Архив стихотворений Глеба Горбовского

Здравствуй, бабушка-старушка,
голова твоя в снегу.
Ты уже почти игрушка,
это я тебе не лгу.
Точно камушек на камне,
ты сидишь на валуне.
Отгадать тебя — куда мне,
осознать тебя — не мне.
Ноги воткнуты, как палки,
в землю-матушку черну.
Мне тебя совсем не жалко,
грустно-тихую, одну.
Мне еще валиться с неба,
попадать под поезда,
а тебе — кусочек хлеба,
и отпрянула беда.
Помашу тебе рукою,
серый камушек в пыли…
Вот ведь чудо-то какое
вырастает из земли.

Линяет свет. Под черный купол
бросает музыка крыло.
Скользит процессия из кукол,
холодным строится углом.
Их ноги в белом трикотаже,
их гуттаперчевы тела.
Их клоун так обезображен,
так вопиет его скула
и нос картофельный… А ноги
в таких несчастных башмаках,
что вдруг задумалось в тревоге
дитя на маминых руках.
…Я знаю: там, на лобном месте,
воткнувшись циркулем в манеж,
опять торчать моей невесте
бескрылых ангелов промеж.
Она опять взойдет под купол —
звезда веселья! — и опять
я позову ее оттуда
в надежде, гибкую, обнять…
Здесь будут тучные медвели
на мотоциклах гнуть вираж,
затем затеет лгать и бредить
какой-то фокусник не наш.
Поднимет тяжести большие,
как бы с души, добряк силач.
И мамы вдруг, и малыши их
сольют в платочки смех и плач.
А в час, когда довольный зритель
свой проверяет гардероб,
мы маханем в свою обитель,
я поцелую теплый лоб,
и ты уснешь, моя пружинка,
расслабив мускулы во сне…
И ночь, окрашенная жидко,
яйцо луны снесет в окне.

А в поле одуванчики
маячат,
как болванчики.

Ай, летние гастроли, —
мартышки на ветвях
и на руках по полю
и всей душою — взмах!
Струись зеленой змейкой,
любимая, в траве.
Выпрыгивай уклейкой
из омута на свет.
Цепляйся теплой ночью
за звезды на весу.
И складывай в кулечек
по капельке росу.
Цвети, моя циркачка,
рей, одуванчик мой!
Ведь после, не иначе,
придет пора — домой,
придет пора — под купол,
где словно снят покров,
когда тебя нащупал
брандспойт прожекторов,
когда, расправив перья,
летишь навстречу ртам…
А после выйдут звери
и сядут по местам.

А в поле пьют ромашки
из неба,
как из чашки.

И снова ты превыше многих,
на высоте, наедине.
Там, ниже, — смертные и боги.
Там на коленях мулине
у сверхстоической старушки,
и мальчик роется в носу.
Его ппаша давит сушки,
мамаша чистит колбасу.
А ты, чужая им, летаешь…
Остановись! Ты посмотри:
старушка, может быть, святая,
отец, быть может, до зари
чинил по свету фонари.
Наверно, мать не знает ночи
за то, что знает ее — сын.
Их притаившиеся очи
не в ювелирный магазин,
а прямо в небо — звездной пылью!
Ты посмотри, ты ощути,
какой тревожной веет былью
от их сидячего пути.
…Ты продолжаешь по канату
на ощупь, тапочкой скользя…
Как ослепительна одна ты,
как этим высказана вся!
Неверный шаг — и ты обманешь,
другой неверный — и уже
ты будешь плавать, как в тумане,
в своей простуженной душе.
Неверный шаг! Канат натянут.
И ты — струна моя — звени!
Пятою, нежными ногтями
держи себя, не оброни.
И улыбайся. Ты же в цирке.
Никто не должен знать про то,
какие жалобные циклы
в тебе свершаются при том.
И даже ручкой, нервной ручкой,
небесной ручкой помаши.
Старушке станет много лучше
в ее туманностях души.
…Какие видишь горизонты,
оттуда, белочка моя?
Не все ли вымерли бизоны?
Не все ли выцвели края?
А как там в Рио-де-Жанейро?
Все так же — белые штаны?
Чем забавляется Венера
среде небесной тишины?
А может, видишь деревеньку,
где ты цвела, где ты ждала
неулыбавшегося Сеньку
из древнерусского села?
Наверняка ты видишь лучше,
чем я в двенадцатом ряду…
Мой улыбающийся лучик,
тебя я так на землю жду!

