Архив стихотворений Григория Корина

Разбросанные дни.
Бессмысленное время,
Куда ни загляни,
Растет людское бремя.
Расшевелили мир,
Открылись все пороки,
И прежний наш кумир
Свои хоронит строки.
Запутались, и сверх
Возможного мы спорим,
И раскидал нас век
По крематорским зорям.
Ничтожной жизни всей
Не прекословь всезнайкой,
Попробуй-ка развей, —
Век, одержимый байкой.
Осколками глядит,
Пришло его крушенье,
Не вытравить свой стыд,
Свое ожесточенье.
Разбросанные дни,
Никак нам не собрать их.
Ушли из западни
Нищей бездомной братьи.

Отцовская Библия
всегда передо мной,
может, не всю прочитал досконально.
Открывал отец её
перед ночной темнотой,
и лицо старика было печально.
Никогда не читал про себя ни строки,
только вслух, распевая слоги,
и коротким движеньем плотной руки
сопровождал божественные монологи.
Многое помнил отец наизусть
н взглядом едва касался страницы;
и с лица исчезала грусть,
и радость начинала
и уголках губ шевелиться.
Растягивались брови его широко,
светлели глаза,
розовело лицо,
проникнутое озареньем.
И ночь и человеческая стезя
расступались перед его чтеньем.
Из комнаты запертой
выходил Пророк
и человек, добрейший на свете.
И приспущенный на животе поясок
был черным, как обложка на Ветхом Завете.

Досматриваю жизнь свою.
Досматрираю жизнь другую,
И спутницу, мне дорогую,
От посторонних я таю.
Вдвоем среди дерев ночных,
Друг другу подставляя ухо,
Слова перебираем глухо
Среди движений ветровых.
Когда шаги заслышим мы,
За нами или перед нами,
Мы громко говорим для тьмы
Понятной темноте словами.
Вот так мы ходим с сентября,
Вот так мы с августа горюем,
И про себя не говорю я,
И спутница — не про себя.
Молчать стараюсь. Не могу.
И ей остановиться трудно,
Как будто бы сентябрь наш судный
За трусость судит, немоту.
Красно кирпичная стена
Как август роковой сурова,
Над ней звезда светить готова,
Но тьмою вновь поглощена.
Мы двое в бдениях своих,
В досмотре памяти и жизни
И где ни ступим — голос тризны
С булыжных пражских мостовых.

Храбрый летчик, спасавшийся дважды,
На подбитом своем «ястребке»,
В мирном небе летал бы, отважный,
Отрабатывал бочку, пике.
Но в глазах твоих сдвоилось что-то,
И с подагрой не сесть за штурвал.
Ах, как быстро свое отработал,
Ах, как быстро свое отлетал.
Утром раненько плещешься в ванной,
Дожидаясь газеты своей,
Почитаешь, расправишься с манной,
И в ДОСАФ кольцевать голубей.
Ты глядишь на них странно, сердито,
Словно здесь ты застрял из-за них,
И жена твоя с архнаедитом
Голубей в снах изводит цветных.
А проснется, засядет за книги.
Сын по комнате ходит, озлясь,
Ненавидит творенья великих,
А в тетрадках подметная грязь.
Бедный летчик, спасавшийся дважды,
На подбитом своем «ястребке»,
Ты ложишься ни с кем не задравшись,
Не надравшись ни с кем в кабаке.
Даже рюмка — и та под запретом,
И болтлива, угрюма жена,
Снова «Правду» с великим портретом
Сверху скатерти стелет она.

Побиваемый камнями,
Он не раз стоял пред вами
И не сдал, не смолк,
Как ни щерились клыками
С блещущими языками
Волкодав и волк.
Надвигались полукругом,
Все азартней, друг за другом,
Разрывая гул.
И глаза нечеловечьи,
И в порыве зверьи плечи –
Праздничек — разгул.
Не в пустыне Аравийской,
А пред миром всем так близко,
Тут бы защитить!
Но взыграло волчье племя,
И остановилось время,
Чтоб вконец стравить.
Он стоял на том же месте
И камней не слышал мести
В освещенной мгле,
И клыками вечной казни
Разрастался черный праздник.
В боевом Кремле.
Словно никого не видел
В бедственной своей планиде,
Тихо, как он мог,
Торопясь, слегка картавя,
Говорил он, землю славя,
Ту, что создал Бог.
Не в пустыне Аравийской,
К Божьему пределу близкой,
Не среди светил,
А под волчьей пастью света
Двигалась его планета
Из последних сил.
Как под ружьями конвоя,
Принял все попреки стоя,
Не в последний раз.
Слова не дали закончить,
Разрывался колокольчик —
Государев глаз —
Принял за шута пророка,
Вот и началась морока.
Все зашлось в Кремле.
Но свое сказал, как мог он,
Не в Кремле стоял, пред Богом,
На Его Земле.

