У ног цветок из камня вырос,
Склонил тюрбан,
С тобою рядом нежный ирис.
Бодряк-тюльпан.
Там вдалеке внизу отстойник
Шумов, речей.
А здесь, как молоко в подойник.
Журчит ручей.
Орел над головой в затишье.
Паря, уснул.
Крылом, как бы соломой крыши.
Чуть шелестнул.
Что дом! И слова не проронишь
О нем в тиши.
Душа, задерганный звереныш.
Дыши, дыши.
Вот этой тишиной блаженной.
Щемящей так.
Как будто в глубине Вселенной
Родной очаг.
Что было первою ошибкой?
Где брод? Где топь?
Жизнь сокращается с улыбкой,
Как в школе дробь.
Что впереди? Я сам не знаю…
Эдем? Вода?
Все та же суета земная
Спешить туда.
Дыши! Врачуй свои увечья.
Но ты молчишь.
И стыдно пачкать этой речью
Вот эту тишь.
И тишина во мне отныне
На век, на час.
И вопиющего в пустыне
Слышнее глас.
Элегия
День, угасая на лету.
Там на закате колобродит.
И горизонт свою черту.
Еще условную, проводит.
Не потому ли дарит ночь
Живому мудрая природа,
Чтобы, привыкнув, превозмочь
Мрак окончательный ухода?
Так друга кроткая рука,
Встречая нас в родном предместье.
Как бы смягчив издалека
Готовит к неизбежной вести.
Что смерти черный монумент?
Единство времени и места.
Но грусти мягкий аргумент
Сильней нелепого протеста.
Покуда эта грусть свежа,
В огнях столиц и в захолустье —
Мы живы. Мертвая душа
Не ведает вечерней грусти.
И потому в закатный час
Не обо мне грусти и майся,
О жизни, разлучившей нас,
Грусти. И грусти не пугайся.
Когда в толпе с умершим другом
Когда в толпе с умершим другом
Лицо подобьем обожжет,
С каким блаженством и испугом
В груди сожмет и разожмет!
Пусть для тебя еще не вечер.
Но кажется, далекий миг
Втолкнул и вытолкнул до встречи
Космической ошибки сдвиг.
Так на вершине поднебесной
Альпийским холодом дыша.
Почти внезапно бездну с бездной.
Пьянея, путает душа.
Как дети в радостную воду.
Она кидается в обрыв,
Как бы вселенскую свободу
Еще в земной предощутив!
Время
Расплывчатый образ времени
Внезапно щемяще и четко
Качнулся над старой кофейней
Поверх поседелых голов.
Где форварды моей юности,
Перебирая четки,
Перебирают возможности
Своих незабитых голов.
Суеверие
Что сулят нам в грядущем созвездия.
Что гадалки, что кошки, что сны?
Суеверие — призрак возмездия
Затаенного чувства вины.
Бога нет. Но во тьме бездорожия
Много странных и страшных примет.
Суеверие — вера безбожия.
То-то боязно! Бога-то нет.
Жизнь, нет тебе вовек прощенья
Жизнь, нет тебе вовек прощенья,
За молодые обольщенья.
За девичьих очей свеченье.
За сон, за ласточкину прыть.
Когда пора из помещенья,
Но почему-то надо жить
С гримасой легкой отвращенья.
Как в парикмахерской курить.
Ложь
В устах у молодости ложь
Или бахвальство в клубах дыма,
Не то, чтобы простишь — поймешь,
Оно, пожалуй, исправимо.
Поймешь застольных остряков
И лопоухого позёра.
Но лица лгущих стариков.
Но эта ярмарка позора,
Но этот непристойный дар.
Что, как работа, многих кормит…
Апоплексический удар.
Едва опередивший бормот…
За что, за что пытать судьбу
Перед вселенской немотою,
Когда одна нога в гробу.
Канкан отплясывать другою?!
Отрезвленье
Чтоб разобрать какой-то опус,
Я на пиру надел очки.
Мир отвлеченный, словно глобус.
Ударил вдруг в мои зрачки.
И, отрезвевшею змеею,
Я приподнял глаза в очках.
Грохочущею колеею
Катился пир на всех парах.
Остроты злобные, как плетки,
И приговоры клеветы.
Как бы смердящие ошметки
Душ изрыгающие рты.
Я оглядел мужчин и женщин
Сквозь ясность честного стекла
И увидал извивы трещин,
Откуда молодость ушла.
Вот эту я любил когда-то,
А эти были мне друзья.
И где тут время виновато.
Где сами — разобрать нельзя.
Что сотрясало вас, мужчины.
Какие страхи пропастей?
Нет, эти страшные морщины
Не от возвышенных страстей!
Что юности сказать могли бы.
Покинувшей далекий сруб.
Властолюбивые изгибы
Вот этих плотоядных губ?
Уже вдали, уже отдельно
От пережитого всего.
Душа печалилась смертельно.
Но не прощала ничего.
А воздух распадался рыхло,
И под уклон катился пир.
Я снял очки. Душа притихла.
И воцарился горький мир.
