Архив стихотворений Глеба Горбовского

Пишу начальству заявление —
не от себя,
от поколения:
Вы разрешите нам, Высочество,
уйти из пьянства —
в царство Творчества…
Уйти в лесные поликлиники,
из меланхоликов —
в сангивники…
Сбежать из имени-фамилии —
в ребёнки,
в дождики и в лилии,
в ночные волчьи завывания…
Рвануть из должности и звания,
из качества,
из толп количества —
в своё Высочество,
Величество!..

Мириады, но каждая — врозь.
От любви до любви — расстоянье.
Проникает вселенский мороз
под земные мои одеянья.
Вот оно: от судьбы до судьбы,
как до неба!
Но есть утешенье:
для разбрызганной в бездне крупы
есть великий закон Притяженья.
Приближаюсь к тебе
сквозь помех
стрекотанье,
сквозь ропот приборов,
а ловлю — твой безоблачный смех,
устремлённые к истине взоры.
Ах, обман поэтический прост,
сей клинический фокус известен:
восхвалять одиночество звёзд,
а любить — воркованье созвездий!
Все мы общностью мечены той,
атавизмами стаи иль стада…
Чтоб прослыть одинокой звездой,
даже этих усилий не надо.
Просто выключи в сердце своём
свет любви, межсердечные токи…
Так что — вместе! Хотя бы — вдвоём.
Взявшись за руки, в общем потоке!

Тише, дети, тише, взрослые,
на закате вечер розовый.
И событие великое:
чья-то скрипочка
пиликает.
Так, бывает, птица вечером
не поет,
а светит свечкою.
Так порою радость
тайная
тихоструйно в сердце таяла.
Распахнем окошки-ставенки,
чью-то скрипку
слушать станем мы.
пусть уронит в душу
песенку.
Песня — капелька.
А — весело.

Утро голубое,
вечер фиолетов.
Как зеленый поезд,
промелькнуло лето.

Рыжие осины,
ржавые канавы.
Дождик из резины
тянется на травы.

Речка мутной злобой
рвется из оврага.
На шоссе автобус
мокрый, как собака.

Солнце в дырку тучи
глянуло, встряхнулось.
И в груди — колючее
сердце улыбнулось.

Посмотрите на эту березу,
на ее безобразую позу.
Как стоит она лихо,
дурнушка!
Рядом с ней процветает избушка.
Точно хлебец румяный —
строенье.
А береза само неуменье
красоваться.
И шея кривая.
А на фоне того каравая
ей и вовсе, сопливой,
не место.
Но береза
бывает невестой.
Нет ей дела
до пышной халупы,
что пропахла гороховым супом,
что трещит от тепла и картошки…
Не береза, а радость
на ножке!

Запоминаю лес, где я с утра
с кошелкою грибною пропадаю.
Запоминаю птичьего пера
сияние…
И эту птичью стаю,
что на ветвях повисла, как плоды.
Запоминаю жалобы лягушки,
и самолет, ворчащий с высоты,
и древний ситец
встреченной старушки.
Запоминаю бешеный изгиб
веселой речки — озорная влага!
Что может быть таинственнее рыб?
Запоминай же их, моя бумага.
И рыжую дорогу в гуще трав,
и девушку, шагающую спешно…
Запоминаю. Истово. Стремглав!
Поскольку расставанье — неизбежно.

Не писем жду,
а жду предчувствий.
Я верю в их подспудный
зуд.
…Уходит молодость.
И чуть ли
не наступает
Высший суд!
Ну, сколько сдвинул гор,
сыночек?
Смотри в глаза и говори.
…А где там — горы!
Даже кочки
и те на месте,
хоть умри.
Вот, правда, есть одно победа
(досталась маленьком бою):
глядят глаза
родного цвета
все еще
в сторону мою…

Я сяду в поезд
электрический,
уеду в загородный лес.
И отвернет соседка
личико,
ко мне теряя интерес.
Закрывшись мятою газетою,
как за кулисами актер,
я «зал» сквозь дырочку
исследую
не потому, что я
хитер,
не то чтобы
озорничая так
или скрываясь,
как злодей,
а потому, что
в час отчаянья
я не хотел пугать
людей.

Я лежу под кустом,
не убитый, не раненый.
Куст ракитовый —
дом,
только формы неправильной.
В дырьях — между листвы —
облака белокожие.
И куски синевы
как веселые рожицы.

Завтра осень.
Вот-вот
занесет меня листьями.
Я встаю. Я живой.
Это все еще
истина.
Паучок на скуле
что-то делает вежливо.

Все на этой земле
симпатично по-прежнему.

За рекой
остатки песенки
жмурят сонные глаза.
Все уснуло.
Смотрит весело
в воду
лунная краса.
Выходу один
в поддевочке,
ухмыляюсь сам себе.
Дохнет рыбка на веревочке,
засыпает дым в трубе.
Говорили до сударили
вещуны да шептуны,
будто стал я — брюхом,
барином!
Про юдоль забыл страны.
Что пишу свои побасенки
о себе — не о стране.
И растет себе напраслина,
так и ползает по мне.
Человек рожден с головушкой
не для склок.
Для светлых дум.
Только что уж там,
чего уж там —
поднимать по-бабьи шум.
Снова буду жарким почерком
выводить стихи рукой.
…Ничего еще не кончено,
даже — песня за рекой.

