Архив стихотворений Глеба Горбовского

Октябрь был.
И дождь, и стынь.
И наш с детьми автобус.
…Граница скорби ты,
Хатынь.
И только сердце — пропуск.
Колокола —
как птичий крик.
Не хруст,
а грусть металла.
Экскурсовод румяный сник.
Притих. Его не стало.
И взмыли трубы
к тучам…
Прах —
на месте хат
спаленных…
Я — победитель,
я — не раб,
но дождь с лица —
соленый.
Не уцелел ни кот, ни пес,
не говоря о людях.
И лишь
шеренга из берез
шатается в простуде.
Старик из камня.
На руках
у старика ребенок.
Им
под дождем
стоять века
у пней своих избенок.
…Клюют печать колокола.
И плачут иностранцы.
Война и впрямь давно была.
Вот на асфальте глянцы:
уже сюда шоссе
сквозь гнев
пришло
в Хатынь,
сквозь дали…
Но дыбом сучья
у дерев,
как волосы,
стояли.

Иду коридором сосновым.
То хутор мелькнет, то село.
А наше родное Горбово
фугасное время смело.
Спросил у попутной старухи:
мол, где тут деревня была?
Но бабка пошарила в ухе
и медленно дальше пошла…
Порою потери приятны:
вокзальны…
Живешь — впопыхах…
Но гибель всегда непонятна:
где юность гуляла — там прах.
Вот чья-то судьба — как жилище,
где надобно окна забить…
Еще не одно пепелище
душе предстоит посетить.

Последний дом.
Дороги кончились.
Вздыхает город за спиной.
Кусты,
охваченные корчами.
Февраль танцует с тишиной…
И — поезда
(люблю до ужаса!)
сквозят, грохочут, мельтешат.
И самолеты робко кружатся,
аэродромы во-он лежат.

Моя окраина
овеяна
ветрами жизни.
Кровь в крыле!
…А что! —
неплохо мы затеяли:
почеловечить на Земле!

В Парке Победы,
где есть парашютная вышка,
в небе висел
обожающий прыгать
мальчишка.
Видимо, что-то у мастера там
в механизме
заело…
Мальчик висел на веревке.
И это ему надоело.
Где-то внизу,
на утоптанной, лысой поляне,
тыкали пальцем в него
нетактичные дети
и няни.
Даже машины,
которые шли по дороге,
так и тряслись,
умирая от смеха,
в итоге.
…Только собрался заплакать
с досады мальчишка,
вдруг заработала снова
капризная вышка.
С неба,
которое было до дна
голубое,
мальчик вернулся на землю,
смешался с толпою.
…Стало обидно:
обычно.
И даже печально.
Глупые няни забыли его
моментально.
И не смеется машина — то звякает кузов.
И перестали его замечать
карапузы.
…Снова,
хватая у кассы билет в нетерпеньи,
лезет мальчишка на вышку,
глотает ступени.

Сегодня снег и алые осины,
и неизменны сосны надо всем.
И снова кошки шастали босые,
и, как всегда,
повешенный висел —
фонарь над той покинутою дачей.
И тишина все ширилась в груди.
И улетали птицы.
Не иначе —
им что-то явно брезжит впереди.
Остались воробьи
да две вороны;
осталась в сердце
жгучая весна…
И я все чаще
выхожу к перрону:
вдруг ты вернешься,
прилетишь из сна.

Слаще нет приезжанья
из чужого в родное.
О кирпичные зданья
городского покроя!
На Васильевский остров,
дождевой и ветрящий,
проведет меня мостик,
в серой Невке стоящий.
И в какой-нибудь скверик,
где пробегано детство,
постараюсь поверить,
как в отличное средство
от душевных ворчаний,
от сердечных мозолей,
от рзличых печалей,
не играющих роли.

Писать стихи, казалось бы, —
не надо.
Есть и без них —
и солнце, и прохлада.
Есть и без них
И Родина, и ритмы.
Есть и без них — и выспренни, и скрытны.
Писать стихи,
когда река хлопочет,
и гладит берега свои,
и точит?
Писать стихи,
когда грома лихие
подопытно хохочут
и — в стихии?
Писать стихи,
когда глаза и уши
имеют птицы нежные
и — туши?
…Писать стихи!
Безгрешные стихи!
За это мне простят мои грехи…

Когда-нибудь
за кружкой молока
я расскажу последнюю поэму.
Поэму дней,
затиснутых в века,
и то не будет лекция на тему.
То будут сны.
Мятущиеся сны.
И пара тактов музыки на лире.
И станут мысли снежной белизны
освобожденно двигаться в зфире.
А под конец рассказанных былин
мы посмеемся тихо,
как поплачем…

…Я жил в себе, как первый властелин,
и потерпел в итоге— неудачу.
Мои сады рождали вредных блох
и пауков.
Но не было цветенья.
И я поднял в себе переполох,
я стал лелеять каждое растенье
своей души.
И вот они, плоды:
я друг земле,
я родственник планете.
В моем саду волнуются цветы,
а меж цветов,
как продолженье,— дети.

Не притворяясь, ем картошку
и упиваюсь молоком.
Худая утренняя кошка
сигналит красным языком.
Пробраться к омуту лесному
и вмиг раздеться
добела.
И бултыхнуться вновь и снова
до дна зеленого,
где мгла.
Поузаросшею тропою,
вонзаясь в зелень головой,
вгрызаться в синий воздух
с бою
и ликовать, что ты — живой!
…Но только вечером повеет,
положишь голову на грудь…
Душа вздохнет
и онемеет…
И лепестком не шевельнуть.

