Архив стихотворений Фазиля Искандера

Обжор и опивал
Достойная работа.
Я тоже обладал
Здоровьем идиота.

Я тоже пировал
При сборище и зелье,
Где каждый убивал
Старинное веселье.

В непрочности всего,
Что прочным предрекалось»
Одно твое лицо,
Как пламя, подымалось.

Полуночной судьбы
Набросок в лихорадке,
И линия губы
Как бы прикус мулатки.

В непрочности всего,
Несбыточного, что ли…
Вовек одно лицо
Пульсирует от боли.

И потому его
На дьявольскую прочность
В непрочности всего
Пытает червоточность.

И потому у губ
Так скорбны эти складки,
Но потому и люб
Твой пламень без оглядки.

Пусть обескровлен пир
От долгих посиделок
И плотно стынет жир
Предутренних тарелок…

И все-таки, клянусь,
Мы сожалеть не будем,
Что нас подводит вкус
От голода по людям.

Ты слышишь чистый звук,
Над берегом простертый?
Крик петуха, мой друг,
Но этот город мертвый…

Крик петуха, мой друг,
Под млечным коромыслом,
Где тонет всякий звук,
Не дотянув до смысла.

Семеро в шлюпке — один на руле.
Сейнер тонет в молочной мгле.

Ползет и слоится молочный мрак.
Левой табань! Правой наляг!

Левой наляг! За рифом следи!
Туман впереди. Туман позади.

Сопит еще не оформленный мир.
На шум водопада ведет бригадир.

Вот он! Близится, как во сне,
Белый призрак на белой стене.

Прыгай на берег! Разматывай сеть!
Двое на весла — и не шуметь,

Пока прилива большая вода
Толкает рыбу на невода.

Тихо-тихо. Охотничий страх.
Первая рыба всплеснула в сетях.

Тянем! В детстве вот так же светло,
Бывало, до судорог пальцы свело,

Но сладко в саду виноградную плеть
К земле пригибать, опрокидывать, млеть…

Словно включенная в электросеть
Дрожит и фосфоресцирует сеть.

Первой камбалы первый блин
Шлепнулся и погрузился в сплин.

Красный краб, королевский краб
Шевелит свастикой сломанных лап.

Травы сминая ударом хвоста,
Льется рыба — горбуша, кета,

И вдруг в этом адском парном котле
Птица запела в молочной мгле.

Клубящийся хаос, рассвет, тишина.
Храбрая, что ты можешь одна?!

Но капля мелодии, первый кристалл —
И мир оформился и засверкал.

На рыбах, на глыбах мокрых камней
Горит заря океанских кровей.

И словно плоды в первобытной листве,
Тяжелые рыбы в тяжелой траве.

Камчатка! Клубятся вулканы вдали.
Вселенское утро. Начало земли.

Голубеет асфальт под ногами.
То ли сумрачно, то ли светло…
Голубеет вода и камень,
На песке голубеет весло.

Настороженный по-оленьи,
Слух мой ловит издалека
Говорок, похожий на пенье,
Шелест платья и стук каблука.

Вот пушистая из тумана
Вылетает стайка подруг.
Может, поздно, а может, рано
Я впервые задумался вдруг.

Я не раз попадал им в сети,
А теперь я грущу невпопад,
Потому что девчонки эти
Не ко мне, а к другим спешат.

Неужели к тебе не проклюнусь,
Никакой не вернусь тропой?
Что с тобой мы наделали, юность,
Что наделали мы с тобой.

Ведь осталась любимая где-то,
Та, которая ждёт меня,
Может быть, с позапрошлого лета,
Может быть, со вчерашнего дня.

…Теплоходы дымят на причале,
На вокзале фырчат поезда.
Разлучали нас, разлучали
Обстоятельства, города…

Мы кричали своим: «До свиданья!»
Мы ловили испуганный взгляд,
Чуть заметное губ дрожанье,
И лицо за последнею гранью,
Как деревья, огни и зданья,
Опрокидывалось назад.

Смеясь от злости и от стужи,
На красный митинг, на пожар,
Бежит, разбрызгивая лужи,
Двадцатилетний комиссар.