Ты не жди, не разойдусь я,
Будь спокойна, мне поверь,
Все с меня сойдет как с гуся,
Что ни говори теперь.
Что душе милей, то делай,
Знай, отныне ты вольна.
Я ушел от жизни смелой,
Мне трусливая нужна.
И не крикну и не охну,
Всюду чудится мне страх,
Не заглядываю в окна,
Не таюсь в твоих глазах.
И не вздумай объясняться,
Бога ради, я прошу!
Дай мне одному остаться,
Птичкам хлеба покрошу.
Бог не рассчитал нам время
Сколько — вместе, сколько — врозь,
Быть вдвоем или со всеми
До последних в жизни слез.

Я иду землею майской
По расквашенной стерне,
По своей родной китайской
Хунвейбиновской стране,
Самой лучшей, самой доброй,
Справедливейшей из всех,
И считаю свои ребра,
Весь разделан под орех.
Не один я так скитаюсь
В шестьдесят восьмом году,
Как по новому Китаю,
Где, не знаю, пропаду.
И какому хунвейбину
Мне за август отвечать,
За тесак, вонзенный в спину
Праге в светлую годину,
За бесправную тетрадь?
О, Россиюшка, Россия,
Твои танки расписные,
Твои руки ножевые,
Твои дали горевые.

На срубе, у стенок железных
Сплоченных рядов гаражи.
И ряд мужиков безутешных
Здесь боль утишает души.
Дойти к магазину — минута,
Пора бы, да он все закрыт.
И вот начинается смута,
Движение праздных корыт.
Здесь тайные ходы и лазы,
И дружба лихих продавщиц,
И неотразимые фразы
Ловцов магазинных девиц.
И парни из близкой психушки
Не ждут у закрытых дверей,
Бутылочной яркой верхушки
Для них ничего нет верней.
Но быстро пьянеет палата
На звонкие деньги свои,
А рядом из школы ребята
Уставились в пьянь в забытьи.
И ловят сюжет за сюжетом
Из окон, раскрытых во двор,
И с завистью смотрят при этом,
Как действует шулер и вор.
На срубе, где жизнь повернулась
К ним глухо стеной гаражей,
Вся школа внезапно проснулась
И стала спросонья страшней.
Не в мире живет одиноком,
В субботу не грех — отдохнуть.
Взглянуть на гараж трезвым оком,
А пьяным — к себе притянуть.
Им вдоволь бутылки на утро
На всю пацанву по глотку,
И в их пробуждении смутном
Свершить в магазин по витку.
В тех малых, направленных мудро,
Никто не посмотрит: плати!
Блестит за прилавками пудра
На женской высокой груди.
И свету в глазах больше стало,
И очи их словно в раю.
А ждущим все мало, все мало.
Всем на посошок раздают.
За этот мешок из бутылок,
За эту его пустоту,
Положит малыш на затылок
С бутылкой и жизнь и мечту.
И снова гараж и машина,
Не глядя на них, зашумят.
И в небе заблещет картина,
Бензинный потянется яд.
Хоть так, посидеть бы на срубе
У плотных рядов гаражей.
Не жаль и последний свой рубль,
Своих обретя корешей.

Всё стало тебе поперёк,
Тебе — излучавшему благо…
А каждый плевок и попрек
Сглотни, как глотает бумага.
Heт сил у тебя никаких,
Не дай Бог кому-то ответить.
Стоишь на путях роковых.
Ни внуки не видят, ни дети.
Беспамятен и колченог,
Похожий на пыльный булыжник,
Ты, втоптан, стоишь, одинок,
Пришиблен стараньями ближних.
Неприбранный жалкий старик,
Прости им постыдные действа.
Булыжный, молчи, коренник,
Молчи, на молчанье надейся!
Быть может, проснутся они,
Кому ты служил безвозмездно,
И скрасят последние дни
В стенах, растворенных над бездной.

Он вырвался из-под земли взрывной,
Кровавой, и немой, и ломкой.
Он вырвался из щупальцы земной.
Смерть перед ним стояла костоломкой.
Он вырвался. И скрытые ходы
Открыли лаз в последнюю минуту.
С лицом прекрасным вышел из беды,
И книгу он держал, одолевая смуту.
Премьера книги первой в пятьдесят
Пять лет. Премьера на протезе,
Не пощаженного за странный свой уклад,
За своеволье избранной профессии.
О, не чудак и не простак, прости,
России сын и воин благородный,
Который не войной свой путь постиг,
А после, от нее едва свободный.

Даже автоматы лгут,
Телетайпы, свет в квартире,
Правда лишь блеснет, сожгут,
Места нет ей в этом мире.
Как они еще живут
На космическом просторе,
Или этот весь уют
Завершится нам на горе.
Где ни встретимся, крадут
Друг у друга, брат у брата,
Никого не обойдут,
Вся страна ворьем объята.
Жизнь земная хороша,
Только маловато века.
Вечную — хранит душа,
И не лгунья, не калека.
Мусор вычистится наш,
Как-нибудь вдруг отзовется
Позабытый карандаш
С тонким грифелем из солнца.