Архив стихотворений Федора Сухова

Бреду к Желтоводской обители,
К Макарью тихонько иду,
Охота, чтоб люди увидели,
Узрели мою лебеду.

Гляжусь я в озера да в яминки,
Что полой темнеют водой.
Нет, не безумие ярмарки
Спозналось с моей лебедой.

Не сумасшедшее празднество,
Не роскошь персидских ковров,
И Бухара пусть не дразнится
Атласом гостиных дворов.

Пусть древлее великолепие
Красуется в волжской воде
И наподобие лебедя
К моей подплывет лебеде.

Ударит в серебряный колокол,
Рассыплет малиновый звон.
Чтоб чья-то высокая горенка
Земной положила поклон.

Чтоб просветлела, разведрилась
Скорбящая чья-то душа,
Воспряло продрогшее дерево,
Из гиблого вышло дождя.

Раскинулась широколиственно
Его красота, доброта,
Чтоб только великая истина
Мои обжигала уста.

Всё-то, всё испохаблено,
Всё-то, всё-то порушено,
Не дорога — ухабина
Под блескучей каплюжиной.

Под нестихшею моросью
Волчьей пастью — яружина,
Неразгаданной хворостью
Всё-то, всё занедужило.

Гляну на поле — на поле
Крылья черного ворона.
Всяк всё тащит, всё хапает,
Всё-то, всё разворовано.

Всё-то, всё-то растащено
Посредь дня светлоликого,
Тихо-тихо растрачено
Ради ворона дикого.

Ради чёрного пиршества,
Столованья великого,
Дескать, всё-то, всё спишется
Посредь дня светлоликого.

И никто не осмелится,
Супротив не обмолвится,
Ведь не зря мелет мельница
И не зря звонит звонница,

А уж если отважится,
Скажет слово крамольное,
Над ветлою коряжистой
Грохнет гневная молния.

Над поникшею вербою
Гром железно протопает.
Над порушенной верою
Приподнимутся тополи.

Над глубокой яружиной
Встанет горькая яблоня, —
Все-то, все-то порушено,
Все-то, все испохаблено.

Жидковатый осинник. В осиннике
Узаконенной бойни участники.
И столбы, на столбах – как просвиренки,
Телеграфа гундливого чашечки.

Всё-то есть, есть в карманах лицензии,
Телеграф есть, есть чуткая рация…
По осиннику ходят – как цезари,
Торжествуя, блаженствуя, властвуя.

Видит всякое малое деревце
Все порывы начальственной похоти.
Поземь по полю белому стелется,
По его рассыпается покати.

И заката багряного зарево
Зябко стынет над мглистой опушиной, –
Всё дымящейся кровушкой залило,
Что из горла лосиного пущена.

Хлобыстнул, успокоил сохатого,
Нож блеснул, наподобие месяца,
И ни правого, ни виноватого,
Только поземь одна куролесится.

Набегает она на овражину,
Над овражиной этой куражится,
Вопреки всяко-здравому разуму
Пляшет вприсядь с ветлою коряжистой.

С неказистой встречается вербиной
У покрытого наледью озера,
По-лосиному трубит серебряно,
Но не слышится близкого отзыва.

Только виден осинник. В осиннике
Узаконенной бойни участники.
И столбы, на столбах – как просвиренки,
Телеграфа гундливого чашечки.

Был ли я богатым? Думаю, что не был.
Был ли я счастливым? Думаю, что был.
Где я только не был, что я только не пил –
Зори пил и небо утреннее пил.

А любил ли, знал ли, как оно томилось,
Чьё-то ретивое? Как оно рвалось
На широкий луг мой, где цвело, дымилось,
Муравело лето в жаркий сенокос!

Знал я всё, всё ведал. Отзовись, откликнись,
Луг ты мой росистый, луг мой заливной,
Расскажи скорее, где они поникли,
Те цветы, что знались, виделись со мной.

Где они завяли, где отлепестились?
Ко всему на свете свой приходит час…
Может быть глаза мои тоже отгрустили
Под зелёной крышей ивняковых чащ.

Выпили все зори, выпили всё небо
В незабытом мною яблочном краю.
И сейчас гляжу я в призрачную невидь,
Всё ищу дорогу давнюю свою.

Не найти дороги, не найти тропинки,
Мглисто под ущербной сгорбленной луной,
Не с того ли время сыплет, как опилки,
Заметает снегом луг мой заливной.

