Архив стихотворений Фазиля Искандера

Памяти А. Твардовского

Седой и смуглый генерал.
Весь в орденах, как в латах.
На клубной сцене вспоминал
Свой путь, друзей крылатых.

Неповторимы времена
Мальчишеских идиллий.
Неповторимы имена.
Которые любили…

Горел великий ореол,
Мы верили с друзьями,
Что круглосуточно орел
Парит под облаками.

Спасать на льдине четверых
Рвались в любой квартире.
Но гибли тысячи других
Во глубине Сибири.

Быть может, зная эту боль.
Но и помочь не в силе.
Вы, как поэты в алкоголь,
В рекорды уходили.

Той темы не коснусь пером
Попутно и поспешно.
Я не о том, я не о том.
Хоть и о том, конечно.

Но вы сказали под конец:
— Когда б не время, верьте.
Пахал бы землю, как отец
Ее пахал до смерти.

Подумать только — генерал!
Нет, генерал не пахарь.
Зал эту шутку принимал
И, принимая, ахал.

Зал аплодировал еще,
Он знать давал, ликуя.
Что понимает хорошо
Дистанцию такую.

С грехом и горем пополам
Тот самодержец умер.
Но прокатился по рядам
Его державный юмор.

Я понимаю, генерал.
Не та, не та эпоха.
Но ведь и Лев Толстой пахал,
А разве это плохо?

При громкой славе на виду.
Простите откровенье.
Откуда к черному труду
Негласное презренье?

Не дай мне Бог надеть узду
Угрюмого урода.
Но если каждому звезду —
Не хватит небосвода.

Пускай иной трудом долез,
Свою звезду нащупал.
Его, качая, до небес
Бросать опять же глупо.

Не в том, что, вырвавшись из тьмы.
Чего-то достигаем,
А дело в том, что вы и мы
Россию постигаем.

Но силу права между тем
Мы путали с мандатом…
«Кто был ничем, тот станет всем…»
И даже депутатом?

Да я и сам не доверял
Случайным тем приметам.
Нет, не придирка, генерал.
Ах, если б только в этом…

Меня тревожит юный зал,
И если я запальчив,
Прошу прощенья, генерал.
Но ведь и я не мальчик.

Сквозь листья по струе луча
Жара стекает на лощины.
Кувшины моют у ручья
Три женщины, как три богини.

Берут за шиворот кувшин.
Чтоб воду выплеснуть наружу,
Как будто прошлогодних вин
Безжалостно смывают душу.

Чтоб не осталось и следа!
Звенят кувшины от затрещин!
Стекает пьяная вода
К ногам разгоряченных женщин.

Я останавливаюсь вдруг,
Внезапным сходством пораженный:
В загаре обнаженных рук
Загар кувшинов обожженных.

Работала день ото дня
В порыве творчества едином
Природа солнца и огня
Над женщиной и над кувшином.

Прекрасна древняя игра,
Где шлепают водой из ведер.
Где линии кувшиньих бедер
Идут от женского бедра.

Широкий материнский жест!
Чадохранительницы края
Винохранилища, катая.
Смеясь, купают, как невест.

Родник в орешнике дремучем.
Я заклинаю от беды
Струю холодной и колючей.
Железом пахнущей воды.

Сгорая от колхидской жажды.
Бродя урочищем глухим.
Его мой дед открыл однажды
И поселился перед ним.

Родник! Воды живой свеченье
Поит живое существо.
Здесь даже летоисчисленье —
Со дня открытия его.

у каменной заветной ниши
Ограду соорудил народ.
А водопой чуть-чуть пониже —
Сначала люди, после скот.

В нем столько силы затаенной,
Что даже колья вкруг него
Листвою брызнули зеленой
И знать не знали ничего.

К нему с кувшином обожженным
Я по утрам бежал один,
И в тишине настороженной
Гудело сердце, как кувшин.

Над ним шиповник цвел глазастый.
Какой-то паучок сквозной.
Как конькобежец голенастый.
Скользил по глади ледяной.

