Ты не бойся, не страшись,
Все, как ты хотел, так будет.
Призрачная эта тишь,
Призрачна, как сами люди.
Ты разбередил свой век
И забыл о нем на сломе.
Свет двадцатого померк,
В нем ты, в разоренном доме.
И не скоро век другой
Твой, тобою порожденный,
Этот скинет роковой,
Весь проказой пораженный.
Век безумья не проспишь,
Буйство прет необратимо,
Для тебя настала тишь,
Вся земля в разрывах дыма.
Все ты знал, пока ты жил,
Все сказал за год до смерти.
До конца тянул из жил,
Из своих — для всех усердье, —
И взросло оно, и впрок
Только копится по крохам,
Незабытый твой урок
Разойдется по эпохам.
Кто же успокоит нас,
Поведет, от зла нас спрячет.
Сколько лет — за часом час
Кто, скажи, их обозначит?
Сны сыновей невиновных
Сны сыновей невиновных,
Жен неприкаянных сны
Там, среди башен верховных
В лагерном свете стены.
Сны дочерей невиновных
И невиновных отцов
Там, среди снов уголовных,
Воров, убийц и дельцов.
Сны поседевшей России,
Сны поредевшей страны,
Словно бы раны сквозные
В теле огромном видны.
С редактором не спорю
С редактором не спорю,
Овечкою заблудшей
Ему покорно вторю,
Так нынче будет лучше.
Твое Господне имя
Из строк своих снимаю,
Но все равно меж ними
Мольба моя немая.
И все равно Твоими
Вдыхаю я устами
Все небо с голубыми
И грозными путями.
Но что мои вериги
Пред миром и Тобой,
И страшно мне от книги,
Дарованной судьбой.
Сколько был латан и перелатан
Сколько был латан и перелатан
И на войне, и после войны,
По костоломным кровавым палатам
В черных когтистых руках сатаны.
Но выживал он, ломаемый ломом,
Только и нес он приглушенный крик
Между больницей и жертвенным домом,
Зрелый мужчина, смиренный старик
Вот и сейчас не посмеет заохать,
Муку несносную молча сглотнет.
Небу протянет поломанный локоть,
Крестным знаменьем мелькнет небосвод.
Позже заполнится стражей палата,
Кровь просочится сквозь гипс на тетрадь.
Снова в бреду он услышит Пилата,
И заскрипит на колесах кровать.
«Боже, помилуй!» — неслышно он скажет,
Пытанный страхом вздохнет горячо
И улыбнется разгневанной страже.
Так это было и будет еще.
Я счастлив, наконец
Я счастлив, наконец!
Покой мне вновь дарован,
Я в комнате один,
Согретый теплым кровом.
Просвистаны сосна,
Береза и осина
Звучанием щегла
И трелью соловьиной.
Еще не рассвело,
А птицы в перекличке,
И словно зов клеста,
Гуденье электрички
Далеко прозвучит
Сквозь сон мой легковейный,
И рано я встаю,
И май благоговейный
Роняет на тетрадь
То яркий луч, то блики,
То слово, то строку,
Для пополненья книги
К Арсению спешу,
Блаженны перекуры,
И в две трубы дымим,
Слагая каламбуры,
И на столе моем,
Огромны, как тюрбаны,
Нежданные стоят
Пунцовые тюльпаны.
Свой горестный с горбинкой профиль
Свой горестный с горбинкой профиль
Ты видишь в зеркале весь век,
И потому так часто кофе
Ты пьешь, чернявый человек.
И чем угрюмей и труднее
Слагается за годом год,
Тем выше шея иудея
Над скользким временем растет.
И хоть растерянней улыбка
И нежелательней поклон,
Но с иудейским звуком скрипка
Навек пронзила небосклон.
И может в этом вся затея
Бессмертия твоей души,
Что мускулы лица и шеи
До судорог напряжены.
Подумаю
Подумаю… Что ум? Одна досада.
Безумного безумная рассада.
Ты трезв, и сам ты видишь, мир каков.
Отрада, игрище для дураков.
