Собрание редких и малоизвестных стихотворений Глеба Горбовского. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
А есть ещё такая версия
А есть ещё такая версия, —
что вымирает в нас поэзия.
Довольно резко, что ли, сказано,
да не без истины и разума.
…А мы, любимая, на пристани
стоим с тобой и смотрим пристально
туда, где берег дымно-розовый
прощально машет нам берёзами.
Как всё — во времени сгорая
Как всё — во времени сгорая,
с утра и до заката дня
одну молитву повторяю:
«Пойми меня! Пойми меня…»
А ты киваешь в знак согласья,
пьёшь молоко, кричишь: «Привет!»
И все сомненья ручкой гасишь:
махнёшь рукой — и мнений нет!
А я и ночью из-под крыши
кричу из своего угла:
«Пойми меня!» А друг не слышит,
но я-то верю: поняла!
И, просыпаясь на рассвете,
друг друга зрением слепя,
мы обнимаемся, как дети,
и говорим: «Люблю тебя…»
И пусть не сразу, понемногу,
свои печали хороня,
уже молюсь тебе, как богу:
«Прости меня… Прости меня!»
Стояла ночь, как часовой
Стояла ночь, как часовой.
Не шевелилась, чуть дышала.
Штыком светилось над Невой
лишь — петропавловское жало.
Ах, ночь смятенья моего!
Сколь ты светлей дневных потёмок…
Мильоны дум на одного!
Не меньше, чем миров над домом.
Мой дом — Земля. Спасибо ей
за эту ночь, за эту щедрость —
дарить землянам гроздья дней
и на вершинах, и в ущельях…
Земля осушит реки слёз,
Земля тебя любви обучит!
И не ответит на вопрос,
на самый главный…
Неминучий.
Избранник
Ступать дряхлеющею рощей
среди стволов и птичьих стай —
и думать: в мире стало проще,
ведь обнажилось столько тайн!
Идти, сединами блистая,
и снисходительно, как бог,
благополучными устами
благословлять следы эпох…
И вдруг очнуться! Мигом, разом!
И, глядя в вымокшую рожь,
Прочь отодвинуть чванный разум —
и встать, как дерево, под дождь…
Живу! Спасибо… Силы — вдосталь.
Всего и надо — не стенать.
Да возле старого погоста
не помрачнеть, а шапку снять.
Тебе ли, дурень, быть в обиде:
ещё на свете стольких нет,
а ты — любил и ненавидел,
а ты — уже встречал рассвет!
Другие камнем спят, намёком,
болотной ряской на воде,
а ты уже устал, измотан…
А — чем?! — скажи ты мне, — и где?
Здесь, на Земле? Где даже слёзы —
неповторимы? Врёшь, балбес!
Глотай с улыбкой лютый воздух,
неси с веселием свой крест!
И до последней капли мысли,
до вздоха смертного в груди —
блюди восторг, избранник жизни!
И тише мыши уходи…
Старая пластинка
Вращался старый диск, и голос вкрадчивый
был как засушенный цветок.
Плыла мелодия прозрачная,
не потревожив городок.
Был вечер тёплый перед осенью,
и голос был — под стать ему…
Вращалось певчее колёсико
в старинной песне, как в дыму…
А шум иглы — дыханье сиплое
тех лет благих… И вспомнил я:
так пела женщина красивая —
тревога давняя моя.
Ещё в войну, в каком-то сборище,
где был у взрослых патефон,
её услышал я, и ноюще
рванулось сердце ей вдогон!
Ах, эти грёзы! Не нелепо ли?
Восторга сколько! Всё — в песок…
Наверно, женщины и не было,
а был всего лишь голосок —
мечта, украшенная звуками…
Но ведь была! И сквозь судьбу
ещё не раз меня аукала,
звала с дороги на тропу.
…Вращался диск, печаль раскручивал,
и голос бился, как слепой,
над той рекой, над той излучиной,
где мы не свиделись с тобой.
Это были не райские кущи
Светлане
Это были не райские кущи — ей-ей:
за больничной оградой десяток растений…
Я увидел её в перехлёсте ветвей,
и упала душа на колени.
В этой горсточке женского тела, в цветке
мне навстречу такие глаза горевали!..
И такая большая усталость в руке
ощущалась, когда мне её подавали…
Здравствуй, солнышко,
встретились мы наконец:
гореванье твоё и моё гореванье
будем вместе сгонять с опалённых сердец,
будем вместе! Союз — упованье.
Это только казалось: споткнулся и — сгинь…
Но — упал, и опять снизошла к тебе милость.
Я целую тот дворик в кирпичную стынь,
тот мирок заповедный,
где ты мне — явилась.
Когда сидишь с поникшей головой
Когда сидишь с поникшей головой
и принуждаешь руку к писанине,
ты вспомни, что под тихою травой
лежат оне, которых нету ныне…
Простёрты скифы, дремлет Древний Рим,
не шелохнётся ранняя Эллада.
