Перевоплощенье
Я понимаю перевоплощенье:
Актер терзает белые перчатки,
Он весь клокочет яростью и мщеньем:
Сегодня он — принц Гамлет или Чацкий.
Но вот что мне в искусстве не понятно:
Каким путем, томительным и трудным,
Ты, Гамлет, возвращаешься обратно
К своим подчас неинтересным будням?
Ты был героем. Был охвачен местью.
Был благороден. Неужели завтра
Ты сможешь с мелкой хитростью и лестью
Юлить перед дирекцией театра?!
Легко ли, вместе с принятым обличьем,
Отбросить прочь и дар высокой речи,
Шекспировское мудрое величье,
Восторг исканий и противоречий?
А я ведь знаю, что иному просто,
Играя силой перевоплощенья,
Как бог великим уходить с подмостков –
И мелким становиться без смущенья…
Скрипка
Хотелось деревцу расти,
Шуметь зелеными ветвями,
Весною празднично цвести,
Зимой аукаться с ветрами…
Но вышла скверная пора:
Отхороводило, отпело:
Не переспорив топора,
Оно прощально проскрипело!
У человека этот скрип
На миг в глазах зажег улыбку.
Он придал дереву изгиб.
Приладил гриф и сделал скрипку.
И звуком чистым как хрусталь
Подобный плачущему богу,
Он стал вещать свою печаль,
Свою сердечную тревогу.
Всех лучше скрипка знает грусть
Глухие, темные порывы,
Подробно помнит наизусть
Все неутешные мотивы…
Но ты на скрипку не гляди
Как на наемную плакушу:
То грустный лес в ее груди
Свою выплакивает душу!
У гроба художника
Органный гром гражданской панихиды
Гремит под сводом, тает в изразцах
И заглушает зависть и обиды,
Еще не смолкшие в иных сердцах.
Ты мертв, художник. И навек неправы
Все языки, язвившие, что ты
Трудился лишь для денег и для славы
Барышником на рынке суеты.
Не ради чести ты не знал пощады,
Не ради благ ты был неутомим.
Ты мертв. Тебе здесь ничего не надо.
А все, что сделал ты, –
все нам, живым!
И грустно мне, что только в день потери,
Когда ударил твой последний час,
Смогли все окончательно поверить,
Что весь твой труд – не для тебя. Для нас!
Художнику
Не надо ныть «о серых буднях»
И ублажать свою печаль,
А надо просто взять этюдник –
И ехать в степи, в синь и в даль…
Пусть в ноги вцепится репейник,
Плакун-трава и иван-чай,
А ты ступай, как коробейник,
Цветы и лица примечай.
Так широки речные русла,
А синь чиста и глубока,
Там солнце как ломоть арбуза
И как капуста – облака…
И есть какой-то смутный призрак
Неуловимой красоты
В холодных рельсах,
В низких избах,
В чертах привычной простоты.
Еще всех дыр не залатали…
Но жизнь – какой бы ни была! –
Она, от солнца золотая,
И нам, художникам, мила.
Гордость
Для чего я моему мальчишке
Эту гордость горькую привил?
Сам дарил возвышенные книжки.
Сказки о героях говорил?
До чего упорным вырастает!
Как умеет подлость не прощать!
Да порой силенок не хватает,
Чтоб такую гордость защищать.
Вечно он — израненный, избитый.
Точно враг пытал: <Скажи пароль!>
Взгляд его отчаянно сердитый —
В нем смешались мужество и боль.
Жалко мне мальчишку! Я ведь тоже
Был жестоко критикою бит.
До чего мы с маленьким похожи:
Грудь болит, однако — гордый вид.
Чувство красоты
В черном зеркале рояля
Пальцы тонкие дрожат
Звуки музыки роями
Наполняют сонный сад.
То – «Ночная серенада»,
Сердца горестный вопрос…
Пенный запах водопада
От струящихся волос…
Милая, не будь ревнива:
Эта женщина – не ты,
Тут совсем иное диво:
Просто чувство красоты.
Это чувство не дарует
Не свиданий, ни разлук,
Ни полночных поцелуев,
Ни сплетенных нежных рук.
Но зато в нестройном мире
Дарит чувство красоты
Шепот звезд в небесной шири,
Солнце, море и цветы.
