуживая, больная страна,
Липы погостов.
Семь или восемь покинутых жён,
Дети, которым переть на рожон
Тоже не просто.

Сзади — бездарно проигранный бой
С ложью и страхом,
сумой и тюрьмой,
Смутой исхода…
Где-то сгоревшие тлеют дома,
А поджидают и сводят с ума
Смерть и свобода.

Куда ушли былые корабли?
Где утонули наши пароходы?
И где народы, что костьми легли
В угоду грозной прихоти природы?
Где прошлый год?
Тот месяц?
Этот миг?
Лишь в музыке стиха
И звоне клавиш,
Лишь в памяти компьютеров и книг,
И в молчаливом безобразье кладбищ.
Река времён безудержно несёт
Эпох и войн гремучие каменья.
Зачем любовь,
продлившая исход
Из тьмы во тьму бессчётным поколеньям?
А люди
на полуночном мосту
Короткой жизни,
выпавшей случайно,
Заглядывают робко в пустоту,
Сливаясь с ней
безмолвно, и печально.

На последнем стою рубеже —
На святых, на оплёванных плитах.
Где-то видел я это уже —
Государство ментов и бандитов.
Здесь хотела воздвигнуть дурдом
Торгашей неуёмная свора,
А построила новый Содом
С муляжом золотого собора…
Шли на подвиг, а враг — по пятам,
Нас лишили судьбы и удачи,
Смерть по внутренним свищет фронтам,
А на внешнем — повальная сдача.
Наши танки увязли в крови,
Наши лодки нырнули в пучину,
Мы не русские, мы — «шурави»,
Мы «братки», а «братки» — не мужчины.
И никто от позора не спас
Опалённое красное знамя.
Наши женщины бросили нас,
Наши дети смеются над нами.
Нас не надо молитвам учить,
Честь и совесть не выбить из генов:
Это стыдно — в сортирах «мочить»
Даже злых и неумных чеченов.
Это стыдно, пропив полстраны,
За подачкой протягивать лапу
И не знать ни вины, ни цены
Оголтелому злу и нахрапу.
Тот — на «зоне», а тот — в блиндаже,
Все в дерьме, в нищете и обиде.
Где-то видел я это уже…
Да в гробу, разумеется, видел!
Нам осталось
лишь насмерть стоять
Или просто — без смысла и позы —
Бронированный «мерс» расстрелять,
Как Ильин расстрелял «членовозы».

Фиолетовой стала вода
От холодного неба.
Городские рабы, как всегда,
Просят «зрелищ и хлеба».
В чёрных сучьях вороны орут,
Воробьи озоруют.
Как обычно, сенаторы врут
И воруют, воруют.
Как всегда завихрилась листва,
Листобоем побита.
Не таят своего мастерства
Колдуны и бандиты.
Мужики надрывают нутро
Светлой выпивки ради.
Больше нищих в московском метро,
Чем народу в Элладе.
А осенний разлёт и распад
Жизнь тоской заражает…
И «опущенный» кодлом солдат
Автомат заряжает.

1

Вот так бы и жить деловито, ­
Над строчками ночью корпеть,
В отделе культуры и быта
Законную должность иметь.
Без страха заглядывать в лица
(Госстрах возместит за пожар),
И рифмой удачной гордиться,
И важно считать гонорар.
Скачи по зелёному шару
Весёлая птичка — удод! ­
Сегодня не будет пожара!
Сегодня жена не уйдёт!..
Среди суеты и прогресса
Ты, верно, заметишь не вдруг,
Что нет настоящего леса
На сто километров вокруг.
В подъезды врывается вьюга,
Не греет затасканный плед, ­
И нет настоящего друга,
Ни в прошлом,
ни в будущем нет.

2

Надену пальто и галоши,
Приду среди белого дня
И буду такой нехороший,
Что ты пожалеешь меня:
Мою вековую манишку,
И плешь,
и старинный невроз,
Мою роковую одышку
От самых плохих папирос.
Не будешь ты слишком сердита,
Забудешь, наверное, вмиг,
Что был я
весьма знаменитый
И выпустил дюжину книг.
Писал сумасшедшие циклы,
Любил дорогое вино,
Пижонил —
водил мотоциклы
И к девушкам лазил в окно…
Теперь до окна не достану,
И в сердце моём тишина.
Осталось мне,
как ветерану,
Махорку смолить у окна,
Подсчитывать хмуро утраты,
Невесело дрыгать ногой, ­
Кончается век мой — двадцатый,
Приходит какой-то другой.