Как драматично всё, что мы творим,
какая в этом горькая услада!
Но всё ж — творим. Всечасно, каждый миг.
Такие нам, живущим, полномочья.
И славен тот, кто правит напрямик,
и что с того, что путь его короче?
Держи, поэт, своё перо-весло
и знай греби! Чтоб рокотали звуки…
Куда бы нас при жизни ни снесло,
маршрут один: к своей звезде сквозь муки!
Кому о радости поведать
«Кому повем печаль мою?»
Кому о радости поведать?
Печали розданы. Их нет.
«Опять ты бодренький с рассвета?» —
корит меня дружок-поэт.
Его сомненья, как вериги,
бренчат, пугая певчих птах.
«Пошто, — ворчит, — штампуешь книги?
Пошто улыбка на устах?!»
А я и сам своей свободы
почти стесняюсь… Вот скандал!
Я просто новый, а не бодрый.
И вроде — верующим стал.
Бреду воскресшими полями,
где в юны лета шла война.
И грудь уже не гложет пламень
обид на то, что жизнь — одна.
Одна! Зато какая радость,
что вот — была! Смогла посметь…
И разве смерть придёт в награду
за нашу веру?.. Разве смерть?
Берег юга
Берег моря — серый камень.
Осень. Скука ни при чём.
Как кому, а мне покамест
снятся женщины ещё.
От шашлычной — смачный, злачный,
к морю белый, как Кавказ,
дым сползает на карачках,
словно старый ловелас.
А на рейде, на подходе,
с красным глазом фонаря,
что-то ищет пароходик
на исходе ноября.
Берег моря — чисто, пусто.
Добродушен моря гул.
Высоко в горах, как люстра,
вспыхнул окнами аул.
Берег моря, берег веры,
берег прожитого дня.
Ах, какие кавалеры
спят, не выйдя из меня!
Кавалеры, ухажёры,
суперрыцари земли…
Берег моря, серый шорох.
И твоё лицо вдали.
Баллада о старом генерале
Ларисе Васильевой
Генерал захворал.
Он горел, как ракетная вспышка
над долиной, над долей…
И комкала сердце одышка.
Он друзей вспоминал,
словно поле окидывал взглядом:
Паша в танке сгорел,
а Ванюша — растерзан снарядом.
Он друзей вспоминал…
Трогал шрамы рукою прохладной.
Снова Карбышев снился, —
опять ледяной и громадный.
…Генерал на диване лежал,
непонятный и строгий.
Две руки на груди,
как крест на крест —
две дальних дороги.
И ведь что получилось,
что с воином сталось:
победила его не граната, не пуля,
а — старость.
Генерал понимал:
умирают деревья и звёзды.
Значит, нужно смириться…
А смерть? — улыбнуться ей просто.
Ну а если достать —
именной из шкатулки?.. С табличкой?
И лети, генерал.
Поднимайся над Родиной птичкой.
Пусть в соседней квартире,
заслышав тот хлопнувший выстрел,
о шампанском подумают люди —
о брызгах, об искрах.
Ну, так что? Ожидать? Или —
к дьяволу эта морока?
…Тяжело умирать без друзей.
Тяжелей, чем без бога.
Как хочется порою отдохнуть
Как хочется порою отдохнуть
от гладкого лица… Надеть морщины,
встать в очередь за пивом, пену сдуть,
ввернуть словцо из мрачной матерщины!
Сказать: «Не жди!» — испуганной жене.
Улыбкой постового ошарашить.
Стихи прочесть, гарцуя на коне,
не где-нибудь, а в сонном Эрмитаже!
…И вдруг припомнить: ты уже не тот.
И сути нет в твоём мятежном зуде.
Ступай-ка, друг, за город — в огород,
копать картошку, — искреннее будет.
Побудь собой… В других как не играй, —
всё будет мельче личного удела.
Как хочется порою — к богу в рай,
да не пускает алчущее тело!
Тяжёлый человек
Был хозяин нашей дачи
одинок и мрачноват.
«Не иначе — неудачник!» —
пел о нём заезжий хват.
А в соседнем палисаде
изрекали, глядя вверх:
«Этот Сомов — вредный дядя!
Он — тяжёлый человек!»
Все идут в кино, а Сомов
сморщит грустные глаза
и, неслышный, невесомый,
по тропе уйдёт в леса.
Вяжет веники. Корзины
белорёбрые плетёт.
На ветру кивок осины —
вот и весь ему почёт.
Злой, тяжёлый, неудачный…
Хоть врага с него пиши.
Кто ты, Сомов, дьявол мрачный?!
Приоткрой подвал души.
…Позже я узнал, однако,
что таил в себе тот тип:
умерла жена от рака,
на Даманском — сын погиб…
Спеленали душу тени…
Позже я сумел постичь,
что достоин снисхожденья,
даже ласки — этот сыч.
