Соринка зла влетела в душу. Пытка.
И человек терзается в тиши.
И плач его — последняя попытка,
Попытка выслезить соринку из души.
Слеза
Таинственным законам вторя,
Слеза — двум крайностям помехам
Опасные пределы горя.
Опасные пределы смеха.
Сила
Да, стрелка компаса склоняется, дрожа,
В ту сторону, где вытянутый меч.
Сильнее блеска мысли блеск ножа.
И все-таки хочу предостеречь:
Всего сильней евангельская речь.
Притча
Графин вина — ему награда.
Тебе — корзина винограда.
Ты недоволен? Ты не рад?
Бери графин, дай виноград!
Ведь виноградная корзина
Вина содержит три графина.
И после выжимки мы с ним,
Конечно, их опорожним.
Вот так завистливая лень
Проигрывает каждый день
И, жить и выпить торопясь.
Теряет с выгодою связь.
…Об этом миру и векам
Христос вещал ученикам,
Прихлебывая заодно
Древнееврейское вино.
Быть разумом живей и прытче
Он завещал, как в этой притче.
Взгляните на небо
Взгляните на небо:
Погода какая!
Купите мне хлеба —
Цена небольшая.
Купите мне кофе
Бразильский, бразильский!
У нас на Голгофе
Такие изыски.
Бутылку сухого
Для пиршества строчек.
Но можно любого
И брынзы кусочек.
Звоните в контору,
Скажите, мол, болен.
Тот самый, который
Еще не уволен.
А вам, чтоб не кисли
В годину лихую,
Я ваши же мысли
Для вас расшифрую.
Причины
Разбойники разбой чинили,
Чинили перья писаря,
Мостовщики мосты чинили
Для войска грозного царя.
Так душегубов подчинили
И суд суровый учинили
Над главным — в чине бунтаря.
Но слухи о его кончине
Преувеличивали зря.
Он выжил и в другой личине
Предстал причиной Октября!
Остроумие
— В чем остроумия природа?
— Души внезапная свобода.
«Меня, — кричит нам, — изреки», —
И, словно рыба из реки,
Выпрыгивает с языка
На радость нам и остряка!
— А вот наш друг к нам ходит в гости,
Он остроумен только в злости.
В чем остроумия секрет.
Верней, чем пыл его согрет?
— Вот вам ответ, если угодно:
Во зле душа его свободна!
Монолог старого физика
Склероз бывает благородный.
Душе таинственно угодный.
Забылась, слава богу, каста.
Мой мозг, и это не секрет.
Освободился от балласта
Всех баллистических ракет.
Я не находка для шпиона,
Скорей подпорка для пиона.
Не помню меры своей лепты:
Все формулы ушли в рецепты.
Да, в наше время каждый физик
Был в дамском обществе маркизик…
Как там? Де Сад? Или Садко?
Чтобы ходить недалеко.
Сейчас в науке рубят суку.
На коей двигали науку.
Науку опустили в люк.
Должно быть, бериевский трюк.
К чертям! Податься бы на юг!
Но некуда. По слухам, балты
Отгородились вплоть до Ялты.
Нельзя сказать народу:
— Мал ты! Но и нельзя сказать:
— Велик ты! Все это, знаете, реликты.
Народ отнюдь не богоносец.
Ему вредна такая лесть.
Другое дело — богопросец —
Такому и окажем честь.
Но актуальнее сейчас
«Критическая масса» масс.
Народ не радует реформа
Без ясной формулы прокорма.
Хранят ее какие сейфы?
Напрасно дразните гусей вы!
Пейзаж России после битвы,
Хотя снега не замели,
Понять возможно, если кит вы
Или китиха на мели.
А что же, если вы не кит?
Просить у Запада кредит?
Или с дистанции ума
Сойти, но не сойти с ума?
Все это значит — сильный ум
Устал быть пулею дум-дум.
…Я видел на экране Думу,
Как бы умов народных сумму.
Но Менделеева таблица
Лишь одному могла присниться.
Вот ключик к этому замочку:
Всяк думающий — одиночка.