Гасит, но не может погасить шиповник,
Что багряно рдеет, что красно горит,
Что и в непогоду трепетно, любовно
Зори мои, свет их бережно хранит.

В начале августа,
когда колючий выкос лугов
начинает мураветь похожей
на озимые всходы отавой,
по утрам, на восходе солнца,
парное половодье тумана
заливает до самых макушек берегов
поймы больших и малых рек.

Впервые за лето
чувствуется зябкая дрожь
уходящего тепла. Впервые за лето
непроглядно туманное утро
начинает вечереть журавлиной,
тревожно курлыкающей печалью.

Кто-то сказал,
что журавли учуяли
близкое дыхание осени,
услышали её осторожную,
по-лисьи вкрадчивую походку.

А и вправду –
свинцовеющая по огородам капуста
уже готова повсеместно
прохрустеть первым утренником,
она уже морозно хрустит
на зубах зашедшей в огород
чёрно-белой блудливой коровы.

Той коровы,
что в парном половодье тумана
видит парное молоко
своих не ночевавших дома
рогатых подружек.

У великой родилась реки,
На угорине дивно-зелёной…
Попервь Анной её нарекли,
Ну а последь все звали Анёной.

А недавно она умерла,
Руки белые смирно сложила.
Одинокая чья-то ветла
Окунулась в промозглую сырость.

Посредь лета ненастье нашло,
Заугрюмило красное лето.
На досаду как будто, на зло
Зябко дуло из тёмного леса.

Из гнилого дождилось угла
Внеуёмь говорливо, шумливо, –
Знать, покойница приберегла,
Все-то слёзы свои не пролила.

Приумолк, приутих соловей,
Пригорюнилась вербная заросль…
Поджидала она сыновей,
Никого-то она не дождалась.

Не пришёл, не вернулся с войны
Ни Иван, ни Степан, ни Прокопий,
Незабудки голубят свои,
В позабытом кручинят окопе.

Да устами озябших гвоздик
Возвещают рассветную зорю,
Коростелей и коростелих
Обливают блескучей росою.

Обозначась, играет заря,
На дремучую дышит дуброву, –
Знать, покойница, в затишь зайдя,
Эту красную холит корову.

Знать, Анёна, она, знать, струит
Молоко в невеликий подойник,
В омут тот, что кувшинки свои
Приподнял на зелёной ладони.

Вся-то пойма моя, вся подгорица,
Соловьями она хорохорится,
Не смолкая, поют соловьи.
Ну а чья-то укромная горница
Тихо думает думы свои.
Я и сам отягчил себя думами,
И ночами, до одури лунными
Мой понурый вздыхает олень…
Калевалой, её бредят рунами
Нестиары, Пенякша, Урень.
Всюду чудь белоглазая чудится,
Опускается серая утица
К тихой заводи, к тихой волне.
Что-то близкое-близкое чуется
На сошедшей на заводь луне.
Возле тайны угрюмого омута,
Осыпаясь, дурманит черёмуха,
Молодого пьянит соловья.
Одурела от белого морока,
Не его ль обалдела ладья?
Захлебнулась своим вдохновением,
Потеряла она управление,
Ни руля не видать, ни ветрил.
Может быть, вот в такое мгновение
Бог великое диво творил.
А и впрямь, что-то дивное деется,
Осыпается белое деревце,
Студит душу блескучей росой.
И не деревце – красная девица
Со своей расстаётся красой.
Потому-то и хорохорится
Вся-то пойма моя, вся подгорица
До рассветной кудесит зари.
Ну а чья-то укромная горница
Тихо думает думы свои.

Преисподнего царства страшилище,
Зверя дивьего цепкие лапища, —
Как из ада я, как из узилища,
Уходил из зловонного капища.

Удалялся от Маркса, от Ленина,
От всесветного столпотворения,
От единственного верного мнения,
От его высочайшего тления.

От затменья мой посох утопывал,
Постигая иное учение,
Ожидая — о нет, не Андропова —
Покаяния и очищения.

Удаленья от дикого ужаса,
Всюду ужасы, ужасы, ужасы…
Дождевая пузырится лужица
Посреди обезлюдившей улицы.

А когда свечереет, покажется
Боковина ущербного месяца,
И ветла. Под ветлою коряжистой
Водяная сутулится мельница.

Сколько косточек перемолола
На проворном крутящемся камене!
Потому покаянное слово
В отдалённой кручинится храмине.

