Я вернул золотое время
Из карманных часов отца,
Словно сел в золотое стремя,
И уже не догнать гонца.
Так предсказывали стрелки
Мне грядущее время мое,
Побывали в такой переделке,
Что казалось кончено все.
Я закрыл золотые крышки
Воскрешенных часов Буре,
И услышал: без передышки
Обращенный зов на заре, —
Сверх не будет ни дня, ни минуты,
Сколько б я ни просил, не дадут,
И не выйду, не спрячусь от смуты,
Ей вовек не кончиться тут.
Да и звон — золотой отголосок,
Звук небес в голубой вышине,
Неоконченный кем-то набросок —
Сон в дороге, приснившийся мне.
А предстать придется пред Богом
Вместе с матерью, с братом моим —
Звон проснется в кармане глубоком —
Бьют часы наш домашний гимн.
И летим мы из сказочной книжки
Одержимы желаньем одним.
И раскрыты два солнца — две крышки, —
Жар небесный с притихшим земным.
Наталье
Раковина из ночи
Вся телесного покрова,
Словно это дух свечи
Мне явил Франциска снова.
С бренным миром он расторг
Все условья, сбросил путы,
И ему не страшен рок,
Чужды годы и минуты.
Времени не знает он,
Все оно во власти Божьей,
И над морем небосклон
Ощущает всею кожей.
Стигма на руке его,
Как звезды короткий прочерк.
Словно и не кровоточит,
А являет волшебство.
Слито с пламенем свечным,
Озаряет взор Франциска
И к лицу так близко-близко
Над тобой стоит, больным.
И Ему ли не видать,
Что с тобой в тот миг творится,
И нисходит благодать,
Озаряя волей лица.
Вот они, портреты долгожителей
Вот они, портреты долгожителей,
На высоких стенах городских,
Пастырей партийных, просветителей,
Слуг народа и вождей людских.
Алой краской скромно припомажены,
Рдеют щеки, никаких седин,
По ранжиру собраны, приглажены,
И прицельный взгляд у всех один.
Все в сорочках белых и при галстуках,
Выставлены напоказ по грудь,
Словно долгожителей гимнастика
Вывела в бессмертный этот путь.
Все они цивильные, гражданские,
Лишь один в мундире среди всех
Щурит венки тихие рязанские
С головой, похожей на орех.
Рамками украшены простейшими
Не шагнут за рамки никуда,
И пудами орденов увешаны,
Не боятся Страшного суда.
Ты жизни всей моей судья
Ты жизни всей моей судья.
Меня ли защитишь ты пылко
Иль скажешь обо мне с ухмылкой,
Взойдя на круг мой бытия.
Но, милый мой, не обессудь,
Ни мой теперешний, ни дальний,
Увидишь ли мой свет прощальный, —
Не дай, не дай его задуть
Свечой последней, поминальной.
Гудки заводские, трамваи
Гудки заводские, трамваи
Звенящие, гул грузовых,
Вид города — неузнаваем —
На грани секунд роковых.
Стоят перед лязгом армады
И словно плюют ей в ответ,
Как насмерть, не видят преграды,
Кав будто восстал белый свет.
И видеть не в силах орущих
Шоферов такси, грузовых,
Почти под колеса снующих
И старых и молодых, —
С ума, посходили как будто,
С кем дело имеют — орут!
В миг всех разметут в это утро —
Костей своих не соберут!
И гнев бесконечной армады
Врывается в шумный капкан,
По стенам музея — снаряды,
Под стенами — толпы пражан.
Вот так и глядим бесконечно из тьмы
Вот так и глядим бесконечно из тьмы,
Руки не воздеть из безмолвной тюрьмы.
Нам некуда дальше, и мы не уйдем,
Куда-то исчезнем, когда-то умрем.
Но это неправда! Тебя я любил,
И в сердце моё возвращается пыл.
Всё было. И это не может застрять, —
Внезапно иголкой уколет опять.
Всё было. Но это уходит быстрей
И зренья, и слуха, и прежних вестей…
Но Ты не оставишь на краешке нас, —
Однажды внезапный протянешь припас.
Ты где-то его нам припрятывал, Бог.
И мы размотаем последний клубок.
Ты нить нам протянешь, — её развернем
Безоблачным, солнечным, праздничным днем.
Строжайшая, всегда один попрек
Строжайшая, всегда один попрек
Из узких уст вдруг достигал кого:
Не так нам говорил об этом Бог!
И ни к чему — пудами позолота.
Строжайшая! Скромнейшая из всех,
Всегда на помошь шла ты, тише тени…
И знала чем помочь, и чем утешить грех,
Пред Господом склоняясь на колени.