Бывало, всадник мимоезжий
Коня осадит у плетня.
— А ну-ка, водочерпий, свежей! —
И грузно свесится с коня.

Он пил, покачиваясь еле,
Взопревший конь топтал тропу,
А капли пота холодели
На стенках кружки и на лбу.

Бывало, в праздник — кто безгрешен?
Шатая выхрапом траву,
У родника в тени орешен
Гуляка преклонял главу.

Орда девчат соседских наших
Катилась под гору порой,
Ольховый выстроив шалашик.
Окатывалась той водой.

О, сколько вскриков огорченных.
Дрожащих улетало вдаль,
Когда вода струёй крученой
На их плечах разгоряченных
Обламывалась, как хрусталь!

Как ты рванулся, брат мой,
Вслед за бегущей косулей!
Как ты рванулся, брат мой,
Пулей рванулся за пулей!

Как ты стрелял с разбегу,
Вниз пробегая по склону,
Черный по белому снегу
Вниз пробегая по склону.

Грянула третья пуля,
Грянула, чтобы настигнуть!
Перевернулась косуля,
Хотела судьбу перепрыгнуть.

Вихрями крови и снега
Кончилась, затихая,
Словно упала с неба
Летчица молодая.

Ты горло лебяжье надрезал,
Чтобы не думать об этом.
И обагрилось железо
Струйкой горячей, как лето»

И вдруг: виноградные гроздья,
Лоза на ветке ореха.
Ледяные, черные гроздья
Сверкнули тебе из-под снега.

Чудесная неразбериха!
Ты дерево взглядом окинул.
И ты засмеялся тихо
И снова винтовку вскинул.

И выстрел ударил над лесом,
И эхо метнулось следом.
Ты гроздья лиловые срезал,
Как пару дроздов дуплетом.

На шее тяжесть косули.
Снега разрывая, как пахарь,
Ты шел, а губы тянули
Ягод холодный сахар.

И капали капли со шкурки
Тобою убитой косули,
А виноградные шкурки
Ложились, как черные пули.

Мы знали в погоне надсадной
Тяжелое пламя азарта,
Но разве мы знали, брат мой,
Какая нам выпадет карта?

И^разве я знал, что за год
Губы навек остудишь,
Как шкурки проглоченных ягод,
Выплевывать легкие будешь?

И разве я знал, что в гости
Больше к тебе не приду я?
И только невинные гроздья,
Брат мой, цветут, бушуя,

Над котловиной Сабида,
На белых камнях Напекала,
Где ничего не забыто
И ничего не пропало.

Ломоть поминального хлеба,
Поминальной струи услада.
Бесконечное зимнее небо.
Ледяная гроздь винограда.

Послушайте, не говорите: «Бред!»
Еще не Поздно позвонить ОРУДу.
Водитель гонит на зеленый свет,
И красное разбрызгано повсюду.

Нет, не нарочно гонит. Не назло!
Он заболел, он должен быть уволен!
Меня догадкой сразу обожгло,
Я только посмотрел и вижу; болен.

Но у него отличнейший бензин,
Да и в запасе целая канистра.
Он выжимает километров триста!
Мне страшно за доверчивых разинь!

Остановить и отобрать права!
Дальтоник он! Он не имеет права!
Вас минуло, так не расти трава?!
Очередная сплетня и забава?!

Там, где цвета не могут различать,
Запомните; не будет исключенья,
A крови цвет имеет ли значенье,
Там, где цвета не могут различать?

Ведь не годится для таких затей,
Он, человек, устроен слишком хрупко.
По городу грохочет мясорубка…
Но главное — предупредить детей.

Остановить! Дать знать издалека!
Иначе, дурень, врежется с разбега!
Нет, нет! Не бить! Не подымается рука,
Жестоко бить больного человека.