Ах, как бывало в детских играх
Ах, как бывало в детских играх —
Зарылся с головой в кустах!
И от волненья ломит в икрах,
И пахнет земляникой страх!
Поглубже в лес, кусты погуще.
Чтоб интереснее игра!
И вдруг тревогою сосущей:
— Меня найти уже пора!
И холодеет под лопаткой:
— В какие дебри я залез! —
Невероятная догадка —
И разом сиротеет лес!
Ты сам выходишь из укрытья:
— А может, просто не нашли? —
Какое грустное событие:
Игра распалась. Все ушли.
…Вот так вот с лучшей из жемчужин
Поэт, поднявшись из глубин,
Поймет, что никому не нужен.
Игра распалась — он один.
Под смех неведомых подружек
Друзья в неведомом кругу
С обычным продавцом ракушек
Торгуются на берегу.
Воспоминанье об отце, работавшем на фруктовом складе
Это было так давно,
Когда я и собачка моя
За оркестром бежали по городу.
Это было так давно,
Когда деревенские гости
К нам домой приезжали на лошадях.
Это было так давно,
Когда летчики над городом
Еще высовывались из аэропланов.
Это было так давно,
Когда женщины в ведрах таскали
Урожай дождевой воды.
Это было так давно.
Когда саранча
Еще казалась коричневым кузнечиком.
Это было так давно.
Когда в жаровнях осени
Еще лопались жареные каштаны.
И только фруктовые лавки порой.
Только фруктовые лавки
Тобою пахнут, отец мой.
Один жалеет бедняков
Один жалеет бедняков.
Другой детей и стариков.
Еще кого-то третий.
Да мало ли на свете.
Кого жалеть не жалко?
А мне моя весталка
Твердит: — Бесстрашных жалко!
Маяковский
Большой талант как бы свирепость
Петровская: — Да будет флот!
Все бывшее почти нелепость!
Наоборот! Наоборот!
Довольно любоваться замком
Воздушным! Настоящий строй!
Довольно прижиматься к мамкам!
Своей обзаведись семьей!
Он ходит яростный и хмурый:
— Не то! Не так! Наоборот! —
Отталкиваясь от культуры.
Культуру двигает, как род!
Он говорит: — Вперед, подранки!
У вас пронзительней права!
Но ваши маленькие самки —
Курдюк, что убивает льва.
Любовь! Любовь! Его химера!
Пантера! Кукла без размера!
Он знает, но глаза, глаза…
Брезгливый комплекс Гулливера
И лошадиная слеза.
Усталость
Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.
И даже зрением ослаб.
Не различаю лица
Друзей, врагов, людей вообще!
И болью отдает в плече
Попытка жить и длиться…
Так морем выброшенный краб
Стараньем перебитых лап
В стихию моря тщится…
Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.
Античный взгляд
Широкий жест самоубийцы —
Как перевернутая страсть.
Кого он призывал учиться —
Возлюбленную, время, власть?
Петли вернейшее объятье
И прямодушие свинца,
И содрогание конца,
Как содрогание зачатья!
А мощный римлянин, в дорогу
Спокойно осушив бокал.
Рабу сенаторскую тогу
Откинул: — Подойдет, ей-богу!
И до упора — на кинжал!
День кончался. Вечерело
На земной громаде.
В глубине лазури тлела
Искра благодати.
День кончался. Вечерело
В дачном захолустье.
И душа сама хотела
Этой свежей грусти.
И, как вздох прощальный, длился
Миг, когда воочью
Божий мир остановился
Между днем и ночью.
Студенты
На ужин — булка. Поцелуи,
Как увлажняющие струи.
Какая может быть зубрёжка,
Когда луна глядит в окошко?
Долой учебник и тетради!
От хохота трясутся пряди.
Летят шпаргалки, как листовки —
Знак забастовки.
Ему или себе в угоду
Влетает в зеркало, как в воду!
Ужимки и дикарский танец,
Смущающий зеркальный глянец.
Но не смущается напарник:
— Огня, — кричит, — я твой пожарник!
К нему в объятья, полыхая,
На койку прыгает, лихая.
От сумасшедшего веселья
Дрожит студенческая келья.
Прощание с осенью
Последние осенние деньки.
Над морем стелются прощальные дымки.
У солнца над водой прощальный взгляд.
А люди медлят и прощаться не хотят.
Но солнце говорит: «Пора, прошу.
Я вам еще с дороги напишу».
В последний раз коричневый навар
Вам в чашечки сливает кофевар.
Медлительный в природе перелом.
В последний раз работая веслом,
Рыбак прощальную оглядывает ширь.
Слепа судьба, но леска — поводырь.
Клюет лобан! Вот тяжелеет снасть.
Почуяв над собой чужую власть,
Он гневно рвет тугую тетиву,
С крючком во рту ныряет в синеву.
Он будет плавать в темной глубине
С железным привкусом свободы на губе.
Закуривает медленно рыбак
И долго смотрит на воду, чудак.
Над морем зыблется голубоватый пар.