Переодела ясная погода
свой сарафан.
Закуталась в халат.
Благословляю
все изломы года
и остаюсь
по-прежнему крылат.
Меня чарует
синяя дорога,
ее асфальт
в блуждающем дожде,
и встречный взгляд
рябины у порога,
и журавлиный угол
в высоте…
И школьники,
уже не просто — дети,
и старая, уставшая
трава…

…Ну, как ты там,
двадцатое столетье,
в осенний час?
скажи свои слова.

На море
лепит ветер
седые изваянья.
Расписывают дети
тетрадки или зданья.
Художник-академик
рисует бегемота
(не склонен к этой теме, —
рисуй, кого охота).
Простой паук чудесно
исполнит паутину.
А гений неизвестный
сожжет свою картину.
В земле томятся бюсты
с отбитыми носами…
А на Земле
искусство
все держит свой экзамен.

1

Ворвалась внезапная осень.
Весь мир обложили доджи.
Куда меня ветер забросит,
остались какие пути?
До солнца? — Уже не дойти.
До сердца?.. — Но эта дорога
почти что до самого бога.

2

Спасибо реке и камню,
спасибо дождю и ветру,
что нет среди них — врага мне,
что целуй иду по свету.
Я завтра от них уеду…
И в хоре колесного стука
завоет волком
разлука…

3

Свернулась деревня клубочком
и спит, потушивши глаза.
Неправда, что я одиночка:
со мною мои небеса,
леса и болотная кочка…
И я, не оставленный всеми,
душисто ночую на сене.

4

В одноэтажном городишке
на берегу реки Оки,
наверно, выросли мальчишки
и закатились в моряки…
И лишь какой-то Гришка-Мишка
цветы целует, гладит мошек…
Чудак — без этого не может.

5

И все-таки в пекло, и все-таки в гущу!
Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь…
Я буду стрелять, если в выстреле сущность,
с улыбкой умру за Советскую Русь.
В одном — догадаюсь, в другом — разберусь.
Я вырос на солнце, на трупах, на каше
и так же, как век, — человечен и страшен.

Среди объемистых игрушек,
среди шкафов,
среди столов —
ходила тоненькая Нюша,
роняла теплый дождик слов.
И существо мое теплело,
и увлечен я был
игрой.
Ходила Нюша, пряча тело
под крепдешиновой корой.
А тело сплошь переливалось.
Оно — оптический обман…

И пела ты — не напевалась,
и шкаф толкался — великан.
Напрасно свет никто не тушит.
Я там беспомощно устал…
Ты, Нюша, рядом?
Рядом Нюша.
Все тише…
Дождик перестал.

Курьерский поезд
(были деньги)
схватил меня,
умчал меня.
Пугливо жались деревеньки,
голов солому наклоня.
…И подошли ко мне в вагоне
полузнакомые глаза.
Летели мы, как от погони,
все глубже в звонкие леса.
Разговорились. Пели песни.
Вели ритмическую речь.
И я решал,
что будет, если
коснуться
беспризорных плеч?
Но главное — то был курьерский!
Сплошная скорость,
бег сквозь век…
Прекрасно это ли мерзко, —
ко мне прижался человек.
…И этой скорости я — пленник.
За окнами — галоп столбов.
…Курьерский поезд поколенья,
сто километров в час —
любовь!

На лодке моторной по Волге одна
летала,
в сверкающий день влюблена.
Забрызгано платье,
взметнулась коса,
и словно поют — голубые глаза.
С зеленой бульварной крутой высоты
глазели гуляки
на шквал красоты!
Рукой ударяла по сизым волнам,
она улыбалась и солнцу, и нам.
И, кажется, пела…
И, кажется мне,
я все это видел однажды во сне.
…Но где же ты, лодка?
Лишь трепетный след…
Прекрасно мгновенье,
которого нет!

Неумолимое, как осень,
не раз ввергавшее в тоску,
там за стеной прибрежных сосен
каталось море по песку.

И ни души над серой гладью,
лишь только тянет от нее
жестоким ветром неоглядья…
И так желанно — забытье!

И если где-то во Вселенной
живой болтается мирок,
то в царстве ракушек и пены
душа какой отыщет прок?..

…Лишь корабли скользят по коже,
по голубым твоим плечам.
Послушай, море, что ты можешь?
Морячек мучить по ночам?

Дарить рыбешку для желудка?
А что еще? Нагнать тоску?
Да, как лишенное рассудка,
порой кататься по песку?..

Забраться в автобус на мокром шоссе
и видеть,
как сонно-задумчивы все.
Как спять молодые,
прижавши к стеклу
свою налитую здоровьем
скулу.
Как пара старушек,
лишенная сна,
кукует, что поздняя нынче весна.
А также увидеть,
как птица-девица
по букве клюет
с пожелтевшей страницы.
…И так-то уютно.
И так-то покойно.
Рокочет мотор деловито и стройно.
А рядом обычная,
словно привычка,
над насыпью в ночь
пролетит электричка.
Затем — на плечо молодого соседа
склонится седая головушка деда.
И, как бы из прошлого,
где-то там сзади,
кондуктор объявит,
что ты — в Ленинграде.