Ну хорошо. Не столковались мы.
Я буду здесь стоять, как столб дорожный.
По крайней мере, будьте осторожны,
Сограждане, особенно с детьми…

Но что это? Рассвет? Зеленый свет-
Сестра, простите, я сорвал повязку.
Я болен, доктор? Лихорадка? Бред?
Простите, доктор, это неувязка…

Но главное — предупредить детей.

Готовится побег?
Мне больше не до шуток.
Летящий человек,
Осталось сколько суток?

И мысли в полумгле
Приходят в лихорадке,
Что нету на Земле
Посадочной площадки.

Не слишком воздух наш
Для шуток приспособлен.
В нем звуков ералаш,
Он волнами раздроблен.

Они любых частот,
Измерены по Герцу.
В нем даже кислород,
Как кислота по сердцу,

Плеснет! И в тишине
Он сгустком крови в глотке.
Пускай судить не мне,
Мы на подводной лодке.

Гигантские грибы
Материю дырявят.
Все ртутные столбы
На наши плечи давят.

Твоей задачей век
Сегодня озадачен.
Ты— новый человек,
На кой ты черт иначе?

Тебе — не благодать
Фамильного наследства,
А право побеждать —
Единственное средство,

Чтоб человеком стать,
Самим собою то есть,
Тебе — не благодать,
А собственная совесть.

Она в тебе живет,
Ее росток зеленый
Как матери живот,
Почти незащищенный.

Тот маленький клочок
Пронзительной лазури —
Бессонный твой зрачок
В любой житейской буре.

Испытанный компас
В любой житейской схватке.
Тревожный детский глаз,
Что не играет в прятки.

Ты победишь свой век,
Сам к веку пригвожденный,
Но совесть, Человек,
Оставь непобежденной!

Потрескивали по ночам цикады
В сухом, смолистом древнем сосняке.
Они звучали странно, как цитаты
Из книги вечности на мёртвом языке.

А тело юное дневным палящим жаром
Бестрепетно дышало в простоте,
Светящееся в темноте загаром,
Остыть не успевало в темноте.

И день вставал, как счастье, неподвижен.
Чтоб тут же лечь в горячие пески.
Под сосняком веснушчатым и рыжим
Баркасы драили ночные рыбаки.

Пыталась петь, слегка перевирала
Мелодии полузабытой вязь.
Ладонями песок перебирала,
Стекала струйка, мягко золотясь.

Такие же волна перетирала
Песчинки у оранжевой косы.
Ладонями песок перебирала.
Текли и таяли песочные часы.

Как струйка этого песка во власти
Судьбы, по-своему сверяющей весы,
Не понимали две, что у счастья
Такие же песочные часы.

Не понимали двое. Но в наклоне
Её руки сквозила эта связь.
Безвольно и безоблачно с ладони
Стекала струйка, слабо золотясь.

И землю, и небо, и воды
Единый закон заковал.
Две линии есть у природы,
Два знака: зигзаг и овал.

Не выдумка это, поверьте!
Они существуют века,
Два полюса жизни и смерти,
Две линии, два врага.

Вы пьете свой чай или кофе,
Вы тянете с другом винцо,
Но где-то удар катастрофы —
И угол ломает кольцо!

Художник, не эти же клинья
Тебя стерегут на углах?
Зигзагом изломанных линий
В полотнах шевелится страх.

А если вглядеться по сути —
Причастные жизни черты
Округлы, как женские груди,
Как розы, как детские рты.

Округлы плывущие тучи,
Дождинки на мутном стекле,
Плоды над землею могучей
И клубни, что зреют в земле.

Праматерь-земля, наши лица
Отмечены общей судьбой,
Живое повсюду стремится
К посильному сходству с тобой.

Мы ягоды терпкие давим
Средь прочих трудов и утех,
Румяное яблоко славим
И круглый, как яблоко, смех.

Крепость древняя у мыса,
Где над пляжем взнесены
Три библейских кипариса
Над обломками стены.

Расчлененная химера
Отработанных времен
Благодушного Гомера
И воинственных племен.