Он вскакивает в паровозы,
Он кочегаров горячит,
Стремясь перекричать колеса,
Он сам хохочет и кричит.

Он и планету раскачает,
Всех революций побратим.
Россия думать начинает,
А Ленин жив и невредим.

Он сам летит в летящем жесте
Над гранью потрясенных дней
Он с классом говорит на месте,
Где после будет мавзолей.

Не знает он и знать не хочет,
Что смертен и бессмертен он,
Веселой капелькой клокочет,
Он, как Россия, возбужден.

Кого там истины венчают?
Куда летит клокастый дым?
Россия думать начинает,
И сей процесс необратим!

Откинув ситцевую блузу,
По пояс оголен, черняв,
Мотыжил парень кукурузу,
По телу солнце расплескав.

Он над обрывом шел по круче,
Ломая землю и дробя,
К дубку корявому на случай
Веревкой привязав себя.

Как бы веревке той противясь,
Он двигался за пядью пядь,
Но не могла тугая привязь
Его движения связать.

А пот зернистый и обильный,
Густой, струящийся с трудом,
Он отжимал ладонью пыльной
И стряхивал со лба рывком.

Вцепясь корнями в грунт тяжёлый,
Выравниваясь не спеша,
Тянулись к небу новосёлы,
Листвою плотною шурша.

…Каким неистовством натуры
Он был от роду наделен,
Чтоб оседлать медвежий, турий,
К чертям сползающий уклон!

Землёю мокрою завален,
Упорный, яростный, босой,
В самозабвенье гениален,
Как Леонардо и Толстой.

Он идёт травою колкой
От дороги в стороне.
Кверху клювом перепёлки
Вздрагивают на ремне.

Ястреб взглядом диковатым
Озирает мир, крича,
С головы его лохматой,
Как с вершины кедрача.

Вот курчавый виноградник,
Вот и домик угловой.
Там весёлый палисадник
Убран девичьей рукой.

Он с заминкой свистнул тонко,
Опершись о городьбу,
И на свист его девчонка
Выбегает на тропу.

Лёгкая, летит, как пчёлка,
Бросив книгу на окне,
И на лбу трясётся чёлка,
Современная вполне.

Молода да тонкоброва,
С чайником летит она
Молодого, молодого,
Молодецкого вина.

И почти без передышки,
Зарумянившись лицом,
Поит малого из крышки,
Сполоснув её винцом.

Парень пьёт из этой чаши.
Успевай лишь подносить!
– Хорошо вино, да вяжет…
Чем бы сладким закусить?

Чем бы сладким? – белозубый
Улыбается нахал.
– Чем бы сладким? – глядя в губы,
Он решительно сказал.

Ну а ястреб? Он ревнует.
Птица птицей, да не глуп,
Ястреб хохлится, бунтует,
Бьёт кривым крылом о чуб!

Час свидания недолог.
Парень сходит под обрыв,
Ожерелье перепёлок
Той девчонке подарив.

Мимо тропок, мелколесьем
Над оврагом запылил.
Держит ястреб равновесье
Плавным взмахом крепких крыл.

Мимо тропок. Мимо! Мимо!
По щетинистой траве
В клубах пыли, в кольцах дыма
Он, как жизнь, проходит мимо
С ястребом на голове!

Ты Грузию на Грузии писал.
С ухваткой озорного мальчугана
Из рога кахетинское плескал
На стены добрые дорожного духана.

Ты Грузию на Грузии писал,
Ладонями придавливая грозди
К широкой скатерти.
Хмелеющие гости
Кивком начать просили запевал.

Топтались буйволы в лугах, сгибая вы
Рогами солнце подымая на заре.
Сияли краски добрые, большие,
Огромные, как буквы в букваре.

Наивно, угловато, наугад,
Вне времени, а может, вне закона
Ложится кисть?
Но яростен гранат,
Как будто катится кровавая корона!

Как жарко пахнут шашлыки. Как вкусно
Веселой краской стены малевать!
Но молодость прошла. И вроде грустно.
И дождь идет. И негде ночевать.

