Архив стихотворений Григория Корина

Войной обстрелянный солдат,
Всей долгой жизнью изневолен,
Я твой читатель, самиздат,
К стыду читатель, а не боле.
И перед каждым, кто принес
Тебе страничку, полстранички
Про неожиданный допрос
Или житье в психиатричке,
Не в силах слез своих унять,
Читая текст машинописный.
0, ниткой сшитая тетрадь —
Единственное слово жизни.
И я, пристыженный тобой,
Кляну и жизнь свою, и книги.
Но не дано уже судьбой
И мне нести твои вериги.
Неотвратимый жизни страх
Гвоздями вколот под лопатку
В заросших гибелью кустах,
Когда несу твою тетрадку.
И лишь развязан мой язык,
И говорю не умолкая,
Когда в попутный грузовик
Меня подхватит Кольцевая.
Куда ведет шоссе? Куда?
К такому же, как я, тихоне,
И пальцы Страшного Суда
Сжимаются за мной в погоне.

Шло с неба вниз землетрясенье,
За окнами метались тени,
Воздушный начинался плен.
Еще и утро не проснулось,
Еще дитя во сне тянулось,
А краска сыпалась со стен.
Шли в карусели МИГ за МИГом,
Неслись в остервененье диком,
Как обухом по голове,
Снижая пояс беспрерывный,
За реактивным реактивный,
И ветер прорастал в траве.
Шло с неба вниз землетрясенье
Домам, церквам на устрашенье,
Шатая стулья и столы,
Все ниже, ниже, ниже, ниже
Над каждой улочкой и крышей
И в каждый дом, во все углы.
Ушам не помогала вата,
И брат не мог расслышать брата,
И муж не понимал жены,
На лестничной площадке, сгрудив,
Тесня детей, сходились люди.
Уже вконец оглушены.
И с дочкой я стоял меж ними,
Устами шевеля немыми,
Боясь, что спросят у меня,
И мне придется им ответить
На русском, в стонущем рассвете,
Кто автор гибельного дня.

Из скрытых карманов спецовки
С деревьев — во все города
Славянство бросает листовки
Повсюду, где ходит беда.
Какая белеет лавина
Машинописных листков,
Как стаи — из магазинов,
И пачками — с грузовиков.
Не выловить жгучих листовок
И краски со стен не стереть,
Чернявых жидов и жидовок
В славянских рядах не узреть,
И злость у солдат, и бессилье
Читать этот стыд на родном,
Проклятье навеки России
Увидеть при свете дневном.

Осень — мудрый археолог,
Приглушила все расцветки
И полупрозрачный полог
Скинула с последней ветки.
Снова снег его зароет
До раскопок предвесенних,
И вернется голубое
Из небе стихотворенье.
И очистится до блеска
Крылышко, листок воскресший,
И ближайшего соседства
Говорок возникнет вешний.
А потом раздастся пенье,
Все оденется, что голо.
И вернет свое творенье
Пучеглазый археолог.
Застучит топорик дятла,
Выложат ежи тоннели,
Сойка подлетит, опрятна,
К праздничной своей постели.

Сорок дней! Ну, как поверить
Нам, на роковом пути,
Что стоит у Божьей двери
Тот, кто нас пришел спасти.
Город мой в крови и плаче,
Ты припомнил ли о нем, —
Думал, будет все иначе,
И не полыхнет огнем.
Все тебе сказал заране.
Как боялся этих дней!
Пошатнулось мирозданье,
Оказалось все страшней.
Погнала его тревога, —
И оставил путь земной.
Может, выпросил у Бога,
И спасется город мой.
Сорок дней! И все за ними,
Как ушел он и стряслось, —
Закипели месть и злость
И чернили его имя.
За просторами глухими,
За холмами городскими
Обжигала кровь насквозь.