Подумаю… Я думать не хочу,
Доверюсь пташке, первому лучу.
Подумать есть кому и за меня.
Дожить бы мне до завтрашнего дня.
Чтобы другой не выдумали луч,
С которым и ни птах тебе, ни туч.
Додумались… Хватило нам ума.
Уж лучше бы холера и чума.
Подумай сам, что лучше. Не могу –
Все пусто, как в мяче, а моем мозгу.
Страна псевдонимов
Страна псевдонимов,
Страна юбилеев,
Русских гонимых,
Гонимых евреев.
Страна побратимов,
Сдружившихся прочно,
Но так же гонимых
Ни за что, ни про что.
Сор не выносят из избы
Сор не выносят из избы.
А если та изба огромна,
И окна — с круг аэродрома,
И все за окнами слепы —
Сор не выносят из избы?
А если нет других отдушин,
А все внутри и все снаружи
От долголетия слабы —
Сор не выносят из избы?
А если все живут в обмане,
То — прячась с кукишем в кармане,
То — в звезды упирая лбы —
Сор не выносят из избы?
А если вся изба погрязла,
И что ни тронешь — срамно, грязно,
И срублены вокруг столбы —
Сор не выносят из избы?
Я был молчаливым мальчишкой
Я был молчаливым мальчишкой,
О слове бессмертном мечтал.
Украдкой собственной книжки
Я первопечатником стал.
С картонной обложкой томик —
Программа моя и мой крик, —
О как его прятал я в доме
За плотною полкою книг.
Он все, что я пережил. помнил.
Что знал, не вверял никому.
Ручной мой, всамделишний томик,
Кому он достался, кому?
В каком потерял его сквере,
В какой уронил его снег?
И долго не верил потере
Я, взрослый уже человек.
За память цеплялся ночами
И мог бы его воскресить,
Но гасли слова за словами,
С которыми начал я жить.
Так день за днем
Так день за днем, и так – за годом год
В затворничестве я живу, как в пытке,
Вот кто-то позвонит иль позовет,
Пришлет письмо или привет в открытке.
Давно бы мне привыкнуть ко всему,
Ничьим не обольщаться обещаньем,
Давно бы старику надеть суму
И с Богом поразмыслить о свиданье.
Так ждать не научившись, и умру,
И мертвым буду ждать в своем корыте
С доверчивостью вечною к перу,
К его затянутой у горла нити.
Ровный цвет телесною загара
Ровный цвет телесною загара
Обретал песок.
Возле моря в трепетанье жара
Возникал наш Бог.
Все на свете мигом изменилось,
Небо и вода.
Ты сошла ко мне как Божья милость
В два моих следа.
И ступни, прихваченные жаром,
Тропку размели,
И раздался в мире старом, старом
Новый свет земли.
Позабыта прежняя обуза.
Тяжести не стало на душе,
И твое второе имя — Муза —
Стало первым, и навек уже.
Весь год меня печали стерегут
Весь год меня печали стерегут —
В гостях ли дома или на колесах,
Да и печален мой свободный труд,
Еще не побывавший на допросах.
Печалей мне моих не утолить,
Они во мне, как тучи огневые,
Не дай мне Бог мои уста открыть,
Ведь все мои печали именные.
Не опомнишься, а время
Не опомнишься, а время,
Налетит, как зверь,
Лапою тебя за темя,
Смаху и об дверь.
Подобралось тихой сапой,
Скрылось втихаря,
И подмятый острой лапой,
Жалуешься зря.
Все твое: и конь и стремя,
Поле, лес, жилье.
Было, было, было время,
Было и прошло.
Зверьим шагом ходят стрелки,
Каждая – копье.
Все твое, как на тарелке,
Время – не твое.
Взор туманит жаркий зайчик,
Веселится гном –
Это время держит мальчик
В зеркальце немом.
На Курском
Он ничего не просит
За семь тюремных лет,
За лагерные восемь,
За все пятнадцать бед.
Он пел о Красном знамени,
Пел «Интернационал»,
Под следствием и в камере,
И страха он не знал.
Готовый к высшей мере —
Из камеры — в расход,
Он был в одном уверен,
В стране — переворот!