В росяном оглашается ладане,
Возвышается в будничной рощице,
Умиляет мой Китеж, мой Радонеж,
В соловьином блукает урочище.

Я о войне не заикался,
Почти ни слова не сказал,
Какое горькое лекарство
Мне, ошеломленному каской,
Армейский доктор прописал.
Я принимал его три года,
Лекарство это, этот яд.
Я им насытился по горло,
И дни с свинцовой непогодой
Во мне простуженно хрипят.
И нету никакого дива,
Когда я отхожу ко сну,
Из чёрной копоти, из дыма
Я вижу своего комдива,
Свою окопную весну.
Я вижу тех, всех тех, что пали,
Мои ровесники, мои
Наивные, смешные парни,
О, если бы хотя б губами
Вы шевельнуть сейчас могли!
Предстать, и не во сне, а в яви
Смогли б предстать передо мной,
Я проводил бы вас, направил
Туда, куда войти вы вправе
Без всякой грамоты входной.
Красивые и молодые,
Вошли б со мной в тот самый сад,
Где девушки, как в белом дыме,
Такие близкие, родные
В весенних платьицах стоят.
Они стоят светло и тихо
Перед могильною плитой,
Увенчанной моей гвоздикой –
Неувядаемой, великой
Пятиконечною звездой.
Вы б долго не ушли из сада,
Мои ровесники, ведь вам
Давным-давно увидеть надо,
Как чья-то утренняя радость
Приходит к вам по вечерам.
И ничего, что вдруг слезою
Падут на землю небеса
И посолят, как крупной солью,
Траву, примятую росою,
Росой умытые леса…

Был явлен я на свет в средине марта,
По-старому – в начальный день весны,
Когда Авдотья – Замочи порог –
На вытканные на зиму холсты
От полноты душевной прослезилась.
Холсты осели и отяжелели –
Авдотьиной насытились слезой.
Потом мороз ударил. А потом
Меня в передний угол положили
И стали ждать, когда освобожу
Я этот свет от своего дыханья.
И только дед мой, он не ждал, он верил
В дыхание подснежника. Он знал:
Подснежника морозом не убить.
И отступился от меня мороз.
А вытканные на зиму холсты
Мой дед на собственный припрятал саван…
Мир уходящим! И благословенье
Всем приходящим!
Верую в весну,
В её черёмуху, в её ромашку
И ощущаю кровное родство
С любой сошедшей на луга травинкой,
Не потому, что сам травою стану,
А потому, что я дышу, живу
И благодарно кланяюсь Авдотье.
Она при появлении моём
От полноты душевной прослезилась,
Погожее мне посулила лето
Своей – сквозь солнце пролитой – слезой.

Шлёпая расшлёпанными плицами,
Пароход отваливал от пристани,
Он давал прощальные гудки.
Из охотничьей двустволки выстрелил
Берег вечереющей реки.
Белые затрепетали голуби,
Ну и слёзы… И не слёзы – жёлуди
Пали на закатную зарю.
А в соломенном закатном золоте
Я, мобилизованный, стою.
На окованной железом палубе
Я креплюсь, боюсь себя разжалобить,
Слёз своих мальчишеских боюсь.
Даже небо, что оно сказало бы?..
Нет, не разрыдаюсь, упасусь.
Удаляюсь, отхожу от берега,
От реки скрипучей, от репейника,
От красно зардевшихся рябин,
От того от давнего соперника,
Что мою черёмуху любил.
Оставляю я свою черёмуху,
Ядовитую я вижу помоху,
Что на землю русскую легла,
Что, приподнимаясь, ходит по лугу,
По загривку Стенькина Бугра.
Вылезает из глубокой ямины,
Опечаленные студит яблони,
Заводи речные мурашит,
А по лесу, а по красной рамени
Пагубой великой моросит.
Повсеместно явленную пагубу
Ветер нагоняет и на палубу,
И на пароходные мостки.
То ли песню слышу, то ли жалобу
Тяжело вздыхающей тоски?
Ах, мобилизованные мальчики,
Нет, не к матери родимой – к мачехе
Уплывает белый пароход…
Ну, а кто-то всё про ночи майские
Да про очи девичьи поёт.