Стал забывать среди людей
Сначала имена вождей.
Потом начальников своих.
Как звать его? Или как их?
Иван Иваныч или как там?
А ведь встречались позже как-то.
Он все переходил на спич
И зажигался, словно спичка.
Он был начальник-невеличка.
Ну как его? Иван Ильич?
А может быть, Илья Иваныч?
Мне вредно напрягаться на ночь.
Был в наше время в моде Беккет.
Теперь другой. Какой-то Рэкет
В любом киоске, говорят.
Опасный автор для ребят.
Сулят такие тиражи
Неслыханные мятежи!
Тем более турецкий курд
Готовит мировой абсурд.
Поэту
Взгляд в долину с горы погружать:
Благодать, благодать, благодать.
Из сует выпадай, выпадай
И в природу, как в детство, впадай.
Электрический — сколько ватт? —
Взгляд у ястреба звероват.
Струи ив над струением вод.
Дева-иволга влажно поет.
Но на дуб, вопиющий от ран,
Обернись, как араб на Коран.
Чтоб из глаза соринку извлечь.
Нужен дружеский глаз, а не меч.
Не нужны доброте кулаки,
А нужны доброте кунаки.
Но от славы (помои в упор!)
Уклонись, как хороший боксер.
Руку павшему дай и молчи.
Сам отчаяньем — не дотопчи.
Приблизительность, нечто, туман —
Для художника страшный капкан.
И невольно ложится на лист:
Победивший романтик — фашист.
Натруженные ветви ломки
Натруженные ветви ломки.
Однажды раздается хруст.
Вот жизнь твоя, ее обломки
Подмяли ежевичный куст.
Присядь же на обломок жизни
И напиши еще хоть раз
Для неулыбчивой отчизны
Юмористический рассказ.
Послеатомный сон
Кажется, цел небосвод.
Но не уверен, не спорю.
Тихо и страшно плывет
Айсберг по Черному морю.
Некто последний, один.
Машет руками нескладно.
Над полыньей среди льдин.
Что в полынье? Непонятно.
Хохот безумца и страх
Душу во сне сотрясает.
Дочь его с рыбой в зубах
Из полыньи выползает.
Недопрорыться до Европы
Недопрорыться до Европы,
Недоцарапаться до дня…
Так под завалом углекопы
Лежат, маркшейдера кляня.
Что им маркшейдер большелобый.
Что чужедальняя весна?
Как под завалом углекопы,
Лежит огромная страна.
Не задохнуться! Это было!
Не задохну… Сочится газ…
Хватай же, как рукой перила,
Ртом этот воздух каждый раз
Сухой, как сталинский приказ!
Ненапечатанная повесть
Ненапечатанная повесть —
Я вырвал на рассказ кусок!
И смутно торкается совесть,
И на зубах хрустит песок.
За что? Я не смягчил ни строчки.
Но зябко оголился тыл.
Как будто хлеб у старшей дочки
Отнял и сына накормил.
Я не знал лубянских кровососов
Я не знал лубянских кровососов;
Синеглазых, дерганых слегка.
Ни слепящих лампами допросов,
Ни дневного скудного пайка.
Почему ж пути мои опутав,
Вдохновенья сдерживая взмах,
Гроздья мелкозубых лилипутов
То и дело виснут на ногах?
Нет, не знал я одиночных камер
И колымских оголтелых зим.
Маленькими, злыми дураками
Я всю жизнь неряшливо казним.
Господи, все пауки да жабы.
На кого я жизнь свою крошу.
Дай врага достойного хотя бы,
О друзьях я даже не прошу.
Беседа со слепым, или любовь к истине
Мы оказались рядом с ним у рощи на скамье.
— Я загорел? — спросил слепой, и стало стыдно мне.
Он продолжал ловить лицом лучей нежаркий жар.
— Вы загорели, — я сказал, — и вам идет загар.
— Как вы успели? — я польстил, — весна еще вот-вот…
— К слепому солнце, — он в ответ, — сильнее пристает.