Строжайшая! Свет Божий освещал
Ей путь в тюрьме к больному и калеке,
И все выслушивал Он и всегда прощал,
И тяжкие ее влажнели веки.
Строжайшая! Кто ни просил ее,
И кто ни ждал всегда ее опоры,
Как будто бы при ней возникло бытие
И занебесные открылись всем просторы.
Строжайшая! Какой тяжелый крест
Мне вверила в беспамятное время,
И не при Вас ли ощутил благую весть,
И всем своим делился я со всеми.
Строжайшая! Волшебней на Руси
Не знал я проповедницы. И следом
Все повторяю: — Бог услышит, ты проси…
Проси, проси, и даст, и я твержу об этом.
Строжайшая! Столетняя почти,
Ты не обидела, не помрачила душу
Ничью на пересылочном пути,
Ни в тюрьмах, ни в губительную стужу.
Опричник, сына своего
Опричник, сына своего
Пошли в Афганистан.
В Мадриде что? Там ничего,
Там лондонский туман.
Сидят и спорят столько лет
Про хельсинскую блажь.
Охрану дай и дай совет
И пусть свершит вояж.
В Мадриде просидит штаны,
А там бы он копнул.
Опричник, голова страны,
Пошли его в Кабул.
А то смутят правами ум,
Забудет и отца,
Как Аллилуева, под шум,
Махнет из-под венца.
А ты и мудр, ты и вещ,
Все расскажи ему
Про Прагу и про Будапешт,
Про польскую чуму.
Ну, что тебе, скажи, Кабул,
Ты три страны сразил.
Опричник, стар ты и сутул,
А сын твой полон сил.
Как англичане, просидим
Там восемьдесят лет,
Зря церемонишься ты с ним,
Мадрид – один лишь вред.
Скорей умереть, провалиться
Скорей умереть, провалиться,
Не видеть, не видеть, не знать,
Как ближних своих сторониться,
Как долго живым умирать.
Я сам слезу свою утру
Я сам слезу свою утру,
Я здесь родился, здесь умру,
И здесь я буду похоронен.
О чем сказать, сказать кому,
Как выстроили мы тюрьму,
Как я Россию проворонил.
Как проворонили мы все
И нивы, и леса, и реки,
И всей ее былой красе,
И всем нам всажен нож навеки.
Ты лети, не улетая
Ты лети, не улетая,
Сорок дней еще твоих
Длань протянута святая
На путях, тебе родных.
Вмиг душа твоя взалкала
И помог Господень дух —
Тяжести земной не стало
Голос вдруг окреп и слух.
Напоследок: — Оля, Оля!
Род Цветаевский звала,
Чтоб взыграла снова воля
И Маринины крыла.
Всем ты назначала встречи,
Сыну, матери, отцу,
Чтобы ждали все, кто вечен,
И представили Творцу.
На прощанье нас просила:
Вы просите. Бог подаст!
Сделает, все сделать в силах,
И поддержит Божий Глас.
Была своя походка
Была своя походка —
Ничтожество всегда стремилось к власти,
Но властью награждалось лишь отчасти.
Свой суд был у ничтожества
И мета, монумента.
Ничтожество всходило на трибуны,
И мраморным бывало и чугунным.
Развенчано ничтожество столетьем,
Но что поделать нам с его наследьем, —
И честного все держит на прицеле,
И честного все держит на пределе.
Дай мужества
Дай мужества! Со мною горе дружится,
Беда открыла настежь ворота.
Четвертый месяц черный ворон кружится
И каркает: еще не та, не та.
Снег всюду грязный, как перелицованный,
Ну, что еще ты уготовишь мне?
Дочь гипсовой кроватью окольцована,
Больные сны разбужены в жене,
И ни двора, и ни кола, как на войне.
Никого мне не дай превзойти
Никого мне не дай превзойти,
Никого мне не дай обидеть, —
Лучше всех мне прижать к груди,
И сроднить всех и в славе
Увидеть.
Возгорайся у края, душа,
Открывайся, как птицам
Скворешник,
И прими всех, кто жил прегреша,
И всех сирых и всех безутешных.
О смотри, не оставь никого
Без молитвы, без вещего слова,
Для себя не возьми ничего
Из реки, из амбара земного.
Ты подвластна судьбе мировой,
И, как облако, выйдешь из пара,
И стезей уходя роковой,
Встанешь там, где награда и кара.
Зачем мне сетовать и злиться
Зачем мне сетовать и злиться,
Все то, что есть, я выбирал.
И я живу теперь в столице,
Живу — заправский либерал.
И трын-трава, что было, будет,
И, как ни будет, — трын-трава,
И странно, что кого-то судят,
Скажите, судят за слова.