Розовела вода в свеженалитых лужах
Розовела вода в свеженалитых лужах.
Молодая кобыла в пространстве умытом
пробегала, вжимая пушистые уши,
колотя по воде сумасшедшим копытом!
Молодая трава на глазах удлинялась,
вылезая наружу из мрака отверстий.
Молодая земля, как волчица, линяла,
обрастая на солнце зелёною шерстью.
Убегала дорога рассвету под брюхо.
Над дорогою птицы вершили балеты…
А внизу, на дороге, стояла старуха.
И была она внешне — древнее планеты.
И внезапное в сердце вошло ощущенье,
что не кровь пробегает по жилам, а — время!
И что всякая радость достойна прощенья,
потому что за ней — увядания бремя.
Сменяют на небе созвездья друг друга
Сменяют на небе созвездья друг друга,
листву обретают и тратят растенья,
снега возникают над умершим лугом,
и сдвигнуты воды земным тяготеньем;
танцует в объятиях жизни планета,
а я пробираюсь в тот тощенький садик,
в тот город, где солнце не делает лета,
где я тебя встретил в больничном наряде.
Когда это было? Всегда. Понимаю.
Любовь не зависит от времени года.
Но ты для меня — начинаешься в мае,
в казённом халате, живая, — у входа…
Смещаются плиты в глобальных глубинах,
земля прогибает уставшую спину,
а ты для меня остаёшься — любимой,
и я в этом мире тебя не покину.
Как тень, продолжая твоё очертанье,
живу из любви, как растенье — из почвы…
И храм нашей радости — хрупкое зданье —
бессмертен, хотя и не выглядит прочным.
Новизна
Гале и Лёше Любегиным
Колебание суши и трепет морей,
возвращение к месту рожденья угрей,
прорастанье огней в пугачёвской степи,
и Земля возле Солнца, как пёс на цепи,
мясо мамонта в цинковом цирке ведра,
и на финише — чёрная в небе «дыра»,
появленье пришельцев на тропах газет —
всё на свете старо, да и сам этот свет!
Ну, а в чём новизна?
В осушении слёз.
В согревании зябких сердец (не желёз).
В подношенье цветов. В погашенье обид.
В утоленье всего, что болит и скорбит.
…Вот она — пресвятая во все времена,
возносящая к истине нас — новизна!
Финал
Я теперь не играю в стихи,
я стихами грехи штукатурю.
Сколько было в стихах чепухи,
всевозможной рифмованной дури!
Балаганил, пускал пузыри,
применяя не мыльное средство,
а кровавое, то, что внутри
обитало с дерьмом по соседству.
…А теперь я не то, что иссяк, —
просто кровушка сделалась чище.
Завершаю концерт, как и всяк,
кто устал и прощения ищет.
Просёлком
Подо мной — велосипед.
Он скрипит, не мазан.
Он ворчит, как старый дед.
У него — маразм.
Невесёлые места…
А душе — отрада.
Колокольня без креста,
ниже — венчик сада.
Трактор скачет по буграм,
что-то сеют люди.
По проулкам и дворам
поросята блудят.
Стонет мой велосипед,
делает восьмёрки…
Белобрысый шпингалет
вышел из каморки.
Улыбнулся и стоит,
потеряв штанишки.
И какие-то свои
делает делишки.
В землю вросшая изба,
над избой — берёза…
…Эти признаки — судьба,
доля, а не поза!
Городской, не я здесь рос,
внук красе и силе…
Здесь, под куполом берёз, —
колыбель России!
Миг появленья плоти из-под снега
Миг появленья плоти из-под снега —
рывка растенья в сторону небес!
Благословенна русская телега,
её скрипенье, вторгшееся в лес.
И вновь мужик бушует с кнутовищем,
а сивый мерин ухом не ведёт.
И снова птица праздничная свищет,
и снова солнце празднество блюдёт.
А города, далёкие от леса,
особняком каменья сочленя,
не пробуждают больше интереса
ни у моей души, ни у меня.
Наверно, я задуман был иначе:
лохматым кедром, серым валуном, —
не человеком…
Вот стою и плачу.
И никакого смысла в остальном.
Я славлю страницу пустую
Я славлю страницу пустую,
куда не ложились чернила.
…Я, может быть, чаще бастую,
чем вся безработная сила.
Бастую над свежей страницей,
над чистой, как рожица дочки…
Ведь что напишу — не простится,
ни даже последняя точка.
Вышел я из вокзала
Вышел я из вокзала,
хоть вались на асфальт…
Только что прикасалась!
Неужели не жаль?
Неужели — не нужен?!
Неужели всегда
быть мужчиною, мужем,
а мечтой — никогда?
…Я однажды расторгну
с этим городом брак!
Я с публичного торга
всё отдам за пятак!
И родню, и влюблённость.
Всё на свете… возня.
Сяду в поезд зелёный,
и не станет меня…