И горделиво на меня он повернул лицо.
А я подумал: мой слепой успел принять винцо.
— С наукой не вполне в ладу, — я осмелел, — ваш взгляд.
Сказал и ужаснулся сам за слово невпопад.
Он не ответил ничего, ловя лицом лучи,
Потом на рощицу кивнул и — вздох: — Галдят грачи…
Замолк, руками опершись на палочку свою.
И вдруг добавил: — Жизнь есть жизнь. Я, знаете, пою.
Послушайте, как я пою, чтоб оценить мой дар.
Неужто здесь?! — А он в ответ: — У входа на базар…
Так вот, — сказал я (про себя), — откуда ваш загар.
Когда дряхлеющее зло
Когда дряхлеющее зло
Не пальцами, так вонью душит.
Когда до горла подошло
И даже выше — нёбо сушит…
Когда страна, хоть в крик кричи.
Молчит безмозглая громада,
И перекликнуться в ночи
Уже и не с кем и не надо…
Когда та женщина в тиши
Тебя убийцам предавала,
Неисчерпаемостью лжи
Твой воздух жизни исчерпала…
Когда твой бывший друг тебя
(Любитель Генделя и Баха),
Струей лакейскою кропя,
Сквернил, как осквернитель праха…
Когда жаровней адской жгут
Обид твоих ожесточенье.
Но долг Господний, долгий труд.
Терпенье, говорит, терпенье…
Меч правосудья отложи
До срока, без угроз, без жалоб.
Но самому себе скажи:
— Пожалуй, выпить не мешало б…
Сельский юбиляр
Как будто выкрик: — К стенке! К стенке!
И в клубе грозовой угар!
Над кумачом слепые зенки
Слепой таращил юбиляр.
Его товарищ-однолетка,
Почти в падучей ветеран,
Кричал со сцены о разведке,
О рубке красных партизан.
Там весело гуляла злоба.
Там юбиляр вздымал камчу.
Там целовал его Лакоба,
И Коба хлопнул по плечу!
Но юбиляр тому накалу
Всем обликом не отвечал.
Он ни оратору ни залу,
Чему-то своему внимал.
Чему? С мучительной гримасой,
Сквозь окончательную тьму,
Что видел юбиляр безглазый —
Свет, что обещан был ему?
Ему обещанный когда-то
И им обещанный другим.
Что наша слепота — расплата
За то, что, зрячие, не зрим?
К окну склоняясь поминутно.
Он словно выходил на след
Какой-то мысли… Смутно, смутно
Лицом нащупывая свет.
А за окном платан могучий.
Смиряя кроной летний жар.
Вдруг закипал листвой кипучей,
И это слышал юбиляр.
Казалось, новым ослепленьем
Положен старому предел.
Как будто, став полурастеньем.
Он свет единственный узрел.
Король кафе «Националь»
Он был воинственный гуляка.
Широкошумный, как рояль,
И как бы нации во благо
Любил кафе «Националь».
По части душ — свиданье в шесть.
По части груш — всегда «дюшес».
По части вин — «Киндзмараули».
Он царственно сидел на стуле,
Его цитаты орошал
Всегда наполненный бокал.
Он был, как дьявол, остроумен,
И сколько б за ночь ни лакал.
Хранил, как монастырь игумен,
Высокой шутки идеал.
Остротой сжатой, как депешей.
Он обменяться мог с Олешей.
Порою деньги занимая,
Он важно говорил: — До мая!
Я прогорел, как мой роман.
И рифмовал «Кармен — карман».
Застольцев временно покинув,
Переводил родных акынов:
Арык, балык, рахат-лукум.
Канал в пустыне Каракум…
О, аксакал! О, саксаул! Конец!
В парную, как в загул!
Поэт, философ и фантаст.
Он был в дискуссиях клыкаст.
Но в поисках единоверца
То разум возвышал, то сердце.
А надо бы сменить местами…
Что знаем о себе мы сами?
Ах, если б крикнуть: — Рокируйся!
И можно партию спасти!
В ответ из времени: — Не суйся!