Он кровью слушает лучей нежаркий жар…
Перебирает прошлое в уме…
Но что это под банкой на корме?
Он шпильку ржавую — как этот день далек!
Из-под ребра шпангоута извлек.
И запах водорослей вдруг ударил в нос,
Тяжелый, острый, тянущий взасос…
Он думает: «Она стояла здесь.
Железный привкус у свободы есть».
А голос с пристани летит во все концы.
Как бы приказ для всех: — Отдать концы!..
На катке
Чуть усталых от побежек
По живому хрусталю
Обожаю конькобежек.
Конькобежцев не люблю.
Только в девичьей натуре
Эти гибкие круги.
Удлиненные фигуры.
Удлиненные шаги.
В струях музыки и света
Мчатся музыкой двойной
Разноцветные планеты
По орбите ледяной.
Полюсов соединенье,
Искры сыплются вразлет!
Жар подспудного горенья
Тянет девушек на лед.
Что не скажется словами.
Ни в какие времена,
Пишут девушки ногами
Вековые письмена.
Я однажды расшифрую
Борозду за бороздой,
Как пластинку ледяную,
Круг арены ледяной.
Юной женственности сила
Силы пробует не зря!
Слишком долго тормозила
Слишком вязкая земля…
И покуда боги дремлют,
Амазонки сквозь века
Горячат и гонят землю
Острой шпорою конька.
Опоздавшие к пиру
Опоздавшие к пиру
Пьют с расчетом, умно.
Веселятся не с жиру.
Им другое дано.
Захмелевшие гости,
Кверху лица задрав,
Как бы с радостной злостью
Ошарашили: — Штраф!
Отшутиться потуги:
Значит, снова штрафник?
Улыбаются други:
Ты все тот же, шутник.
Значит, снова на пушку?
Значит, радуйся, цел?
Он гостей и пирушку
Трезво взял на прицел.
Пиджаки или фраки —
Не понять ни черта.
Поутихли вояки —
Только дым изо рта.
И женились, поди-ка,
Поубавился пыл.
Только бывший заика
Заикаться забыл.
И страшнее, чем маски
(На бюро! На парад!) —
Лица в желтой замазке.
Восковые подряд.
Опоздавшие к пиру
Пьют с расчетом, умно.
Веселятся не с жиру.
Им другое дано.
Недовольны, не в жилу
(Закуси! Сулугун!)
Он берег свою силу.
Как дыханье бегун.
Он берег. А не слишком?
Сжал мучительно рот:
— Эту горечь, братишка.
Что-то хмель не берет.
Я кайлом и лопатой
Двадцать лет продолбил,
Я последний ходатай
Магаданских могил.
Значит, кончено? Крышка!
Променяли на снедь!
Эту горечь, братишка…
— Пред-ла-га-ется петь!
Словно обухом в темя
Этот радостный крик.
То ли рухнуло время,
То ли треснул ледник.
То ли в панике урки:
Наше дело — хана!
То ли в радость придурки:
— Помянем пахана!
От напитков ударных
Зашатались миры
От снегов заполярных
До родимой дыры.
Как рубаху с размаху,
Баянист рвет меха.
Разрывай хоть до паху —
Не замоешь греха.
Гости пьяны в дымину.
Именинника дичь.
Продымили домину,
Хоть пожарников кличь.
Этот прямо из глотки
К умывалке прирос.
Как на тонущей лодке
Захлебнулся насос.
Разъезжаются гости.
В зверобойных мехах.
Отработаны кости.
Как на бойне в цехах.
А хозяйка устала.
Обескрыленный взгляд.
— Вы с вокзала?
— С вокзала.
Надо ж, как говорят.
Столько лет и событий…
— Да, такие дела…
— Ради бога, звоните,
Мне еще со стола…
В мутный час предрассветный,
Среди страшных утрат.
Что ему этот бедный
Грустной женщины взгляд?
Он уходит куда-то.
Лагерей старожил.
Одинокий ходатай
Магаданских могил.
Он уходит… Россия…
Скрип шагов. Тишина.
Словно после Батыя,
Спит вповалку страна.
Летучая мышь
Устав от первобытных странствий
Под сводами вечерних крыш.
Вне времени, хотя в пространстве.
Летучая трепещет мышь.
Как будто бы под мирным кровом.
Тишайший нанеся визит,
В своем плаще средневековом
Вдруг появился иезуит.
И вот мгновенье невесомо.
Как серый маленький дракон.
Кружит, принюхиваясь к дому:
Что в доме думают на сон?
Так порождает суеверье
Ее неслышимый полет
Не тем, что выродились перья,
А тем, что птица не поет.
Она колышется над нами,
Прильнув к открытому окну,
Пастообразными крылами
Прядет гнилую тишину.
Толчется птица и не птица,
Кружит, безмолвие храня,
И вдруг на светлое садится.
Но светлого боится дня.
И этот облик полуптичий
Висит, неясностью страша.
Но с адским символом двуличья
Не соглашается душа.
Добычи вечная дележка
Под сводами пещер и крыш…
Сова — летающая кошка —
Летучую кромсает мышь!