Кто замысел судьбы перелицует?
Эх, Пиросман! Тебе ли до наград?
Художник камни родины целует,
Что ж камни родины в художника летят?!

Так вот она, заветная картина!
В нее тифлисский дворник перелез.
Вот облик вдохновенного кретина,
Доносчика с метлой наперевес.

Таращит уши бдительные страж,
Твои шаги заслышав за стеною,
Старательно слюнявит карандаш,
Как будто пишет собственной слюною.

О чем, скажи, корпит он в полумгле,
Что означают слов тупых огрызки?
Что на такой-то точке, на земле
Художник проживает без прописки?!

Так что тебе осенний нудный дождик?
Что чечевичная похлебка? Что ночлег?
Окраины поют. Вставай, художник,
Проклятьем заклейменный человек!

Я хочу, чтоб утро утром было,
Чтобы в час, когда заря трубила,
Теплую дремоту превозмочь,
Чтобы ночи темное веселье
Унеслось, не требуя похмелья,
Утру — утро, ночи — ночь.

Чтобы гнать, как гонят отщепенца,
Свежестью воды и полотенца
Цепенящей лени паралич.
Окна распахнуть, потом газету,
Хлеб разрезать, вынуть сигарету,
Ясность долгожданную постичь.

Чтобы в утро, в золотую реку,
В день рабочий врезаться с разбегу,
Так необходимо нам, друзья,
Чтобы в чем-то легком и крылатом
Двигалась и говорила рядом
Бодрая, веселая, своя.

Но когда сомнамбула, зевая,
Волочится, шпильки подбирая,
В чем-то демоническом до пят,
Я кляну бессилие прогресса
И, как древний грек, прошу Зевеса
Громом поразить ее халат!

Сквозь сутолоку улицы московской,
Сквозь легкий дождь она ко мне бежало,
От столкновенья робости с отвагой
Порывисто струился каждый шаг.

Струились волосы и платье на груди,
Разбросанно струился легкий плащ,
Разорванно, как финишная лента,
Струился шарф. Она ко мне бежала,

Досадуя на все, что гасит скорость,
Как бы выбрасываясь из одежды,
Ладонями дождинки отстраняя,
Как отстраняют ветки на пути…

Вот так она бежала через площадь,
Закинув голову движеньем олимпийским,
С лицом горящим и надменным от стыда.

Так в древности к возлюбленным бежали
Или, прекрасна в доблести гражданской,
В кварталы Рима римлянка вбегала,
Чтоб городу кричать: «Враг у ворот!»

И стоит ли теперь мне говорить,
Что мы в кино чуть-чуть не опоздали.
Шла итальянская картина в этот день.

Сирень и молнии. И пригород Москвы —
Вы мне напомнили, а может, и не вы…
Сирень и сполохи, и не видать ни зги,
И быстрые по гравию шаги,
И молодость, и беспризорный куст,
И самый свежий, самый мокрый хруст,
Где кисти, тяжелея от дождя,
Дрожмя дрожали, губы холодя,
Дрожмя дрожали, путались, текли.
И небом фиолетовым вдали
Твой город, забегая за предел,
Библейским небом грозно пламенел
И рушился, как реактивный вал,
И в памяти зияющий провал.
Так значит — всё? Так значит — отрешись?
Но я хочу свою додумать жизнь,
Когда дожить, в бесчувствие не впав,
Нет признаков, мой друг… Иль я неправ?
Но почему ж так хлещут горячо
Сирень и молнии и что-то там еще,
Похожее на плачущую тень?
Кто ты? Что ты? Я все забыл, сирень…

Какую тему ни затрону,
А эта на пере висит.
Двадцатый век! По телефону
Весь мир взбесившийся звонит.

Дома звонками оглашают,
Кому-нибудь кричат: «Кончай!»
Звонят, как будто приглашают
На ужин дружеский, на чай.

Все говорят как о визите,
Хоть нежелателен визит:
«Вы обязательно звоните…»
Весь мир с надеждою звонит.

С волос дождинки отряжая,
Девчонка в будочку вбежит,
От любопытства полыхая,
Привстав на цыпочки, трещит.