Я партию держу в горсти!
Фигуры сметены. Цейтнот.
Старик меня не узнает.
Полубезумный и неловкий
Трясет кошелкою в столовке.
Многосезонное пальто.
И с губ срывается: — За что?
Где тот блистательный двойник,
Жизнь понимавший, как пикник?!
Глагол времен! Шумит река!
Я обнимаю старика.
Стою на том же берегу,
Хочу понять и не могу:
Зачем свиданья ровно в шесть
И тающий во рту «дюшес»?
Зачем один и тот же столик
И смех скептический до колик?
Зачем кафе «Националь»
И гегельянская спираль?
Где все? Где максимы? Где вирши?
Есть пулеметный взгляд кассирши
И дважды пригвожденный бред:
Нарзан и комплексный обед.
За то, что верен мой союз
За то, что верен мой союз
С тобою, Пушкин или Тютчев,
За то, что мягок, да не гнусь,
За то, что тверд, хоть и уступчив.
За то, что с душащим сукном.
Со мной сквозь зубы говорящим.
Не сговорился ни о чем
Перед затменьем предстоящим.
За то, что мягок, да не гнусь.
За простодушие поэта.
Меня убьют, но я клянусь,
Хотел сказать совсем не это.
Душа реальна. Вот мой дом.
И потому меня живьем
Никто не взял, не сжал, не скрючил.
Идею чести целиком
Я в этом мире ледяном
На жизнь, как шапку, нахлобучил.
Возвращение
Мне снилось: мы в Чегеме за обедом
Под яблоней. А мама рядом с дедом
В струистой и тенистой полосе.
Жива! Жива! И те, что рядом все:
Дядья и тетки и двоюродные братья.
На бедной маме траурное платье.
О мертвых память: значит, это явь.
Дымится мясо на столе и мамалыга,
(Кто в трауре, тот жив — точна улика!)
И горы зелени и свежая аджика.
А брат кивает на нее: — Приправь!
Кусок козлятины, горячий и скользящий.
Тяну к себе, сжимая нежный хрящик.
И за аджикой. Но козлятины кусок
Вдруг выскользнул и шмякнулся у ног.
Как в детстве не решаюсь: брать? Не брать? —
Бери, бери! — кивнул все тот же брат, —
Здесь нет микробов… — Замер виновато
И покосился на второго брата.
Но почему? Догадкою смущаюсь
И чувствую: плыву, плыву, смещаюсь.
И лица братьев медленно поблекли.
И словно в перевернутом бинокле.
Себя я вижу чуть ли не младенцем.
А рядом мама мокрым полотенцем
Отвеивает малярийный жар.
Мне так теперь понятен этот дар!
Сладящая, склонившаяся жалость.
Там на земле от мамы мне досталась.
Там утро новое и первый аппетит,
И градусник подмышку холодит.
Там море теплое! Я к морю удираю,
С разбегу бухаюсь и под скалу ныряю.
Вся в мидиях скала, как в птичьих гнездах.
Выныривай, выпрыгивай на воздух!
Ногой — о дно и выпрыгни, как мяч!
Спокоен берег и песок горяч.
Домой! Домой! Там мама на пороге
Меня встречает в радостной тревоге:
— Ты был?.. — Молчу. Чтоб не соврать, молчу я.
Полулизнет плечо, полуцелуя.
И эта соль и эта боль сквозная —
Вся недолюбленная жизнь моя земная!
Тогда зачем я здесь? Зачем? Зачем?
Во сне я думаю… А между тем
Второй мой брат на первого взглянул,
И ярость обозначившихся скул
Была страшна. И шепот, как сквозняк,
Беззвучно дунул: — Сорвалось, тюфяк!
Я пробудился. Сновиденья нить
Распутывая, понял: буду жить.
Без радости особой почему-то.
Но кто сильней любил меня оттуда.
Не знаю я. Обоим не пеняю.
Но простодушного охотней вспоминаю.
Он и аджику предложил, чтоб эту местность
Я подперчил и не заметил пресность.