Шли галеры и фелюги,
С гор стекали на конях
В жарких латах, в пыльной вьюге,
В сыромятных кожухах.

Греки, римляне и турки,
Генуэзцы, степняки,
Шкуры, бороды и бурки,
Арбы, торбы, бурдюки.

Стенобитные машины
Свирепели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.

Ощетинивали копья,
Волокли среди огня
Идиотское подобье
Деревянного коня.

Очищали, причащали,
Покорив и покарав,
Тех, кто стены защищали,
В те же стены вмуровав.

И орлы, не колыхаясь,
Крыльев сдерживали взмах,
Равнодушно озираясь,
На кровавых головах.

Л внизу воитель гордый
Ставил крепость на ремонт,
Ибо варварские орды
Омрачали горизонт.

Стенобитьые машины
Вновь ревели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.

Печенеги, греки, турки,
Скотоложцы, звонари,
Параноики, придурки,
Хамы, кесари, цари:

— Протаранить! Прикарманить
Чтобы новый Тамерлан
Мог христьян омусульманить,
Охристьянить мусульман.

И опять орлы, жирея,
На воздетых головах
Озирались, бронзовея
В государственных гербах.

Плащ забвения зеленый
Наползающих плющей,
И гнездятся скорпионы
В теплой сырости камней.

Дымился клей в консервной банке.
С утра, как братья Райт, в чаду
Смолистые строгаем дранки,
Рисуем красную звезду.

И вот, потрескивая сухо,
Сперва влачится тяжело,
Но, ветер подобрав под брюхо,
Взмывает весело и зло.

Он рвется, рвется все свирепей!
Потом мелькает вдалеке,
Как рыба, пойманная в небе,
Зигзагами на поводке,

До самой, самой верхней сини,
Последний размотав моток…
Под ним ленивые разини,
Под ним приморский городок.

А он с размаху бьет по снасти.
Дрожит пружинистая нить!
И полноту такого счастья
Не может небо повторить.

Звезда горящая, флажочек,
Я помню тайную мечту:
Когда-нибудь веселый летчик
Подхватит змея на лету.

Но летчики летели мимо,
Срывались змеи со шнуров…
Назад! Назад! Неудержимо!
А где-то Чкалов и Серов.

Змей улетал из захолустья,
Как чудо, отданное всем.
Глядели с гордостью и грустью
И понимали — насовсем.

В заботах о делах, о хлебе
С годами страшно тяжелеть.
А у детей все змеи в небе,
И детям нечего жалеть.

Что надо нам? Какой-то факел,
Зовущий вечной новизной,
Пусть рукотворный, все же ангел
Летит на привязи земной.

И в этом твоя роль
Прекрасная… Но все же
Рожденье мысли — боль.
Твое рожденье — тоже.

Пока что не смогли
Мы обойтись без боли.
На пиршестве Земли
Без боли как без соли.

Врывайся в мир ершист,
Не как стрела из лука,
А как парашютист
Бросается из люка!

Ты тем уже велик,
Что утром или в полночь
Услышав мамин крик,
Ты вырвешься на помощь.

Ты тело устремишь,
Горячее, живое…
Итак, вперед, малыш,
Вперед, вниз головою!

Вперед, малыш, вперед!
Прыжок твой исполинский
Так сладко оборвет
Крик боли материнской.

Ты оборвешь тот крик,
Переходящий в праздник,
Благословляю миг
И я, как соучастник.

Благословляю миг!
Да будет с этим мигом
Последней боли крик
Земли последним криком!

Легенда есть, что бог
Над пустотой поохал.
Потом земной чертог
Он за семь дней отгрохал.

Благоустроен мир
Пока еще не очень.
В чертоге много дыр
И дует, между прочим.

Течет земной чертог —
Всех дьяволов насмешка.
Теперь ты видишь, бог,
К чему приводит спешка?

Ты подымаешь крик,
Моей души садовник.
При чем же я, старик?
Не я, а ты виновник.