Тонкий, липкий дымок паутины
Обволок придорожный плетень.
Просветлел, разгулялся недлинный,
Журавлями курлыкнувший день.
Я шагаю тропинкой прямою
Под окном – от ветлы до ветлы.
Все готовятся к празднику. Моют,
Натирают до блеска полы.
Но кончается день. И под вечер
Я решил постучаться в окно.
Чутко дрогнули женские плечи,
Точно стало им вдруг холоднo.
«Не ждала. Заходите. Одна я».
Половик – от дверей до стола.
Все такая ж смешная, чудная.
«Значит, что ж, говоришь, не ждала?»
На стене фотокарточки мужа,
Что не вышел из брянских лесов.
Строевой офицер. И к тому же
Кавалер боевых орденов.
Он смолчит. Не рассердится. Если
Даже скажут, что здесь я не зря.
Всё ж я долго не смею повесить
Шумный плащ свой на шляпку гвоздя.
«Да вы что? Что стоите? Присядьте».
Я сажусь на потёртый диван.
И не знаю, наверно, некстати
Говорю, что пришёл по делам…
Засиделись до позднего часа,
Будто здесь, у знакомых дверей,
Снова свиделся я, повстречался
С самой ранней любовью своей.
А она вспоминает о муже,
О его неизвестной судьбе.
И казалось мне: был я не нужен
В этой вдовьей притихшей избе.
Только после, когда провожала,
Ощутил я при слове «пока»,
Как в руке моей вдруг задержалась
Потеплевшая сразу рука.
И не зябким дыханьем рассвета,
Что вставал, синевою маня, –
Жарким полымем бабьего лета
Обдавало до дому меня.

Весна уже перелилась
В озёра млеющей полыни
И иволгой в последний раз
Зашлась на мглистой луговине.

Звала, наверно, соловья,
Но соловей обезголосел,
Его певучая ладья
И без уключин, и без вёсел.

И всё-таки он не стерпел.
Цветущая слыхала липа,
Как надрывался он, хрипел…
А песня не выносит хрипа!

А песня не выносит лжи,
Самообмана не выносит.
В высоком половодье ржи
Певучие утопли ночи.

Не потому ли коростель,
Кукушке дремлющей на зависть,
Свою зелёную постель
Облил кричащими слезами.

Услышал близкий сенокос,
Погибель близкую услышал.
Предвестником обильных гроз
На небо чистый месяц вышел.

Он до полуночи глядел
В глубоко вырытый колодец,
В безмолвно стынущей воде
Себя, бездомного, холодил.

И, захолонувши, притих
Под сенью горестной рябины,
Как будто навсегда постиг
Земные тайные глубины.

Вскипает степь кузнечиковым звоном,
Шуршит до хруста высохшей травой,
А я лежу в томлении безмолвном,
Уткнув себя в копёшку головой.

Восходит месяц, выкруглясь багряно,
Застыли недвижимо облака,
В объятьях низкорослого бурьяна
Ворочается сонная река.

Степная невеликая речушка,
Наверное, учуяла она,
Какое я испытываю чувство,
Когда кругом ликует тишина.

Великое безмолвие ликует,
Кузнечиковым звоном свиристит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я понимаю тишину такую,
Она давно в глазах моих грустит.

Томит меня и днями и ночами,
Но всё-таки я жду такого дня,
Когда взыграю буйными ручьями,
Серебряно, малиново звеня.

А если не взыграю я, а если
Паду на землю тихою росой,
Быть может, дуб мой, сверстник мой, ровесник,
Меня помянет горестной слезой.

И осенит листвой своей суровой
На журавлиной утренней заре
Хотя б за то, что не сказал я слово,
Противное и небу и земле.

Убывают ночи, прибывают дни,
На земле всё больше утреннего света,
Больше воробьиной шустрой щебетни –
Повернуло солнце на весну, на лето.

Потому сердито грохнула зима,
Повела сурово хмурыми бровями:
«Неужели солнце спятило с ума,
Вздумало сдружиться, спеться с воробьями?»

Потемнела ликом и ещё больней
Грохнула тяжёлым кованым железом,
Вывела последних со двора коней,
Прокатилась полем, прошвырнулась лесом.

Надышали кони в поле и в лесу,
Белого тумана столько надышали,
Что невзвидел заяц хитрую лису,
Сам себя прохлопал длинными ушами.

Сразу присмирели, стихли воробьи,
Спрятались куда-то праздные сороки.
Ну а кони, кони… Встали на дыбы,
Устрашились волком воющей дороги.