Если чувство это дремлет,
Если прячется вдали,
Наше сердце не приемлет
Никаких чудес земли.
А уж в области искусства –
Все ль вы помните, друзья? –
Без того шестого чувства
Просто шаг ступить нельзя!
Страшный сон
Среди ночи сынишка заплакал во сне
И проснулся я вдруг,
горестно выпятив губы…
– Что ты, маленький, что? –
Сын прижался ко мне:
– Мне приснилось: никто меня больше не любит!..
– Я тебя понимаю, мой глупый малыш:
Этот сон твой действительно
Страшный-престрашный!
Но не бойся! Вокруг только темень и тишь;
Догоревшие угли событий вчерашних…
Папа, мама и бабушка любят тебя.
Столько разных тебе накупили игрушек.
Спи, пока они долго ночами не спят,
Чтобы все в твоей жизни утроить получше!
Я б хотел, чтоб и после,
Когда мы уйдем,
Этот страшный твой сон был далеким от были,
Чтоб друзья, и семья,
И все люди кругом
Тебя крепко-прекрепко
Всем сердцем любили!
Байрон
Кто был он? Лорд. Английский барин.
Потомственный аристократ.
Но всем поэтам близок Байрон.
И мне он тоже – кровный брат.
Мне по душе, что в мрачный Нью-Стэд
Он дух веселости вносил,
Что свечи на фамильных люстрах
Литыми пулями гасил.
Мне по душе, что смел и горд он,
Что он – бунтарь, хотя и лорд.
Что звать его Джордж Ноэль Гордон,
Что он – отчаянный как черт!
Мне даже нравится и то, что
Был так зол и так остер,
Что он ходил, хромая, с тростью,
Но был бретер и был боксер.
И был всегда готов к моменту,
Чтобы себя не пощадить,
И, вызвав на дуэль легенду,
Смог Дарданеллы переплыть!..
Я знаю, что в часы пирушки,
Когда хрусталь в руке звенел,
Не от хмельного пунша Пушкин –
От строчек Байрона хмелел.
В холодном, чинном Петербурге,
Среди заснеженных колонн,
Другой поэт, угрюмый юнкер,
Был так же в Байрона влюблен.
Он всем певцам сердца встревожил.
И потому так много лет
Поэты на него похожи.
Иным не может быть поэт!
Актриса
В.Ш.
Ты – актриса. Ты известна очень.
Ярки на плечах твоих шелка
Почему ж так часто твои очи
Затеняет смутная тоска?
Может, слыть устала «героиней»,
Поманило в тень и тишину?
Может, надоело быть «рабыней»
В режиссерском взбалмошном плену?
Может, сердце больше не желает
Притворятся – правде вперекор –
Куклою, которою играют
Каждый критик, каждый режиссер?!
Знала ль ты, когда рвалась в актрисы,
Как коварен и опасен как
Спрятанный за пестрые кулисы
Непроглядный театральный мрак?
Знала ль ты, как в мраке том заплачешь
Над своей обидой и бедой,
Как за славу дорого заплатишь
Гордостью, свободой, красотой?!
Если б впрямь ты знала, как коротки
Дни побед, как ноша тяжела,
Разве ты пошла б по этой тропке?..
– Что сказать?..
Наверное б пошла!..
В липовой аллее
Прогулка в Липовой аллее
С красавицей наедине…
Ах, как таинственно темнели
Большие очи при луне…
Здесь Пушкин – не письмо в конверте,
Не вдохновенный мадригал, –
А золотой балет в бессмертье
Капризной даме даровал.
Она взяла тот дар поэта.
Взяла. Отвесила поклон.
А все же не дала ответа
На жар, каким был полон он.
Поэзия! Свобода! Слава! –
Они для смелых хороши!
Его любви шальная лава
Грозила сжечь покой души.
Нет, нет! Зачем гореть так пылко?
Все это – слишком резкий тон!
К тому ж еще – изгнанье, ссылка,
Опальный деревенский дом!..
Она была заметней рада,
Когда в мазурочном пылу,
В столичном блеске император
Ей улыбнулся на балу!..