Я сделал только то,
За что Адам отважный
Из рая без пальто
Зимой бежал однажды.

Но что сказал Адам,
Махнув на рай рукою?
Друзья, я не был там,
Но он сказал такое!..

Произошел скандал,
Но что сказал он все же?
— Черт с вами! — он сказал,
Мне Евочка дороже.

Он закричал:— Швейцар,
Подайте мои крылья! —
В тот день икнул Икар
И дрогнула Бастилья.

Кто стать не хочет лилипутом,
Однажды станет алеутом.

Живу на самой крайней точке,
Скучаю по тебе, по дочке.

Писать почаще заклинаю.
Песцов по острову гоняю.

Аукцион международный
Их тоже гонит (мех немодный).

Базары птичьи посещаю,
Цветные яйца поглощаю.

(Цветными яйцами пасхально
Несутся птицы здесь нахально.)

К земле простуженной приникши,
Ловлю губами капли шикши.

Сачком, как бабочек, в протоках
Гольцов хватаю крутобоких.

Ты спросишь: — Что островитяне?
И чем живут на океане?

Таскают репу с огородиков,
Солят грибы и шкурки котиков.

Край мелких ягод, крупной рыбы
И вечной ледовитой зыби.

И мужества! Здесь тень растений
Короче человечьей тени.

Здесь на обломке самолета
Ждем самолета и полета.

Так завещал нам Витус Беринг.
Вот чем прекрасен этот берег.

Когда летит на черноморские долины
Усталый запах вызревших плодов,
Тогда кончается сезон перепелиный,
Охотники пускают ястребов.

Что ястребу? Ему бы в небо взвиться,
Но, странную тревогу затая,
По-своему грустит и плачет птица
И не спешит в далекие края.

Бездомный дух, горячая истома,
Дух перелета головы пьянит.
А ловчий ястреб кружится у дома
И даже сесть на руку норовит.

И на него в смятении похожий,
Предчувствием хозяин оглушен:
Ведь, что ни говори, товарищ, все же
Еще один окончился сезон.

Что ястреб мне? Что ястребиный коготь?
Свою беду не выдам никому,
Но та привязанность не может не растрогать,
Хотя она, конечно, ни к чему.

Першит от влажной соли в глотке.
А ну, ещё один рывок!
Я пришвартовываю лодку,
Я выхожу на старый док.

Вокруг хохочущее лето.
Мальчишек славная орда.
От наслаждения, от света
Лениво щурится вода.

Над поплавками, свесив ноги,
Усевшись поудобней в ряд,
Пенсионеры, как йоги,
Сомнамбулически молчат.

А это что? На солнце нежась,
Лежит девчонка над водой.
Её обветренная свежесть
Прохладой дышит молодой.

Девчонка, золотая жилка,
Отчаянная несудьба,
Твоя монгольская ухмылка
Ещё по-девичьи груба.

Другому нянчиться с тобою,
На перекрёстках сторожа.
А я бросаюсь в голубое,
Где стынет медленно душа.

Ныряю. Скал подводных глыбы,
Знакомый с детства тайный лаз.
У глаз мелькнул какой-то рыбы
Не очень удивлённый глаз.

Над сваей ржавой и зелёной
Я гроздья мидий отыскал.
Сдирая до крови ладони,
Срываю мидии со скал.

Но вот, как бы огретый плёткой,
Выныриваю по прямой,
Швыряю раковины в лодку
И отдыхаю за кормой.

Огромный, добрый и солёный,
Из голубых, из тёплых вод
Промытым взором освежённый
Мир незахватанный встаёт.

Глазами жадно обнимите
Добычу мокрую ловца!
Напоминает груда мидий
Окаменевшие сердца.

Но, створки жёсткие раздвинув
Прямым охотничьим ножом,
Я, к небу голову закинув,
Глотаю мидии живьём.

Ещё останется на ужин,
На летний ужин у крыльца,
В конце концов, не без жемчужин
Окаменевшие сердца.