И остолбенели. И, остолбенев,
Обратились в клёны, обернулись в вязы.
Не овёс, не сено – валит белый снег,
Медленно ложится в солнечные ясли.

Светится прощальной заячьей слезой,
А когда проглянут утренние зори,
Он от снегириных присмиреет зорь
Да на всём широком полевом раздолье.

Да на всём просторе матушки Руси
Возликует песня утреннего света,
Если в горькой стыни сгорбленных осин
Сладко шевельнулось ласковое лето!

Был я на Босфоре, плыл я по Босфору,
Видел я воочью сказочный Царьград.
Восходил тихонько на святую гору,
Поднимался к блеску каменных палат.

Я к Святой Софии свой приблизил посох,
Боже мой, неужто я и вправду зрил
Звёзд неугасимых золотое просо,
Яблоки высоко поднятых светил?!

Оглядал объятый дивным светом купол,
Видел я сполохи сумрачной грозы,
Сонными глазами долго-долго щупал
Капельки сошедшей на землю росы.

А роса — как утра воробьиный щебет,
Щебетало утро сладкою росой,
Прозревало утро на царьградском небе,
Улыбалось кроткой, тихой бирюзой.

Радугой — легко так — стыло над Босфором,
Радуга — так зримо — подняла себя.
Верую — ни коршун, верую — ни ворон
Щупленького не обидит воробья.

Не затмит прозревшей молодой лазури,
Да восторжествует мир между людьми,
Если даже море дружно голосует,
Ратует за горечь попранной любви!

Движется в объятья ласковых купальщиц,
Катит прямо в ноги прыткую волну,
Омывает утра розовые пальцы,
Нежит в белой пене тонкую луну.

Во всех глазах одни и те же слёзы,
Во всех песках — печаль усохших рек.
Когда цветут, благоухают розы,
Добреет, молодеет человек.

А тут ещё и олеандр возносит,
Животворящую дарит росу,
Небесной умиляет бирюзою
Тихонько просиявшую грозу,

Ушедшую к неведомому морю,
К иной печали, к радости иной…
Не ведаю, что сделалось со мною, —
Рассветной упиваюсь тишиной.

Розовизной ухоженного сада
Досужие дивуются глаза,
Встречаются — тихонько — с Шахразадой,
Пусть ведает, пусть знает Шахназа!

Пусть Бухара простит мои берёзы,
Опущенных не поднимает век, —
Когда цветут, благоухают розы,
Добреет, молодеет человек.

Так тихо на сердце и на душе так тихо,
Как будто в мире мир, не знающий вражды,
Добро перемогло, добро попрало лихо,
Широколиственные здравствуют сады.

Плодами радуют зари рассветной щебет,
Щебечут воробьи, льют неуёмный дождь…
Давно всё ведают не на земле — на небе
Благоухающая прозревает ночь.

Купает не себя, своё купает чадо,
Рассветную зарю крестит в святой воде,
Прохладою широколиственного сада
Новорождённый упивается младень.

Он встанет на ноги, он свой возвысит голос,
Он в возраст свой войдёт, он мудрость обретёт.
Тогда униженный возрадуется колос,
Воспрянет ото сна обманутый народ.

Безмолвствующие обретут языки,
Давно утраченные возвратят права,
Поляжет под ноги взывающей ослихе
С небесных луговин сошедшая трава.

Животворящею увлажена росою,
Трава на алчущих безмолвствует губах,
А кто-то попирает, мнёт ногой босою
Былого ужаса рассыпавшийся прах.

Жарой умаянные веселит дороги,
От давнего освобождает забытья, —
Исчезнут лжеучители и лжепророки,
Новорождённое возвысится дитя.

Возвышенное возговорит слово
Над всей-то, всей землёй, над всем материком,
Чтоб златорогая расщедрилась корова,
Сереброструйным раздождилась молоком.

Если бы ведала, если бы знала
Мать моя, боль моя, песня моя,
Что от зелёной тоски сеновала
Вдруг укачу я в иные края.

Вдруг окажусь я в иной Палестине,
К обетованной причалю земле…
Как о несчастном, потерянном сыне,
Мать моя стала б вздыхать обо мне.

А ведь и вправду потерян, затерян,
На отдалённом живу берегу.
Тихо гляжу на возвышенный терем,
Боль свою в грустных зрачках берегу.

Грустно брожу я по берегу моря,
Море-то радугой озарено.
Белые-белые камушки моет,
Блещет, трепещет, сияет оно.

