Архив стихотворений Франтишека Грубина

Когда ночная боль услышит
те имена – Волга, Дон,
как будто глубь земли колышет
набатный звон.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Дон…
Еврейских женщин доля жалкая,
и лидицких тяжелый крест,
и ржавчина, сплошная ржавчина,
всю эту зиму душу ест.
Волга, Дои,
Волга, Дон,
Волга, Дон…
Скрипя зубами, отворачиваемся
мы по ночам от жен своих,
стыдясь, что нынче околачиваемся
и завтра будем возле них.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Доп…
Обыденней рубахи будничной
страх не идет из головы,
а вы – замерзшие, обугленные,
мертвее мертвого мертвы.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга, Дон…
Идет бедняк, шаги я слышу,
вставайте, это – он,
недаром глубь земли колышет
набатный звон.
Волга, Дон,
Волга, Дон,
Волга. Дон…

Вот уже сколько воскресений
я как накануне песни, воздух весенний,
солнце вцепилось в траву густую,
лежу и, как футляр без скрипки, пустую,
блеском консервных банок глаза слепые режет,
вялые уши рвет пятитонок лязг и скрежет,
голое слово меня обдает желаньем соблазна,
но этого в слове нету, возле дороги безгласно
лежу и слежу за прохожими до поворота,
чем-то тихо чреватый, ждущий чего-то —
этого нет в рондели,
хоть больше пары рифм и не надо,
и тихого между ними разряда,
как если пчелу бы задели,
иссохшую с прошлого листопада,
обнаруженную в апреле,
этого нет в рондели,-
хоть больше пары рифм и не надо,
и, как в огороде рассада,
душа в простуженном теле
всходит еле-еле
и шуткам моим не рада,
этого нет в рондели —
вот уже сколько часов я
тщусь избавиться от пустословья,
гладкий ритм меня подмывает, подсунь бедняге
камушек смысла, он споткнется на полушаге,
но и в ритме этого нету,
высоковольтные фермы несут сквозь меня эстафету,
как на телегу, брошен я на планету,
ноги мои подкидывает, вдали городские сшибаются башни,
ветер в башке, все бездумней и бесшабашней
жизнь расплывается песней по белу свету,
только и в песне этого нету, нету,
это в самом человеке, каждым движеньем сущим
рвущим тяжесть земли и к звездам землю зовущим,
это в упорстве мечты, в упорстве исканья,
в упорстве гения, красоту, как из воздуха, высекающего из камня,
это – в упорстве рабочего, в его наковальне и плуге,
в упорстве хозяина, историю взявшего в руки,
это – в упорстве роженицы, это —
в упорстве весны, порождающей лето,-
только в этом жизнь, и она прекрасна,
о минуты, потерянные напрасно!

Было у нас ясное солнце,
почти что мирное.
Над Хиросимой и Нагасаки
плавилось солнце и пахло смрадом.
И мир нам на это
перстом указует:
идите и в страхе живите!

И Земля, от мазута и нефти жирная,
ускользает из наших рук —
сколько их, этих рук! —
Землю рвут друг у друга
в желанье едином:

из скорлупы
лесов вековечных,
белого снега и синего моря,
скал голубых и полей серебристых,
оцепенев от общего горя,
мы бы хотели вылупить ныне
вечно счастливый век золотой.

Но страх,
oн, как еж, в нашем сердце гнездится:
в этом мире
сплошных рычагов и катушек,
громыхающих карт и химических формул,
в этом мире, ощерившемся мечами
под своим болезненно серым небом,
свои дни он губит,
человек перепуганный,
губит, как петушков молоденьких
с еще не окрепнувшим голоском.

Руки его не подвластны ему,
и он опасается, что они
однажды выгребут из песка
огромный вымерший этот шар,
планету, безлюдную, как луна.

И только сердцем он обращает
земли свои и звездные ночи
к дальнему небу,
к иному небу,
где жаждет взять он
из уст у братьев
надежду,
словно бы хрупкую дудочку,
чтобы играть на ней, песне вторя,
и после мучительных всех объятий
с жизнью,
в сущности, беззащитной,
смерть породить совершенно обычную,
естественную абсолютно.

Адольфу Кроупе

Что видит алкаш,
открывший глаза?
Не знает, что курица пьёт,
голову выгнув назад
с каждым глотком?