У центрального вокзала
Дождь покрапывает вяло.
Глухо. Никого.
Вдоль стены орудья. В касках
Азиаты. Пусто в кассах.
Не узнаешь ничего.
Взвод по-русски ни бельмеса,
Никакого интереса,
Сам не знает, где стоит.
С нар солдат смела тревога,
А куда свела дорога,
Командир не говорит.
Сплошь узбеки, да армяне
Из пастушьей глухомани.
Только русский командир.
А вокруг соборы, шпили
Тянутся в дождливой пыли,
Непонятный взору мир.
С ночи ничего не ели.
Ни глотка воды. Присели,
Врет скоро на обед.
Да пристала к ним старуха.
Тычет фото в глаз и в ухо —
Окровавленный сюжет.
И другая, помоложе,
С фотографиями тоже,
Непросохшими еще.
Чуть не лезет на орудье:
— Нелюди вы, а не люди.
В мальчика стрелять, за что?
Ничего не понимают.
Автоматы поднимают,
Так велит приказ.
И темны слова пастушьи,
Голоса все глуше, глуше,
Да прицельней глаз.
Где-то снова перестрелка.
И застопорилась стрелка
На больших часах.
Кто-то вынуя рог пастуший,
Ноту взял, да гордо сушит
Непонятный страх.
Перед готикою древней
Азиатские деревни
Не поймут, куда
С ночи завела тревога,
И велят держаться строго,
И стоит орда.

На войне потерял ногу,
и на ремне
железную
понемногу
научил ходьбе,
и подчинился судьбе,
и слава богу!
Но с годами
нога,
оставленная
за надолбами и рвами,
стала являться во сне,
и к пальцам, которых нет,
стал притрагиваться
дрожащими руками.
Но приходил рассвет,
и все становилось на место.
А потом
объявился фантом,
словно ножом
по ране
или щепоткой соли,
и такие накатывали боли,
что несуществующую ногу
искал уже и ночью и днем,
как там, под огнем,
и в конце концов
сверхчеловеческой стала ее доля.
И теперь,
кто бы ни пожаловался,
жена, сын, внук ли
на беду или боль,
все сжимается в обрубке,
словно он – душа,
побывавшая в мясорубке,
и на все отвечает
и сострадает
и человеку,
и подбитой голубке.
А то,
что было душой,
стало духом,
и обладает невероятным слухом,
и все про себя таит,
и никому не говорит заранее,
где и что произойдет
в мироздании.

С умом металлической кошки
Верзила мне знак подает —
Оставит он рожки да ножки
От всех моих бед и забот.
Над нами оборванный провод,
Кошачая гладкость столба.
Он татуировкой исколот,
Глядит мне в глаза, как судьба.
В карманах моих неимущих
Не может найти ни копья,
И семечки черные лущит,
Большими зубами скрипя.
Ни плащ мой, ни томик старинный
Ему ничего не сулят,
И скоро закроется винный
С густой бормотухою в ряд.
Мизинцем проводит под глоткой
И смачно в лицо мне плюет,
И в кошках железных дремотно
Уходит в ночной небосвод.
На робе фонарик карманный
Привинчен, как в небе звезда,
И я, старичок бездыханный,
Безумный бегу в никуда.

Не переступив порога храма,
Стоит собака. Там, внутри
Разыграна людская драма,
И свет колеблется зари.
И каждый раз на голос хора,
На выход пастыря, она,
Волнуясь, лижет пол притвора,
И вновь стоит напряжена.
Что привело ее под вечер,
Она нездешняя, видать.
В царапинах и шрамах плечи,
На всем усталости печать.
И голову склонив над грудью,
Как те, пред нею, за дверьми,
Все слушает, как плачут люди,
И тоже плачет меж людьми.
И только в перерывах мессы
Язык, облепленный слюной,
Вылизывает с плит белесых
Прошедший дождичек дневной.
И не уйдет, пока последний
Не выйдет, не умолкнет глас
Молитвы утренней, обедни.
В сгинет в комендантский час.