А над сиянием этим восходит
Месяца остро блистающий серп.
Вроде бы вечер надвинулся, вроде
Всяк человек милосерд, добросерд.

Всяк своего превозносит пророка,
Да не унизит свой посох пророк!
Не зарастёт диким тёрном дорога,
Что на родной возвращает порог.

Что веселит, молодит подорожник,
Благоухает травой-муравой, —
Через любые прорвётся таможни,
Проколесит голубой колеёй.

«Да будет свет!» — сказал Господь,
Свет разлился над всей землёю,
Обрёл ликующую плоть,
Пурпурной просиял зарёю.

Явил небесную лазурь,
Лазурью одарил озера.
Он виноградную лозу
Упас от пагубного взора.

От жадных уберёг очей,
Не узрят дня лихие очи…
Во мраке потайных ночей
Сова зловещая хохочет.

В кромешной тьме таится зло,
Добро — всегда на свет выходит,
Оно прозябло, проросло,
Как злак в укромном огороде.

Во храмине святой любви
Слезится кроткая лампада.
Слышней ликуют воробьи
На стогнах солнечного града.

Взыскуемый открылся град,
Прибежище добра и света,
Где вечно зреет виноград,
Среди зимы блистает лето.

Как иней стекленеет зной,
Как изморось — роса на травах.
Воркующей голубизной
Цветёт целебная отрава.

Горчит полынью солончак,
Грустит усохшею рекою,
В овечьих светится очах
Библейской ласковой тоскою.

Где-то рядом земля Ханаана,
И Арама добреет земля…
Может, поздно, а может быть, рано
Озаренье нашло на меня.

Вдалеке от родного порога,
От российских берез вдалеке
Мне иная открылась дорога,
Я к иной устремляюсь реке.

Я иной освежаюсь прохладой,
Сам себя укрываю в тени…
Да не знают ни жажды, ни глада
Тяжким зноем сморённые дни!

Пастухи аравийской пустыни
Упасутся от чёрной беды,
Воссияет небесный гостинец —
Капля с неба сошедшей звезды.

Обернётся в росу, осчастливит,
Увлажнит эта капля уста.
В неоглядном песчаном разливе
Есть своя басота, красота.

Даже горечь усохшей полыни
Услаждает дыханье земли.
И никто-то, никто не повинен,
Коль тоскуют мои журавли.

Знают — рядом земля Ханаана
Своего превозносит царя,
Потому-то как давняя рана
Восходящая рдеет заря.

Не дельфины выгибают спины,
Выгибают спины острова.
Сладкой горечи родной рябины
Не теряют русские слова.

Посреди иноплемённой речи
Слышу я российский говорок…
Далеко и вроде недалече
Закипает, пенится горох.

За кормою — то ли от гороха,
То ль от этой кипени — бело.
Зимняя мерещится дорога,
Будто снегом всё перемело.

Передуло, переполошило,
Запуржило полевую Русь…
Потому-то остро так, так живо
Всякую воспринимаю грусть.

Боль разлуки и тоску разлуки
Я стараюсь испытать, постичь, —
Я свои заламываю руки,
Свой потайный складываю стих.

Сладкой горечью родной рябины
Сдабриваю тихие слова, —
Не дельфины выгибают спины,
Выгибают спины острова.

Кажут вечереющему морю
Молодой Эллады терема.
Ну а за бортом, а за кормою
Русская мерещится зима.

Море Чёрное черно от хмари
Тихо вечереющего дня,
Что так рано усмирил, умаял,
Своего угомонил коня.

Моего убаял иноходца,
Породнился иноходец мой
Не с замшелой глубиной колодца, —
С черноморской мрачной глубиной.

А когда завечерело небо,
Просияла первая звезда,
Улеглась невозмутимо-немо,
Уходилась мрачная вода.

Только возле дивного Царьграда
От короткого очнулась сна, —
Встала на ноги былая радость,
Возвратилась давняя весна.

Киевской Руси, её княгини
Синие возвысились глаза…
Милые, родные, дорогие,
Есть ли в мире эдака краса?

Есть ли в мире эдакое диво?
Дива эдакого в мире нет.
Солнце златолобо восходило,
Отдалённый озирало Днепр.

Киевской Руси, её княгини,
Блёклые ласкало зеленя,
По морской, безбрежней луговине
Гнало белогривого коня.