А за кулисами обедня.
Висит сосульками слюна.
И у кормящего передник
набит морковкою слона.
Идешь ты улицей звериной
вдоль одноклеточных квартир.
Макака лущит мандарины,
взирает весело на мир.
Тигрица челюстью железной
стучит по конскому бедру.
И попугайчики любезно
несут какую-то муру.
А укротитель, укротитель
так и витает, как спаситель.

Что ты ночью плакала,
что тебе приснилось?
Может быть, с макакою
ты во сне сцепилась?
Может быть, обидели
львы тебя, разбойники?
Ты в своей обители
спи, душа, спокойно.
Пусть тебе приснятся
ласковые клоуны.
Пусть они толпятся
с грустными поклонами.
Пусть тяжелоатлеты
носят тебя — зернышко.
Спит, мои атомы
с-о-л-н-ы-ш-к-а…

Заболела моя циркачка,
не взойти ей под небосвод.
Укротитель по ней заплачет,
газированных выпьет вод.
Ночью лопнет канат в разлуке
с дорогими ножками вдруг…
И макака от серой скуки
оборвет карманы у брюк.

Ковыляйте ко мне, медведи,
поспешайте сюда, слоны!
Очень много на этом свете
есть воинственной тишины.
Вы трубите, слоны, трубите!
Тишину вокруг разбомбите!

Вот опять идет враскачку
по канату вдоль судьбы
моя вечная циркачка.
Ставит легкие стопы.
А вокруг зверье клубится,
сальто делает старик,
на плече макаки птица
издает счастливый крик..
Разве можно в этом мире
одному, отдельно, врозь?
…И все шире, шире, шире,
шире купол и — насквозь!

В ночном лесу тропа на ощупь.
Весь в паутине и поту,
иду,
хотя свалиться проще,
я засыпаю на ходу.
Я знаю, там (уже недолго)
зажжется город меж ветвей
и вздрогнет бакенами Волга
за поворотом, чуть левей.
На пристань флаг надет, а пристань
как будто дышит:
вверх и вниз…
И небо спящее ребристо
от облаков, подперших ввысь.
Я встречу утро как бродяга,
и радость встречи так сладка!
И солнце старенькому флагу
протянет луч издалека.

Я трясусь в автобусе
довоенной марки.
На родимом глобусе
города и парки,
реки перекушены
зубьями плотинными,
горы перебужены
горными ботинками.
…Заднее сиденье,
тряска до небес!
Точно привиденье,
в предпоследний рейс
ты летишь,
проселочный
голубой рыдван.
А вокруг-то
елочки…
А шофер — Иван…

Убили снежного барана.
Он долго падал с высоты.
Во лбу звездой краснела рана
на месте беленькой звезды.
Рога отрубленные пали
у тощей речки на краю.
Седые горы ночь не спали,
оплакивая тварь свою.
Они ревели водопадом,
потом, зарывшись в облака,
суровым, черным, стршным взглядом
на нас глядели свысока…
Мы жадно с клекотом кусали
баранье тело — до костей…
А те, с седыми волосами,
всю ночь судили нас — людей.

Отыщу в лесном лабиринте
мягко-мшистую спальню речки…
Вьюн вихлястое тело винтит,
желтых лилий вспыхнули свечки,
пробежал комар-конькобежец,
опустился лист
и поплыл…
И все реже,
мягче и реже
вспоминаю тех,
что любил,
чьи пороги выстелил лаской,
чьи ловил скользящие взгляды.
Все устроилось,
все прекрасно, —
не клюет давно, и не надо.
Лягу на берег — губы тянутся,
и целую речку и ем…
Рыбьи хвостики,
рыбьи танцы —
продолжение древних поэм.

1

Хожу ночными тропами
в таинственном лесу…
Ни шороха, ни топота —
весь мир как на весу.
несу остатки шепота:
«Послушайте… послушайте…»
Вздохнете — все разрушите.

2

Ах, эти грубые мужланы,
что спят на шкурах, курят мох,
отняли пса у океана,
жалеют: как он, мол, промок.
Спасли и гладят… Ах ты, ох.
И кормят, и глазами светят…
И, улыбаясь, спят, как дети.

3

А вот и первые морщины.
Пора, ребята, помолчать.
Для жизни выросли мужчины.
Теперь придется отвечать
за все. За горные вершины…
И за стоящих там, внизу,
двух ковыряющих в носу.