Дети страха,
Злые выродки прогресса,
У которых даже сердце на засов,
Мракобесие — от мрака и от беса,
Сладкогласие — от сладких голосов.
Вам осталось убивать и упиваться,
Вам досталась побеждённая страна,
На бумаге уценённых ассигнаций
Может быть, напишут ваши имена.
Мы такого не хотели и не ждали,
Нам иное примерещилось впотьмах.
Поиграйте в наши старые медали
На поминках, на отеческих гробах.
Хороните нас без зависти и злобы
И не ставьте нам вопросов и крестов:
Не виновны мы, что дети узколобы,
Это кара, эта замысел Христов.
Без Его определенья и пригляда
Ни один не выпадает волосок.
Раз дебилы наши дети,
значит, надо…
Божий замысел не ясен, но высок.
Много было знаменитых, как Иуда,
А герои вспоминаются едва.
Словоблудие — от слова и от блуда,
Мы блуждаем,
все растрачены слова.

Не хочу я
самоутверждаться,
Наживать копейки на рубли, —
Всё равно никак не удержаться
На покатой палубе Земли.
Как парад проходят поколенья,
Чтоб в пучину кануть без следа, —
Нет продленья,
есть преодоленье
Смертного последнего стыда.
Что им речи, памятники, вздохи,
Жестяной невянущий венок?..
Нет причин для общей суматохи,
Для пучины — каждый одинок.
Есть предел для вида
и для рода,
Этот мир —
лишь белка в колесе…
И стоит угрюмая природа
В обречённой пасмурной тоске.
Кончится любое постоянство,
Как любовь случайная к утру, —
И тогда захлопнется пространство,
Превратившись в чёрную дыру.

Где все?
Хочу спросить — и не могу.
Где вы живёте, девочки худые?
Куда девались парни налитые?
Ещё видны их тени на лугу.
С ума сойти,
Как поглядишь вокруг:
Откуда это вдруг
по всей округе
Шныряющие полчища старух
И редкие трясучие пьянчуги?
Да это ж поколение моё,
Опущенное жизнью на колени —
Бессмысленное, странное житьё,
Чего в нём больше —
боли или лени?
Да это же ровесники мои,
Которых будут хоронить бесплатно, —
Хозяева судеб и короли,
Из страшных снов пришедшие обратно.
Привет вам всем,
бомжихи и бомжи,
Бездомные, безрадостные братья,
Колючие, как старые ежи,
Немодные, как ситцевые платья.
Товарищ мой, философ и поэт,
Вон там ручей, лицо своё умой-ка,
И ничего, что ты на склоне лет
Слоняешься с клюкою по помойкам.
Последнее достоинство блюди,
Быть не у дел — несчастье, а не поза:
Поэзия осталась позади,
А новым русским не нужна и проза.
Но всё же что-то
в этой жизни есть
Помимо водки, пищи и жилища —
Какая-то пророческая весть,
Понятная униженным и нищим.

Не пришла, а обрушилась осень,
Я не думал, не звал, не хотел.
Мрут друзья, как трава на покосе.
Взмах за взмахом — и мир опустел.

И стою я — лохматый репейник,
Обойдённый жестоким косцом,
Не годящийся даже на веник,
Что лежит под хозяйским крыльцом.

А ведь были рассветы и росы!
И в малиновых шапках моих
Копошились изящные осы
Каждый день, каждый час, каждый миг.

Но колосья просыпали зёрна
И косец задремал во хмелю.
Всё прошло, что я слишком упорно
Безнадежно и нежно люблю.

1

Бродили, считали трупы,
Совали гильзы в карман.
Всё было жутко и тупо,
Вонючий синел туман.
Кого-то вели куда-то,
Охранник его шмонал,
А кто-то из автомата
По крышам ещё шмалял.
И камеры стрекотали,
Как-будто здесь шло кино,
И танки стрелять устали,
Круша за окном окно.
Какие-то люди пили
Бесплатный голландский спирт,
И парня ногами били,
А он уже был убит…
«Вам дурно?» — меня спросили,
И я отвечал с трудом:
«Не первый позор России —
Расстрелянный «Белый Дом».