В Михайловском
Вот три сосны –
Как три сестры,
А рядом их густая молодь;
А там прибрежные кусты
Ныряют с головою в Сороть…
А дальше – поле, копен ряд,
Усадьбы ветхая ограда
Да заповедный сумрак сада –
«Приют задумчивых дриад…».
Здесь все – как встарь, все по-былому,
И можно с заднего крыльца
Сбежать, вскочить на жеребца –
И, как Онегин, мчать из дому…
Вот он – опальный дом поэта.
Над ним два журавля кружат.
Они тоскуют и кричат,
Зовут кого-то…
Нет ответа!
В ясной поляне
Все березки да ясени
Да синь над полями.
И все ясное-ясное
В Ясной Поляне.
Все полно здесь особым,
Пронзительным светом,
Словно сразу два солнца
Стоят над планетой.
Просветленным и мудрым,
Доверчивым взором
В золоченое утро
Глядятся озера.
Березняк, что по склонам
Бредет, словно пахарь,
Щеголяет посконной
Крестьянской рубахой.
И блестит серый гравий,
Устилая дорогу, –
Путь, ведущий из графов
К простому народу!..
Ни гранита, ни бронзы,
Ни славы спесивой!
Лишь дубки да березы,
Чистый воздух России.
Лишь приветливый ветер
Гуляет в дуброве
Да колышутся ветви,
Густые как брови…
Возвращение
С.К.
Как корабль, плывущий к пристани,
Злыми бедами нагруженный,
Много раз я, странник, издали
Возвращался к моей суженой…
Не стучась, войду в прихожую…
Что-то славное тут станется:
Как заря, моя пригожая
Всколыхнется, зарумянится.
Да начнет она от радости
Привечать и приговаривать,
Слаще самой сладкой сладости
Речью ласковой одаривать.
Да зажжет огни веселые,
Да поставит вина красные,
Чтоб забыл я дни тяжелые,
Все пути свои опасные.
Про беспутного, про шалого
Слова горького не вымолвит
Будто мать ребенка малого –
Добела слезами вымоет…
Выстрел
Владимиру Маяковскому
Спокойней жили все его друзья.
Благоразумней. Потому — везучей.
Блистали фейерверками, дразня
Его души клокочущий Везувий.
И женщины, как будто на бульвар,
Входили в сердце, словно для прогулки,
Копытя каблучками тротуар.
Кидая поцелуи, как окурки:
А недруги — толпой — из года в год
Вели подкопы, с яростью, со страстью,
Чтобы взорвать поэта, как завод,
Народу «вырабатывающий счастье»!
И в час, когда под тяжестью атак
Он рухнул, как пылающая домна,
Мещане загалдели: «Как же так?
В чем дело? Некрасиво! Неудобно!»
Благоразумным — где же им понять
Умолкшее, простреленное сердце?
Благополучным — как не попенять
На факт, «от коего не отвертеться»?!
А я бы тем, которым «непонятно»:
Откуда выстрел? И по чьей вине? —
Настойчиво, доходчиво и внятно
Напомнил бы, что все мы — на войне!
А на войне нередко в час сраженья.
Патроны и гранаты истребя,
Солдат, попавший в клещи окруженья.
Огонь вдруг вызывает на себя!
И пусть он сам погибнет под обстрелом,
Зато он — в гуще вызванной пурги,
Зато под метким огневым прицелом
Полягут рядом клятые враги!
Все кончено! Не воротить поэта!
Не воскресить! Не сделать ничего! —
Но пусть не уклонится от ответа
Никто из нападавших на него!
Имя поэта
Не вином, лошадьми или теннисом
Вдохновлялся поэт Альфред Теннисон,
Если в сердце строка не бьется,
Не мечтается, не поется –
Он твердит, точно пунш пьет пенистый:
«Альфред Теннисон,
Альфред Теннисон,
Альфред Теннисон,
Альфред Теннисон!..»
И ведет его это звучание –
Как набат! Как на царство венчание!
Жизнь поэта – за славу он выменял!
Вся вселенная – в собственном имени:
И года… И волынок мотивы…
И страдания леди Годивы…
Лев Толстой
О чем я стараюсь? —
Чтоб снова и снова
Россия влюблялась
В графа Толстого.
Писатель и пахарь,
Гусар в двух столицах —
Он был необъятнее
Богa, в трех лицах.