Не сосна меня бранила
И не ель лгала,
А на мне тупая сила
Душу отвела.
Обещала теплый угол,
Завела в тупик,
От угла остался уголь,
Белый прах от книг.
Стал играть мне на свирели
Искрометный бес,
Но уже дышал на теле,
На груди мой крест.
По уши в золе и прахе
Я стоял один
Перед елью, как у плахи,
Этой ели сын.
Я сказал: «О, Божья милость,
В чем моя вина?»
И ко мне легко склонилась
Юная сосна.
И открылось сразу небо,
И открылся дом,
Где сто лет, казалось, не был
Я — в раю земном.

И лучших всех поэтов
Дарил кому не лень,
И тем душа согрета,
И тем согрет мой день,
Но и слова, и звуки,
И музыка из снов
Напомнят о разлуке
И прочности стихов.
И вижу эти лики,
Всю соль небес, земли.
Их золотые блики
Во мне не отцвели.
Они всегда со мною,
Раздаренные мной,
Всей повестью земною
И жизнью неземной.
Моей библиотеки
Как не было и нет,
Но мне нести вовеки
Ее волшебный свет.

От восхода до заката
Жизнь моя бедой чревата
И загадывать нельзя.
Лучше помолчать об этом,
Отродясь не быть поэтом,
Не российская стезя.
Что за нищенский достаток
Не вылазить из загадок —
Кто там за твоей спиной?
Кегебист переодетый
Или же стукач отпетый
В безрукавочке цветной.
Лучше никуда из дому,
И проснувшись, снова в дрему,
Под подушку с головой.
И не выходить отсюда,
Не обмолвиться про чудо, —
Божий хлеб Твой, даровой.
День проснется среди ночи,
Вспомню пару новых строчек,
Вспыхнет свет на потолке,
Но увижу внука, дочку
И поставлю жирно точку
На неконченной строке.
Лучше не писать, запомнить,
В закуток упрятать темный
Памяти ночной слова.
Днем не так, должно быть, страшно,
Солнце светит бесшабашно
И трезвее голова.

Я заложник неизданной книги –
Сотни-двух рукописных листов.
И они – моей жизни вериги,
И за них – я на плаху готов.
Но, дрожа, вижу я за плечами
Дочь, жену, малых внуков моих.
И мне долгими снится ночами,
Как за мною уводят и их.
Тут бы спичкой прикончить одною
Все, что лютый нашептывал страх, –
Но страницы пестрят предо мною,
И вся правда – на этих листах.
И тогда я встаю на колени
Перед скрытым моим палачом
И молю о последнем прощенье,
Обещаю писать ни о чем.
Меркнет свет. Я молчанием болен.
Черный ворон кружит надо мной.
Я живу не по собственной воле,
Я заложник не книги одной.

Летний цирк в разворованном храме,
Потому-то здесь птицы живут.
Голоса их мешаются в гаме,
Но, бывает, и дружно поют.
Их шестом не подцепишь. Весь купол
Над побитой стеной уцелел.
И поэтам, конечно же, глупо
Оглашать этот Божий придел.
Но, наполненный весь до отказу,
Храм следит за неравной борьбой,
Столько птиц он не видел ни разу
И, должно быть, доволен собой.
Гости только разводят руками,
Им и слова сказать не дают,
Облетают их дружно кругами
И поют, и поют, и поют.
Но у птиц перерыв наступает,
И обманутый ими поэт
Проницательный взор поднимает
И растерянно смотрит на свет.
Что сказать? Летний цирк золотится,
И меня вызывают: Давай!
А под куполом кружатся птицы, —
Словно дети поют «Каравай».
Извиниться б, арену оставить,
Указать на летающих птиц,
Но стоим — мы привыкли лукавить
И своих мы не знаем границ.

Кто отнимет крышу у Корнея,
Кто отнимет небо у Бориса,
Станет тот земли своей чернее
И подохнет, как в подполье крыса.
У детей того не будет детства,
Черный срам на внуков ополчится.
Двух сердец великое соседство –
Родины бессмертная частица.
Пусть никто не ждет себе удачи,
К двум домам заказана дорога,
Будет тот покаран, как захватчик,
Меч поднявший на владенья Бога.
Там, где небо в луковках церковных
Светит всей округе по утрам,
Не найдет пристанища полковник,
Даже со свечой вошедший в храм.