4

Накопилась уйма нежности.
Помогите донести,
расплести дороги снежные,
размотать мои пути —
до нее… До вечной свежести.
И несу. А годы катятся,
как с горы по тропке платьице…

5

Хватаю за волосы осень,
за влажно-рыжую косу.
Зачем пришла, когда не просят,
зачем шатаешься в лесу?
Рванул и прядь ее несу
на мокрых скрюченных ладонях,
и кто-то плачет или стонет…

6

До свиданья, горы. До скорого…
Камни гладятся под рукой.
Это было, конечно, здорово:
высота и жуткий покой.
А вниз, овладев рекой,
катер, хлопоты, электричество.
…До свиданья, ваше величество.

7

На нас ползет туманный город.
Уже за окнами — огни,
а там пойдут дома, моторы
и, словно бешеные, — дни,
сплетенье дней, перед которым
не страх — глубинная тревога,
что вот… кончается дорога.

Всю ночь призывно пели птицы.
А ночь была белым-бела.
Я знал, что женщина приснится.
Она смеялась и звала.
Она стояла — гибкий прутик —
бок о бок с важною Невой.
И в небо легонькие руки
плывут над женской головой,
плывут, прощаясь и прощая,
мир о любви оповещая…
Я просыпаюсь. Ночь, и птицы,
и солнце, сползшее с горы.
Как пышно летний лед искрится,
как нежно воют комары.
И напрлом, и век за веком
идет любовь за человеком.

Ребенком
на ногах дугообразных
я вышел на проспект
и стал — прохожим.
Обыскивала мама
понапрасну
парадные…
Но не было похожих
ни на меня,
ни на мою улыбку,
с которой я,
разинув рот, шагал.
Мелькало солнце
золотою рыбкой
среди небесных
плавающих скал.
Я уходил
доверчиво-упрямо
в раздвинутые временем
края…
Меня теряла
собственная мама,
а находила —
Родина моя.

Красиво? Конечно, красиво.
Согласен? Конечно, согласен,
что у Самсона есть сила,
что бронзовый лев не опасен,
что вкусно тянуть газировку
под боком у милой Венеры, —
какая у дамы головка
и ножка — какого размера!
…Однажды я спал в этом парке.
Забились под землю фонтаны,
лежали в пыли контрамарки,
сидели пустые диваны.
И голые спины в простуде
покрылись росою у статуй.
И были богини как люди,
и было им холодновато…
И добрый, какой-то богатый,
я гладил их зябкие ноги,
как будто они ребята,
сбившиеся с дороги…

Однажды, глубокою осенью,
она попадет на глаза.
Разлиты у ног ее озими,
мороз у нее в волосах.
Затоплены печи хозяйками
в пропахшем сметаной селе.
И парни трясут балалайками,
и брага шипит на столе.
…Осина к зиме разгорается
у края села на ветру.
Одна… А какая красавица!
Я музыку к ней подберу.
И буду как песню раздаривать,
разнашивать, голосить…
Ох, дерево точно зарево, —
дождями не погасить.
…Спасибо, Земля, за праздники,
за хлеб и за воду вкусную,
а также — за все прекрасное,
не названное искусством…

Грозу пророчило удушье,
мозг расслаблявшая жара…
Давно пора было нарушить
полуживые вечера.
И туча лезла против ветра,
полнеба вымазав собой,
зло подминая километры.
Все ближе к нам
воздушный бой!
Над раскаленной нашей крышей
тряхнуло так,
что пыль с берез!
Я знал, что небо тоже дышит,
как, скажем, дышит
паровоз, —
но разве небо так вздыхало,
но разве так в его груди
великолепно клокотало?!
А как пошли затем дожди!
Сперва был реденький,
беззубый,
затем бочком прошел —
косой,
и вдруг такой ударил грубый,
то стенкою,
то полосой,
а то — как будто многоногий,
усточивый, стоячий дождь…
Там пыль вдавило на дороге,
там в поле выкупало рожь.
Дома стояли в свежих лужах,
расталкивались
створки рам.
…И было только мухам
хуже
да их собратьям — комарам.

Встает ограда.
А за нею —
займется дух от красоты
и высоты.
И вдруг виднее,
в какое счастье ввергнут
ты…
А Волга пахнет расставаньем
и Русью пахнет… И она
в глаза веснушчатого Вани
до синя моря влюблена.
Стоит он, вымазанный солнцем…
И, рассекая синь небес,
под ним
Земля его несется,
полным-полна
его чудес.
Его ветрами облизало,
его как факел — голова.
…Еще Россия не сказала
свои последние слова!