Но он
пил ночь и день, и другую ночь,
и только сегодня, после тысячного глотка,
лежит здесь, на тротуаре, с головой
к южной дороге вывернутой.

Что видит?
Видит слепое небо,
грубосвежепобеленное
малярами, которых нанял Господин
многоэтажек напротив

Лишь его
не наймёт никто для свершений небесных,
не будет ни славы его
ни блаженства
герои которых они
ангелы белые от извёстки

Река младенчества и юности моей!
За тощие мои лодыжки ухватившись,
ты к солнцу ковыляла вброд,
а по ночам пила взахлеб луну
над мшистою плотиной.
Потом сюда пришли они.
Осины в нас пересадили,
поля вспахали под чертополох,
могилам уподобили жилища
и поглотили свежесть леса…
Придя к реке, сказали:
Ужиная-река,
а ну-ка, смой с нас мертвечину!
Зловеще затрещала стрекоза.
На золотистых отмелях
метнулись рыбки-стрелы…
Река зеленоватою ладонью
смывает только то, что ей принадлежит, —
пыль обворованных проселков.
И, беззащитная, она в краю погостов
гремит, гремит окаменелым
не молкнущим набатом валунов.

Какая ширь и блеск! Вот если б жизнь такой
была, как эта гладь, простершая покой
торжественно над ней синеющего неба!
Ты, Гетман, ластишься к прибрежным соснам нeмo
и растекаешься их шумом в глубь лесов.
Чуть всхлипнут под веслом и вновь замрут глубины,
глухие, как полет, как шорох голубиный.
Павлины зорь и парк прадедовских времен…
Валами зелени ты, Гетман, обрамлен.
Оплодотворено твое живое лоно
людьми, которые чураются трезвона
и веры в чудеса… Прощай, моя тоска!
Напомнит о тебе лишь иволга, заплакав…
Я – с этими людьми, язык наш одинаков.
Ты, Гетман, жажды волн не утолишь никак,
а нам не утолить извечной жажды жизни,
как солнце ни свети – щедрей или капризней…
Мы обуздаем жизнь, как сушу и моря,
блуждающих огней над ней уже не будет,
дары ее глубин из мрака вырвут люди,
и хлынет эта жизнь, доставшаяся нам,
навстречу солнечным и мирным временам.

Идем куда глаза глядят,
без тропок и дорог,
туда, где на веселый лад
застрекотал сверчок.
И позади за нами вслед —
два ослика худых —
бредут твои шестнадцать лет
и двадцать лет моих.
Ручей. Отбрасывая тень,
ты припадешь к ручью,
потом в один прекрасный день
я выпью тень твою.
А солнце парит, и в листве
цветет павлиний хвост,
и рассыпаются в траве
слепые искры звезд.
И не поймем: чего-то жаль,
и вот в последний раз
мы долго-долго смотрим вдаль,
а даль глядит на нас.
И два пруда у ивняка,
как две слезинки с век:
куда-то светит – Овчичка
струится – Беранек.
А мы – куда глаза глядят
шагаем без дорог,
туда, где на печальный лад
застрекотал сверчок.
И позади за нами вслед —
два ослика худых —
бредут твои шестнадцать лет
и двадцать лет моих.

Сколько раз я бродил над Бесной-рекой…
Сорванцом, открывающим мир, как сказку,
я крапиву рубил – сам себе герой,
и лягушек гонял, разгоняя ряску
на болоте, и, занятый той игрой,
я готов был пойти и в огонь и в воду…
Сколько раз продирался я по болоту
сквозь потемки – сверкает еще корнет
возле звезд под светающим небосклоном,-
а назавтра в прохладных цветах чуть свет
я ее обнимал под кустом зеленым,
и росли мы, былинка и стебелек,
на лугу заливном, на лугу болотном,
и порхали, бабочка и мотылек,
над дурманным, призрачным, мимолетным…
Так пропаще над нами листва качалась,
пела чаща, и ты на руке спала.
Я сюда возвратился – а ты скончалась,
я вернулся к тебе – а ты умерла.
Десять лун шли дожди, облака разбухли,
над усопшей от горя цветы распухли,
солнце больше не встало, и день погас…
Сколько раз приходил я – и тлели угли…
…
И терял я кого-нибудь каждый раз.