2

Похожий на районного пижона,
Тая в глазах смятение и страх,
Опившийся, опухший, оглушённый,
Забывший свой обком и свой ГУЛАГ,
В том августе, больном и безобразном,
Услужливо подсаженный на танк,
В бессилье полупьяном, полупраздном
Заранее согласный — «так на так».
Привыкший разрушать и ненавидеть,
Всех продавать,
Всё предавать огню,
Предвидел ли?
Да где ему предвидеть
И Белый Дом, и Грозную Чечню.

I

Ну и жизнь!
Ни встать ни сесть…
И куда девалась прыть?
Может, сладкого не есть?
Может, горькую не пить?
Вся братва больным-больна,
Не сыскать весельчака.
На окне висит луна
Вроде лампы-ночника.
За соломинку держись
Да мозгами пораскинь:
Закодирована жизнь
Страшным кодом колдовским.
Тот невинен, но распят,
Тот виновен, но живёт,
А разлука и распад
Всем — не сахар и не мёд.
ЭЙ, залётные! Пляши!
Грянь, судьба, в колокола!
Надо много для души,
Чтоб болела и цвела.

II

Вечер душный,
запах тошный,
Шёпот, шорохи, возня,
Дождь, придуманный нарочно,
Жизнь, потраченная зря.
Сгусток тьмы в оконной раме,
Жар, пилюли, карантин, ­
Безысходно вечерами,
Если болен
и один.
В чёрный чай сухарь макаю,
Неприкаянно бродя.
Хоть бы девушка какая
Улыбнулась, проходя…
Ночь больничного покоя,
Мокрый пластик под ногой.
Хоть бы что-нибудь другое,
Хоть бы кто-нибудь
другой!

Четыре рюмки — кругом голова,
В оконной раме мокрая природа.
Одиннадцать.
Она ещё жива
Тому назад три бестолковых года.
Вот в этот миг
она ещё жила,
Беспомощна, худа и некрасива.
И Кутя жил,
в него не проросла
Корнями придорожная крапива.
В одиннадцать собрались у плиты,
Там что-то клокотало и кипело.
Вокруг сидели хмурые коты,
А ты, а ты…
ты превращалась в тело.
Вдали от нашей маленькой семьи,
Немного странной и вовсю лохматой,
Зелёной — под шиповником — скамьи
И яблони той,
дряхлой и горбатой.
Ты помнишь Кутю? Он тебя любил
И понимал, что ты больна опасно,
И был весёлым из последних сил,
А после — только дрался ежечасно.
Шерсть выдрана в паху и на боку,
Везде незаживающие раны.
И прокусили горло старику,
Не зная состраданья, доберманы.
Всё кончилось…
И все ушли, ушли
В леса, в помойки, в землю или в реки.
Они другого дома не нашли,
Их души
только этот грел вовеки.
А я остался…
И чего тяну?
На что надеюсь — сам не понимаю.
А новую хозяйку и жену
Не чувствую и не воспринимаю.

Чужой, чужой торговцам и бандитам,
Издателям — хозяевам журналов,
Соседу — алкашу, сестре и брату,
И прошлому… А будущего нет.
Круг ограничен садом — восемь соток,
Да старым домом с лестницей скрипучей
И продувной скворешней чердака,
Где я пишу ненужное и злое
Без веры, без надежды, без любви,
И только стыд румянцем проступает
На серых провалившихся щеках.
Один, один беспамятный и слабый
В кольце сырых деревьев и бурьяна,
Где лишь собака, кошки и ежи —
Невольные свидетели паденья
Иль медленного спуска — в никуда.
Так я живу, почти не видя света:
Встаю под вечер, засыпаю утром,
Чтоб снова думать и в тоске мотаться
По лестнице скрипучей вверх и вниз,
По гравиевой дорожке до сарая
И до калитки, запертой неделю
Тому назад… Какая безнадега!
Беда, беда!.. И некуда бежать,
И хочется забыться, задохнуться
Во сне, чтоб никогда не пробудиться…
Да только ночи, ночи полнолуний
Не отпускают душу на покой
И мучают…