Да. Был он во многом —
Другим не чета! —
Искуснее бога
Исуса Христа.
Он знал все лекарства
Для духа и плоти:
Неправда — в лукавстве,
А Правда — в работе.
Не в праздной пыли, —
Говорил, — а за плугом
Все люди Земли
Сговорятся друг с другом.
Несчастье и Счастье —
И все он осилил,
Дремучий, бровастый,
Большой, как Россия.
Козьма Минин
Я вспоминаю ту напасть,
Что называлась «смутным временем»,
Когда врагов чужая власть
На нас ложилась трудным бременем.
Себя царицей возомнив,
Уже ждала Марина Мнишек,
Что гимна русского мотив
Шляхетский дудочник напишет.
В столицу недруги вошли,
На всем исконном — знак запрета.
И, как фальшивая монета,
Фабриковались лжецари.
У нас, у русских, все не вдруг.
У нас в дорогу сборы долги.
Жил мирно Минин-Сухорук
В далеком городе на Волге.
Он видел: на Москве разброд,
Князья не слышат укоризны.
Где ж тот надежный патриот,
Что постоит за честь Отчизны?
Доколь боярскому уму
Без всякой пользы доверяться?
Приходит время самому
За дело воинское браться!
Сын Волги матушки-реки,
Он звал народ набатным звоном,
И подымались мужики
Ломать древки чужим знаменам!
Всегда, коль много бед вокруг,
Коль очень солоно придется,
Я верю: Минин-Сухорук
В каком-то городе найдется.
Как Циолковский
Конечно, над ним коллеги
Подтрунивали в Калуге
— Куда? На Луну? В телеге?
— Вы, батенька, близорукий.
Коллеги его отчитывали
(О, эта злая бездарь!):
— Оторваны вы от жизни,
Милостивый государь!
А он, покуда не признанный
Им отвечал спокойненько:
— Оторванными от жизни
Бывают только покойники.
И в свете коптилок вечером
Под въедливый скрип телег,
Рассчитывал и вычерчивал
Грядущий ракетный век!
. . . . . . . . . .
Преследуя цель геройскую,
Не бойтесь прослыть кругом
Похожим на Циолковского
«Чокнутым чудаком»!
Пусть в памяти пролетают
Ночные пути планет,
Пусть череп, как планетарий,
Хранит чертежи ракет!
И пусть коллеги, калеки
Смеются над вами… Что ж!
Прописанный в новом веке
На них уже не похож!
Максим
Я был бы рад его увидеть снова
Таким, как был он в молодые дни:
Скуластое лицо мастерового
И две больших тяжелых пятерни…
Еще он многим не внушает веры,
Еще о нем не скажешь наперед:
Быть может он пробьется в инженеры.
Быть может в неизвестности умрет.
Но посмотри! Лицо его такое,
Что если трудно будет одному,
То, многих не решаясь беспокоить,
Ты обратишься именно к нему…
Еще слывет он молчаливым парнем.
Еще он часто не находит слов.
Он ищет их на станциях, в пекарнях,
В ватагах астраханских рыбаков.
Едва рассвет поднимется над миром,
Едва в садах проснется птичий гам,
Он, как точильщик, ходит по квартирам,
По городам, по людям, по домам…
Они его еще не замечают,
Еще к перу не тянется рука.
Он ходит между ними. Выбирает,
Кого из них оставить на века?!
Лермонтов на Кавказе
Лихие схватки шли в Чечне,
И Лермонтов, в косматой бурке,
На белом, как огонь, коне
Всегда был первым, в каждой рубке.
И гребенские казаки
О нем судили с уваженьем
Не за его стихотворенья,
А за уменье «брать в клинки»!
Но раздавался за столом
Смешок барона Россильона:
— Мишель! Как можно мчать верхом
Против ружейного заслона?!
Ах, этот чинный Россильон!
(Акцент французский иль немецкий?)
Что понимал в России он —
Чужой «бомонд» великосветский?
Где им понять созвучье строк?
Голов напрасно не трудили.
Где им понять: «поэт?! пророк?! —
В простом поручика мундире?!»
Ну, ладно: нечего пенять,
Что мудреца не оценили,
Но как же не смогли понять:
Какого удальца сгубили!