Мокрый плащ и шапку
На перила сбросил.
— Как делишки, бабка? —
Мимоходом бросил.

Бросил фразу эту
Сдуру, по привычке.
Вынул сигарету,
Позабыл про спички.

Тронула платочек,
Руки уронила:
— Так ведь я ж, сыночек,
Дочку схоронила…

Вот беда какая,
Проживала в Орше,
А теперь одна я… —
Говорит лифтерша.

А в глазах такая,
Богу в назиданье,
Просьба вековая,
Ясность ожиданья —

Нет яснее света,
Зеленее травки…
Так у райсовета
Пенсионной справки

Просят…
Выше! Выше!
Нажимай на кнопку!
Лж до самой крыши
Чертову коробку…

Никакого счастья
Нет и не бывало,
Если бабка Настя
Этого не знала.

Правды или кривды
Не бывало горше.
Подымает лифты
Старая лифтерша.

К небесам возносит,
Прямо в кабинеты…
А еще разносит
Письма и пакеты.

Знакомцы говорят опять,
Что сам всему виною,
Что должен был я удержать
Любовь любой ценою.

Прижаться в духоте ночей
К плечам, губам, коленям?
Любой ценою? А точней?
Точней, по сходным ценам!

Теперь вдали — твои дела,
И голос твой все глуше.
Быть может, руку подала
Гадалке-маникюрше…

Набороздят кошачий зуд,
Накрутят на пластинки,
Потом по лавкам разнесут —
Почем любовь на рынке?

Такой, а может быть, иной
Их сочинитель ловкий?
При чем же тут — любой ценой?
Тут просто по дешевке!

От злости рот перекосить?
Иль перенять твой навык?
Как нить шитья перекусить
Все, что связало навек?!

Во всю гражданственную прыть
Предпринимать атаки?
А может, письма сохранить,
Как ценные бумаги?

Любой ценою удержать,
Юлить, трусить рысцою?
Самодовольно утешать
Себя любой ценою?

Товарец хлопнуть по плечу
Или, как с пива пену,
Всю горечь сдуть?
Я не хочу,
Не назначайте цену!

Что там? Тревогою мгновенной
Неясный звук протрепетал.
То человек? Или Вселенной
До нас доносится сигнал?

Что там? Тоскует мирозданье?
Иль ропот совести и зов?
То всхлипы тайные страданья
Или капели водоклев?

Что там? Рыданье или хохот?
Шуршанье веток или крыл?
(Машины пробежавший грохот
Тот звук неясный перекрыл.)

Что там за стенкой шевелится?
Сосед? Он спит или не спит?
Хрипит, придушенный убийцей,
Или, подвыпивший, храпит?

Неясный звук! Здесь воля наша
Водоразделом пролегла.
Весов таинственная чаша
Над бездною добра и зла.

Не говори потом: — Не предал…
Не знал… Понятья не имел…
Да, ты не знал! Да, ты не ведал!
Поскольку ведать не хотел!

Ночь висит над чернеющим взгорьем,
Спит причал и на рейде баркас,
Только шарит прожектор над морем —
Циклопической мудрости глаз.

Он скользнул по рыбацким халупам,
Он обшарил баркас и причал,
Он поднялся по скальным уступам,
Опустился и пляж прочесал.

Двух влюбленных сживая со света,
Разрывая спасительный мрак,
Оглушил водопадами света
И с минуту смотрел как дурак.

Но, внезапно меня обнаружив,
Одинокого, на берегу,
Электрический глаз поднатужив,
Ждал, быть может, что я побегу.

«Что ж, начни! Хоть до боли, до рези
Озари, как бывало не раз,
Но, поймав мою Душу в разрезе
Побелевших, несломленных глаз,

Как поймешь мои беды дневные?
Я спрошу у ночного огня.—
Как поймешь мои мысли ночные
Ты, что вырвал из ночи меня?»

…От незаданных мною вопросов
Он угрюмо уносится в темь,
За моею спиною отбросив
Подозрительно длинную тень.