Но за колючей лагеря
Он понял путь земной —
Во льду или средь ягеля
Его прибьет конвой.
Что нет переворота,
И лучше бы — расстрел,
Чем лбом стучать в ворота,
И сразу поседел.
Но время как слизало,
Не стало седины,
У Курского вокзала —
Он лысый у стены.
Он ничего не просит
За все пятнадцать лет,
С кардиограммой носит
В кармане партбилет.
Он никому не нужен
В вокзальной толкотне,
Ест пирожок, свой ужин,
С Другими наравне.
Из рупора над Курским —
«Интернационал»,
И он, партиец русский,
Из первых запевал…
Взгляд Анастасии
Взгляд Анастасии. Летней сини
Обволакивающий свет.
То глядят глаза самой России
Через девяносто восемь лет.
Так они прощаются. Не гаснут.
И не скрылись сами. Кожа, кости.
Остренькая, смотрит понапрасну
На бессмысленного гостя.
Дух Анастасии, из провидиц,
Из смиренных каторжанок.Только
Кто увидит. В штопках ситец,
И вся жизнь, затерянная в толпах.
И топчи тропу на пересылках,
И чини обувку, как сумеешь,
И стирай белье в чужих обмылках,
И молчи, пока не онемеешь.
И пиши по снегу, а растает,
Повторяй сто раз за словом слово,
А иначе кто когда узнает
Ты пришла из-под какого крова.
Год не дожила всего до века,
С Богом говорила, как с собою
Как трепешет голубое веко
Никогда не будет мне покоя.
Дни уходят, загребая
Дни уходят, загребая
И меня с собой,
Свет запястья обнажая
Жилы голубой.
Свет судьбы! Она не скажет,
Что готовит мне,
В ней дыхание бродяжье
Дышит в каждом сне.
И незримо где-то воля
Начинает спор.
Вот и жду, какая доля —
Смех или разор.
Жду. Бывает все иначе, —
День мой не по мне,
И сижу прихвачен плачем,
С ним наедине.
И стекает год за годом,
Каждый год со мной
Под высоким небосводом
В пагуби земной.
Не бродяга, не бездомный,
А житья на грош,
И огромный и бездонный
Надо мною дождь.
На запястье обнажая
Свет мой голубой,
Торжествует голубая
Сила над судьбой.
Не для себя я жил
Не для себя я жил,
Не жил я на готовом,
Но из последних сил
Служил я людям словом.
С кем ни бывал, везде
За мною шла измена.
На хлебе и воде
Все принял я смиренно.
Утешься тварью тварь,
Забудься днем погожим.
Словоречивый дар,
Ты стал ли даром Божьим,–
Безумные слова
Слетелись чернокрылы,
И слышу, как трава
Кричит из недр могилы.
Все, что выветрила память
Все, что выветрила память
И, казалось, не вернет,
Дом и двор, ночную заметь
И стремительный восход,
Все, от юности военной
И до старости моей,
Исчезает неизменно,
Как в пустыне сытый змей.
Не понять мне, что случилось,
Расходилось все вокруг,
Не похоже все на милость
Или старости недуг.
Все, что вспомнить и не грезил,
Обнаружу где-нибудь,
Двигаюсь почти на срезе,
И не страшно мне ничуть,
И ни боль, ни удивленье
Я не чувствую ни в чем,
Словно я на представленье —
И тоскливо мне на нем.
Может, что-то тронет душу,
Но, как странно, гибнут дни,
Прибавляя равнодушью
Лесенку для западни.
Да и жизнь совсем другая
Эта — вовсе не моя.
Все глядит в глаза, пугая,
Чем, не понимаю я.
Все прошел и горы смерти
Повидал я на веку.
Только голос милосердья
Услыхать я не могу.
С овцы паршивой хоть бы шерсти клок
С овцы паршивой хоть бы шерсти клок,
Я перестал вести свой диалог
И с бородатым, и с усатым, и с безусым
И сплю спокойно, Господи Иисусе,
Как твой нырок или сурок,
А бедность — не порок.