Очень хочется пожить
Очень хочется пожить!
Да пожитки очень жидки,
Да и жизнь — в узлах вся нить,
Не покрыть ничем убытки,
Да и в чем кого винить,
Не было бы хуже пытки.
Очень хочется пожить!
Дурью голову сложить
На веселые открытки.
Девяностолетние подруги
Девяностолетние подруги
Не расторгнут по дороге руки,
И не выпустят из виду
Далеко ушедшую планиду.
За столом, за стопкой новых писем,
Взгляд у каждой строг и независим.
И протяжно нал словами дышат,
Словно их слова далеко слышат.
Словно каждый из людей так близок.
И уселась старшая за список,
Спешный список из пяти страничек,
Именами строго ограничен,
С мелочью последнею для храма
В нем самоубийц — немая драма.
А в другом — мольба об убиенных,
Их хватило бы для двух вселенных.
А другая — ошупью колдует,
То ли пишет, то ли вдруг рисует.
Слепнет быстро, а подруга глохнет
Ни одна из них в сердцах не охнет —
Поустали. Вышли. День весенний.
И сухой, и всюду дух сирени.
Из конца в конец пройдут по саду,
Долгий день свой подчиняя ладу.
А придут: помолятся, подремлют,
А проснутся — вспоминают землю,
Как деревья ароматно дышат,
Слышит их земля — они не слышат.
Книгу мою рубили
Книгу мою рубили,
Мне ничего, привык,
Но как мне, ногой в могиле,
Слышать дочерний крик.
Душу мою ломали,
Мне ничего, привык,
Но как ей, в самом начале,
В кровь прикусить язык.
Вижу слезы дочерние,
Вижу книгу ее
В цепких лапах у черни,
Жирной, как воронье,–
Повесть дочки о деде,
Слезы ее по нем,
Там, в Китайском проезде,
Посекли топором.
Был бы русским он, сваном,
Или был латышом,
А родился он странным
Откровенным жидом.
Сын фашистом повешен,
Да и двое других,
Кто воздушным, кто пешим
Шли в рядах фронтовых.
Но и этого мало,
Чтобы плакать о нем.
Там, в Китайском, бывалом,
Под державным огнем.
Все назвать своими именами
Ложь,
Измену,
Трусость
И вранье,—
И тогда легко под небесами
И терять н находить свое.
Даже если станешь легче тени,
Не утратишь света бытия,
Лишь бы — миновало разночтенье
Лжи,
Измены,
Трусости,
Вранья.
Мы стоим на последнем пороге
Мы стоим на последнем пороге.
Меркнет ум наш и совесть и честь.
Напиши гениальные строки,
Не найдется, кому их прочесть.
Всех живьем поглотил телеящик,
И глядим из-за толщи стекла,
Каждый сам для себя, как образчик
Расщепленного атома зла.
Из цветного ночного кошмара
Телеглаз, телерук, телеплеч —
Неотвратною силой удара
Сатанинский ликующий меч.
Жизнь поэта
Для поэта жизнь сама
Редко выбирает время.
И не требует ума
И не сводит всех со всеми.
От войны до мирных дней,
От волны до стен Гулага
Только боль одна ясней,
И обманчива бумага.
Докопаться до всего,
Ждать полвека перемены.
Хватит ли на одного
Чей-нибудь ответ бесценный.
Время не сольется вмиг
В море в океан и в реку,
У него свой черновик,
Беловик — не близок веку.
Как ни бьешься, не поспеть,
Авгиевы сплошь конюшни.
Ты кого хотел воспеть,
Вечный, рыщущий, воздушный.
Что ни делаешь — все клином
Что ни делаешь — все клином —
Из беды — в другую прешь,
И в своем пространстве львином
Вся вот-вот пойдешь под нож.
Перессорились округи,
И пойди угомони,
У людей в руках не плуги,
А родня в крови родни.
Город Бога! Наше горе,
На плечах Христовый Крест.
Успокой людское море,
Скоро жить всем надоест.
Солнце пало на Голгофу,
И хлопочет пилигрим,
Чьи Евангельские строфы
Мытарь вспомнит перед ним.
Мы торгуем всем, чем можем,
Даже продаем свой ум,
Но ничто мы не умножим,
Уходя из чума в чум,
Уходя из дома к дому,
В города из городов.
Господи! Мы впали в дрему
И сползаем в спящий ров.
Все проспали. И свободу
Трудно увидать из рва.
Делай, что тебе в угоду,
Прорастет твоя трава.
На кого я рассержен, о Боже
На кого я рассержен, о Боже!
Что он знает помимо питья,
Кроме собственной кожи и рожи,
Кроме мусорных снов бытия.