Но некогда! С гримасой едкой
Командировочный в пылу
Скребется нервною монеткой,
Как бы алмазом, по стеклу.

A тем, что должностью постарше,
Охотно, не сочтя за труд,
Готовый номер секретарши,
Как черный кофе, подают.

Вот коммунальный захлебнется!
Куда-то едут, ждут гостей,
Из города, как из колодца,
Качают воду новостей.

Весь день, весь день из подворотни
Неугомонные щенки!
И вдруг большой, междугородный
Прихлопнет мелкие звонки.

И в одиночку и капеллой
Звонят сто тысяч раз на дню.
Звонят по делу и без дела.
Весь мир звонит, и я звоню.

Взлетают номера по диску:
Нарсуд, милиция, Мосторг.
Однажды позвонишь в химчистку —
И в страхе отшатнешься: морг.

Двадцатый век, какая наглость!
Ты, поплатился за игру,
Положенное с глазу на глаз
Передоверивши шнуру.

Но не смущусь догадкой скучной,
Морщину вырезав на лбу,
Что этот ворон равнодушный
Прокаркает мою судьбу.

Нет, телефон нам душу греет,
Надеждой озаряет дом.
Пожизненная лотерея —
Счастливого звонка мы ждем.

Страх смерти одолеть —
Достойная’ задача,
Чтобы свободным впредь
Жить, ничего не пряча.

Душа, как Гиндукуш,
Туманами повита.
Страх в лабиринтах душ
Как бивни сталактита.

Работорговца плеть
С того и полосует…
Не бойтесь умереть,
И смерть сама спасует!

Так суеверье вер
В народе убывает,
Так звуковой барьер
Пилоты пробивают.

Так статуи богов.
Что вылепили предки,
До будущих веков
Дойдут как статуэтки.

Ты победишь свой век,
Сам к веку пригвожденный,
Но совесть, Человек,
Оставь непобежденной.

Перед любым концом,
Не сломанный ветрами,
Стой, Человек, с лицом
Откинутым, как пламя!

Не то что б вышел провиант,
А так, забавы ради,
Принес форелей лейтенант,
Поймал на водопаде.

К огню присел продрогший гость,
Он молод был и весел,
Одежду мокрую насквозь
Он у огня развесил.

Я в руки взял еще живых,
Хватавших воздух глоткой,
Была приятна тяжесть их,
Как тяжесть самородка.

Я трогал плавники и хвост,
Оглядывал форелей,
Вдоль спин, как отраженье звезд,
Накрапинки горели.

Где тайна этой красоты
Прохладной и лучистой?
Печать среды? Печать воды
Высокогорной, чистой?

Одолевая непокой
И смутное ненастье,
Форель дрожала под рукой,
Как вероятность счастья.

Удач я в жизни не искал,
Но все-таки, но все же
Такая ночь, такой привал
Иных удач дороже.

Зачем мы ехали? Куда?
Не помню — и не надо.
Но не забуду никогда
Ту ночь у водопада.

Хребта заснеженный гигант
В холодном лунном свете,
Тебя, товарищ лейтенант,
И три форели эти.

С чертом встретился Джансух.
Здравствуй, черт!
— Привет, пастух!
Подожди. Какая спешка?
Скучно черту без людей.
Черта старого потешь-ка.
Нет ли свежих новостей?

Говорит ему Джансух:
— Что я знаю? Я пастух.
Вот у нас на перевале
Семь пастушеских собак
Комара в лесу задрали…

— Комара в лесу задрали
Семь пастушеских собак? —
Растерялся черт: — Едва ли…
Ну, а что? Хотя бы так.
Значит, псы твои что блохи,
Тоже удивил, пастух…

— Нет,— в ответ ему Джансух. —
Наши псы совсем не плохи.
Сам подумай, если в лето
Трем свирепейшим орлам,
Что на крыше у соседа
Отдыхали по утрам,
Посворачивали шеи
Семь пастушеских собак…

— Посворачивали шеи?
Может быть, оно и так,
Да, видать, орлы малы,
Тоже — соколы-орлы!