Построил дом,
как прадед, топором
у берега, где шастает паром.
Теперь живу роскошно.
При свечах.
В иных, чем прежде,
утрах и ночах.
Со мною пес — не более кота.
Но злой и умный —
сущая мечта.
Копаюсь в грядках,
словно Лев Толстой.
Чуть отощал.
Разжился бородой.
Играю в шашки с местным
лесником.
Он был когда-то
с Дуровым знаком.
Ругает все:
погоду, лес, вино,
месторожденье — тихий город
Дно.
Так и живу.
Рыбачу окуней.
Пишу стихи осенние — о Ней…
А если в дом заявится тоска,
стреляю из двустволки —
в облака.

Ходит луна по уснувшим вулканам.
Взглядом накрою ее,
что стаканом.
Молча и плавно летучие мыши
делают ночь
и темнее, и тише.
В нашей избушке
как солнышко — свечка.
Топится бочка,
нехитрая печка.
Радио вылило вздохи рояля.
…Дали клубятся,
российские дали.
Книга закрыта,
уснули страницы.
Мне моя женщина
больше не снится.
Снится Земля —
голубая, как детство.
Бездна пространства.
И — некуда деться.

Песок был
холодный и рыжий,
вокруг было
ветрено-гулко.
Стояла уморя недвижно
одетая в вечер фигурка.
А солнце,
цепляясь за воду,
тонуло,
но не было страшно.
И тень от фигурки кого-то
мгновенье —
и станет вчерашней.
Покружится ночь
и слиняет.
И годы, и вечность
укатят.
Пусть я никогда не узнаю,
кто это стоял на закате.
Не двигайся, слышишь,
не надо!
Уйти не узнавшему
дай мне.
Сейчас ты родишься
для взгляда…
А кто ты?
Не лучше ли — тайна?

Мы каждый вечер
в эту рожь
с тобой ходили.
Каждый вечер…
Ты колоски ее берешь,
перебираешь,
не калеча.
А там, вдали, аэродром,
за рожью той
и вой, и грохот.
И дед грибной идет с ведром,
и наши с дедом слились
тропы.
Вот солнце село на бугор.
Чуть посидело
и скатилось…
И я все вижу до сих пор,
как ты
взамен его
светилась.

Попробуй опиши усталость,
когда осталось впереди
хороших слов такая малость,
а страшных слов
поди сочти!
Была любимая…
Что утро,
она дарила мудрый свет.
Но и она устала —
утлый,
уплывший в прошлое
предмет.
Не наверстать
ни на курорте,
ни в долгом, обморочном сне,
что потерял, или испортил,
или изжарил на огне.
Меня все тянет в лес,
однако.
Забиться в глушь.
Последний раз.
Причал у смертных
одинаков,
не одинаков смертный час.
Вулканы щупал,
море трогал,
ласкал леса и города.
Не заросла тоской дорога,
не оборвалась навсегда.
Еще иду.
И мчатся мимо
столбы, железные мосты.
Но вот усталость…
От любимой
остался след,
как от звезды.

Ночь. Тропа.
Луна в разгаре.
Ветки шарят по лицу.
Улеглись лесные твари,
травы сбросили
трясцу.
В речке будущие шпроты
притушили рыбий глаз.
На меня,
царя природы,
наплевать им в этот час.
В сапоге скулит печально,
ноет
старая мозоль.
Никакой я
не начальник,
пуп земли,
а также — соль…
Меж камней
и меж орясин
пробираюсь молча я,
словно старый
тарантасик
на ухабах бытия.

Начинается новое лето.
Полоса незакатного света.
Все живые деревья и травы
горделивы,
нарядны,
кудрявы.
Только где вы, мои непогоды?
Где горбуньи-березы уроды?
Где промерзшие, мертвые лужи?
Стало солнечно? Празднично? Хуже?
Карнавальное солнце, ты — маска?
Начинается новая пляска:
пляшут маски лесов и букашек,
все красиво, все смертно, все пляшет!
Где вы, ночи мои со свечою,
чтобы дождь за окном. Чтобы…
Что я?
Что я плачу — пылинка, планета?
Начинается новое лето!

Какой заморыш
этот гитарист,
но как рокочет,
как перебирает.
Как переходит с ощупи на риск
и — вдребезги!
И нет, не умирает.
Отдышится, и снова:
ах ты, ах…
И прядь на голове его
как птица.
И зрители терзаются впотьмах,
на время разучившись
шевелиться.
Шаляпину играл еще…
И то: его гитаре
больше ста годочков.
Хотел было
подать ему пальто,
ан — нет! Не разрешает.
Сам. И точка.
И снежною Москвою с ним вдвоем
в гостиницу,
что в здании высоком…
А было так, что Блок ему: споем!
И пели с Блоком.
Все равно что с богом.