Он копается в них с дня рожденья
Потому, что сулили ему
Всепобедной судьбы восхожденье,
А на нищенство дали суму.
Вот и рыщет по дням и ловчится
Тут и там набрести на кусок.
То в нем волк заскулит, то лисица,
И на рыбий протянет возок.
Он и здесь, на знакомом кладбище,
Разворует оградку, пропьет.
Сын материи Бога не ищет,
А покойник и так проживет.
Что хочешь
Что хочешь — не прочесть, не высказаться вслух,
Билета не купить, из дому не уехать,
Куда тебя влечет неудержимый дух,
Куда тебя зовет мучительное эхо.
И это ты – мой мир, земля моя, страна,
Где входа не найти и выхода отсюда,
И с первых взрослых лет томиться у окна,
Всю кровь из жил твоих не выпустят покуда.
Кто выдумал тебя, кто проволоку свил
У дома, за крыльцом, на поле и за лесом,
И ниву разорил и все столбы свалил,
И держит на цепки под сатанинским прессом.
Слово
Если слово сына родного
Вознеслось выше слова отца,
Все равно это Слово отцово
Проникает в людские сердца.
Все равно это сердце отцово,
Неизбывность его словаря,
Воскрешает и голос Рублева,
И забытый удар звонаря.
Хорошо тебе, Арсений, с ангелом твоим
Хорошо тебе, Арсений, с ангелом твоим,
Верно он с тобою ладит, шестикрылый Серафим.
Верная душа поэта всем должна быть дорога,
Не напрасно твоя рифма до конца была строга.
Никаких царапин в слове никогда не допускал,
А своей пролитой крови алый не гасил накал.
Носовым платком повяжешь, остановится сама,
Сколько твоей крови знала та военная зима.
Верно, это помнить должен шестикрылый Серафим,
Хорошо тебе, Арсений, будет с Ангелом твоим.
Вспоминать не будешь боли, да и кровушки своей,
Хорошо тебе на воле, там, где вечный соловей.
Книгу для него откроешь, там, где спрятаны стихи,
И склонитесь дружно двое, осторожны и тихи.
И душа вольется в душу, словно в дом родной войдет,
И начнет вас где-то слушать отдаленный небосвод.
Может, звезды ближе к ночи по-над книгою взойдут,
И Господь тебя увидит и, незримый, станет тут.
Хорошо тебе, Арсений, за тебя спокоен я,
Ты покоя не нарушил в смутных грезах бытия.
Услыхать бы только где-то голос твой, увидеть взгляд,
Возле глаз полоски света, знаю, и теперь горят.
Никому не стал в обузу, знаю, радостью зажег
Улетающую музу и волшебный сапожок.
Верно, он доволен, весел, Шестикрылый Серафим,
Облетать все грады, веси, да с послушником своим.
Знакомый поэт
Он вернулся с осколком в сердце
после войны
и попал на сборище сатаны,
и судил того,
на ком не было
и тени вины,
а мог
от позорного сборища отвертеться.
Но повинуясь указке,
он,
ни старый, ни юный,
образованный человек,
ни за что, ни про что
в душу плюнул
тому,
кто был чист и прям,
как весенний побег.
Больше он не делал подлости,
десять лет смотрит людям в глаза,
но осталось
от его подлинности
то,
что сказал
до постыдного «За!»
Каждый раз я его выгораживаю –
осколок в сердце, тяжкие времена,
но сколько прощенья ему
у Музы ни выпрашиваю,
она —
отрешена.
Закат красней граната
Закат красней граната
В гранатовом ряду.
Себе в огне заката
Я места не найду.
В таком самосожженье
Его я не видал —
Ни облачка, ни тени,
Бушующий обвал.
Но сумраком объятый,
Стихает он окрест,
И падают гранаты,
И оживает лес.
И в алых струйках сока
Над тьмой ночных лесов
Дыханье слышу Бога
И сборщиков плодов.
Еще развиднеется
Еще развиднеется. Каждому будет свое.
Серое небо раздвинется или прольется
Пенною чашей дождя или вспыхнет копье
И залетит в твое сердце из храмины солнца.
Еще развиднеется. Раньше ли, позже на час,
На день ли, на год, тебе ли увидеть, другому.
Серое небо очнется, внезапно лучась
По лицам прозябшим,
По каждому сердцу больному
Еше развиднеется. Только стерпеть, не смотреть
В панцирь свинцовый, над нами воздвигнутый с ночи
Вот она — наша над нами последняя треть
Жизни земной и глядит в ослабевшие очи.
Еще развиднеется. Мается небо, и мы
Недопроявлены Богом, и мир недостроён,
Так мы и будем на свет порываться из тьмы,
Нас миллиард на земле или в небе нас трое.