Но пастух кричит: — Потише!
Эти самые орлы,
Расправляя крылья с крыши,
Доставали до земли.

Снова черт его прижал:
— Значит, дом соседский мал!

— Нет,— кричит пастух, за брать
Спорить до крови готов,—
Этот дом вмещает с кладью
Семьдесят и семь ослов.

— Нет,— кричит пастух, за брать
Спорить до крови готов,—
Этот дом вмещает с кладью
Семьдесят и семь ослов.

Черт опять ему: — Э, малый,
Нет в сомнении хулы.
Тот большой, а этот малый,
В мире всякие ослы.

— Да у нас они большие,
Холены без хворостин,
Ведь чинары вековые
Объедают до вершин.

— Стало быть, хоть случай редок,
Те чинары с ноготок…
— Так ведь брат до нижних веток
Дотянуть рукой не мог.
— Значит, брат твой коротыш!
— Не поймаешь, черт. Шалишь!
— Почему? —
Пастух смеется:
— Отвечаешь невпопад.
До воды на дне колодца
Достает ладонью брат.

— Стало быть, колодец мелок —
Водопой для птиц и белок.
— Нет! — Пастух опять хохочет: —
Как же мелок, говоришь,—
В воду шлепается к ночи
Утром брошенный голыш.

— В воду шлепается к ночи
Утром брошенный голыш?
Значит, день всех дней короче
Был в тот день…
— Опять дуришь!
Значит, день всех дней короче?
— Не было короче дня!
— Значит, день с утра до ночи
Был в ют день всех дней короче?
— Не запутаешь меня!

— В этот день корова дяди,
Погулявшая с быком,
Возвратилась на закате
С рыжим маленьким телком.

— Как? В тот день корова дяди,
Погулявшая с быком,
Возвратилась на закате
С рыжим маленьким телком?
Это что за чертовщина?
Одолел меня пастух!
— Что ж, зови на помощь сына,
Говорит ему Джансух.

Но, мгновение помешкав,
Понял черт: к стене приперт.
Голова, как головешка,
Задымилась… Сгинул черт!

На пристани цыганы.
В глазах темным-темно.
Граненые стаканы.
Дешёвое вино.

Ладонями кривыми
Стирая пот с лица,
Сидят в лохматом дыме
Два старых кузнеца.

Давясь сухою воблой,
Переходя на крик,
Давясь слезою тёплой,
Заговорил старик

(Руками рвя у горла
Потрёпанный сатин):
– Одиннадцать помёрло,
Двенадцатый один!

Стоит мальчонка рядом,
Кудряв и черномаз.
Глядит серьёзным взглядом,
С отца не сводит глаз.

Бледнея от обиды,
Нахохленней птенца,
Глядит, глядит сердито
На пьяного отца.

А тот всё рвёт у горла
Потрёпанный сатин:
– Одиннадцать помёрло,
Двенадцатый один!

Есть лошадь, жеребёнок…
И баба тоже есть.
А это мой ребёнок,
И вот я, вот я весь!

Пока ещё не слабый,
Пока ещё в ходу,
Возьму ребёнка, бабу,
Из табора уйду.

Тебя любил я, Боже,
Покрепче, чем коня,
Цыганский бог, за что же
Обидел ты меня?!

Тобой обижен цыган.
За что узял детей?
Уйду в село на выгон
Пасти чужих коней.

Сыночек! Человечек!
Где братья? Братья – нет!
Буфетчик, эй, буфетчик!
Дай мальчику конфет!

Дай мальчику печенье,
Котлеты тоже дай!
Мученье есть мученье,
Гуляй, сынок, гуляй!

Но мальчик головою
Мотает: «Не хочу!»
Ладошкою худою
Бьёт батьку по плечу.

Он сердится. Он мёрзнет.
Он тычет кулаком.
– Пидём до мамки. Поздно.
Пидём, отец, пидём!

Подняв шапчонку с полу,
Шатаясь, встал цыган.
Его ведёт за полу
Упрямый мальчуган.

Ведёт его сурово,
Быть может, до конца
Притихшего, хмельного,
Усталого отца.