Сиянье
Сиянье. В двенадцать часов по ночам,
Из гроба.
Все — темные розы по детским плечам.
И нежность, и злоба.
И верность. О, верность верна!
Шампанское взоры туманит…
И музыка. Только она
Одна не обманет.
О, все это шорох ночных голосов,
О, все это было когда-то —
Над синими далями русских лесов
В торжественной грусти заката…
Сиянье. Сиянье. Двенадцать часов.
Расплата.
О, высок, весна, высок твой синий терем
О, высок, весна, высок твой синий терем,
Твой душистый клевер полевой.
О, далек твой путь за звездами на север,
Снежный ветер, белый веер твой.
Вьется голубок. Надежда улетает.
Катится клубок… О, как земля мала.
О, глубок твой снег, и никогда не тает.
Слишком мало на земле тепла.
От синих звезд, которым дела нет
От синих звезд, которым дела нет
До глаз, на них глядящих с упованьем,
От вечных звезд — ложится синий свет
Над сумрачным земным существованьем.
И сердце беспокоится. И в нем —
О, никому на свете незаметный —
Вдруг чудным загорается огнем
Навстречу звездному лучу — ответный.
И надо всем мне в мире дорогим
Он холодно скользит к границе мира,
Чтобы скреститься там с лучом другим,
Как золотая тонкая рапира.
Даль грустна, ясна, холодна, темна
Даль грустна, ясна, холодна, темна,
Холодна, ясна, грустна.
Эта грусть, которая звезд полна,
Эта грусть и есть весна.
Голубеет лес, чернеет мост,
Вечер тих и полон звезд.
И кому страшна о смерти весть,
Та, что в этой нежности есть?
И кому нужна та, что так нежна,
Что нежнее всего — весна?
Как лед наше бедное счастье растает
Как лед наше бедное счастье растает,
Растает как лед, словно камень утонет,
Держи, если можешь, — оно улетает,
Оно улетит, и никто не догонит.
Так тихо гаснул этот день
Так тихо гаснул этот день. Едва
Блеснула медью чешуя канала,
Сухая, пожелтевшая листва
Предсмертным шорохом затрепетала.
Мы плыли в узкой лодке по волнам,
Нам было грустно, как всегда влюбленным,
И этот бледно-синий вечер нам
Казался существом одушевленным.
Как будто говорил он: я не жду
Ни счастия, ни солнечного света —
На этот бедный лоб немного льду,
Немного жалости на сердце это.
Для чего, как на двери небесного рая
Для чего, как на двери небесного рая,
Нам на это прекрасное небо смотреть,
Каждый миг умирая и вновь воскресая
Для того, чтобы вновь умереть.
Для чего этот легкий торжественный воздух
Голубой средиземной зимы
Обещает, что где-то — быть может, на звездах
Будем счастливы мы.
Утомительный день утомительно прожит,
Голова тяжела, и над ней
Розовеет закат — о, последний, быть может, —
Все нежней, и нежней, и нежней…
Начало небо меняться
Начало небо меняться,
Медленно месяц проплыл,
Словно быстрее подняться
У него не было сил.
И розоватые звезды,
На розоватой дали,
Сквозь холодеющий воздух
Ярче блеснугь не могли.
И погасить их не смела,
И не могла им помочь,
Только тревожно шумела
Черными ветками ночь.
Прислушайся к дальнему пенью
Прислушайся к дальнему пенью
Эоловой арфы нежней —
То море широкою тенью
Ложится у серых камней.
И голос летит из тумана:
— Я все потерял и забыл,
Печальная дочь океана,
Зачем я тебя полюбил.
В сумраке счастья неверного
В сумраке счастья неверного
Смутно горит торжество.
Нет ничего достоверного
В синем сияньи его.
В пропасти холода нежного
Нет ничего неизбежного,
Вечного нет ничего.
Сердце твое опечалили
Небо, весна и вода.
Легкие тучи растаяли,
Легкая встала звезда.
Легкие лодки отчалили
В синюю даль навсегда.
Напрасно пролита кровь
Напрасно пролита кровь,
И грусть, и верность напрасна —
Мой ангел, моя любовь,
И все-таки жизнь прекрасна.
Деревья легко шумят,
И чайки кружат над нами,
Огромный морской закат
Бросает косое пламя…
Глядя на огонь или дремля
Глядя на огонь или дремля
В опьяненьи полусонном —
Слышишь, как летит земля
С бесконечным, легким звоном.
Слышишь, как растет трава,
Как жаз-банд гремит в Париже
И мутнеющая голова
Опускается все ниже.
Так и надо. Голову на грудь
Под блаженный шорох моря или сада.
Так и надо — навсегда уснуть,
Больше ничего не надо.
Пустынна и длинна моя дорога
Пустынна и длинна моя дорога,
А небо лучезарнее, чем рай,
И яхонтами на подоле Бога
Сквозь дым сияет горизонта край.
И дальше, там, где вестницею ночи
Зажглась шестиугольная звезда,
Глядят на землю голубые очи,
Колышется седая борода.
Но кажется, устав от дел тревожных,
Не слышит старый и спокойный Бог,
Как крылья ласточек неосторожных
Касаются его тяжелых ног.
О расставаньи на мосту
О расставаньи на мосту
И о костре в ночном тумане
Вздохнул. А на окне в цвету
Такие яркие герани.
Пылят стада, пастух поет…
Какая ясная погода.
Как быстро осень настает.
Уже пятнадцатого года.
Похоже на то, что пришла весна
Тучкова набережная
Фонарщик с лестницей, карабкаясь проворно,
Затеплил желтый газ над черною водой,
И плещется она размерно и минорно,
И отблеск красных туч тускнеет чередой.
Там Бирона дворец и парусников снасти,
Здесь бледный луч зари, упавший на панель,
Здесь ветер осени, скликающий ненастье,
Срывает с призрака дырявую шинель.
И вспыхивает газ по узким переулкам,
Где окна сторожит глухая старина,
Где с шумом городским, размеренным и гулким,
Сливает отзвук свой летейская волна.
Где отцветают розы, где горит
Где отцветают розы, где горит
Печальное полночное светило,
Источник плещется и говорит
О том, что будет, и о том, что было.
Унынья вздохи, разрушенья вид,
В пустынном небе облаков ветрила…
Здесь, в черных зарослях, меж бледных плит
Твоей любви заветная могила.
Твоей любви, поэт, твоей тоски…
На кладбище, в Шотландии туманной,
Осенних роз лелея лепестки,
Ей суждено остаться безымянной
И только вздохам ветра передать
Невыплаканной песни благодать!
Моя любовь, она все та же
Когда скучна развернутая книга
Когда скучна развернутая книга
И, обездоленные, мы мечтаем,
Кружки кармина, кубики индиго
Становятся затейливым Китаем.
На глянцевитой плоскости фарфора,
Дыша духами и шурша шелками,
Встает пятиугольная Аврора
Над буколическими островками.
И журавли, на север улетая,
Кричат над плоскогорьем цвета дыни,
Что знали о поэзии Китая
Лишь в Мейссене, в эпоху Марколини.