Архив стихотворений Евгения Гребенки

В час ночи безмолвный, в час грозных видений,
Когда, засыпая, весь видимый мир
Сольется в неясные, чудные тени,
И дремлют пучины, и дремлет эфир,
И, тайной и мраком весь свет обвивая,
Как тяжкая дума, темны небеса, –
В тот час вдохновенный, дочь светлого рая,
Нисходит на землю роса.
Смотрите! Долины подернулись паром;
Повеял прохладой с полей ветерок,
И вспыхнул небесным пожаром
Алтарь мирозданья, далекий восток.
И в девственной свежести луг ароматной,
Унизан перловой росою, горит;
И в каждой росинке – для нас непонятно –
Мир божий, и небо, и солнце блестит.

Земля пробудилась; поклонник корысти,
Народ-трудолюбец к работе спешит:
Небес бриллианты он вмиг запылит,
Луга он притопчет стопою нечистой…
Не бойтесь. Вот солнце с воздушных высот
Пригреет – и гостью на небо возьмет.

Видишь, там сомкнулись тучи,
Дружной стаею свились,
И на них перун гремучий
Огнебежный и летучий,
Грозно над землей повис.
То, презренная толпою,
Гостья божия – роса
Улетела в небеса
И грозит земле войною.
Вот идет она, идет!
Под воздушными полками
Затрещал небесный свод;
Перекрестными огнями
Тучи молния сечет;
Грома буйные раскаты
Прогремели в небесах –
И, боязнию объятый,
Человек склонился в прах!

В ту ненастную годину
(Как преданье говорит),
Как в Украине святыней
Торговал ничтожный жид,
Как богатые поляки,
Златолюбием дыша,
Продавали с барыша
Позволение на браки
И кимвалов грустный звон
Для казачьих похорон.

Город Нежин православный
На Украйне был силен.
Верой чуждою, бесславной
Опозорен не был он.
Граждане его – казаки –
Вынесли из смертной драки
Самобытные права,
И о Нежине отвсюду
Шла хорошая молва.
Но одно там было худо:
Был за городом пустырь,
И на нем, пугая око,
В небо выбегал высоко
Униатский монастырь…

Вот настала ночь святая,
Окончание поста.
Все молились, ожидая
Воскресения Христа.
И пробил он, час урочный,
Прогремел нам радость клир
И под ризой полуночной
Встрепенулся божий мир.
Травы в поле зашептали,
Волны в море заплескали,
И отгрянул свод небес
Звучное: «Христос воскрес!»

Храмы радостью сияют;
Легким дымом фимиам
С песнопеньем улетает
К растворенным небесам.
Вот, собравшись воедино,
Отщепенцы от святыни
Освящают монастырь,
И – прости им, царь небесный! –
Хочет петь святые песни
Их отступнический клир…

Вдруг – земля поколебалась,
Свет померк у них в очах;
Недопета песнь осталась
На испуганных устах –
Провалилась в область ада
Эта грешная громада,
Этот унии оплот;
Убежали в землю своды,
И над ними снова воды
Затянули новый свод.

Ночь прошла, и над востоком
Зарумянилась заря,
А на поле одиноком
Не видать монастыря.
И по монастырским башням
С плеском, с ропотом всегдашним
Волны синие бегут.
Непостижно, дивно, тайно
Там шумит широкий пруд:
Этот пруд теперь в Украине
Нежин-озером зовут.

Есть молва, что в ночь святую
Воскресения Христа
На мгновенье тьму ночную
Гонит с озера вода:
Волны примут цвет огнистый,
И далеко, там, на дне,
В недоступной глубине
Виден монастырь нечистый;
В нем огни еще горят,
И как будто в отдаленье
Под водою слышно пенье
И колокола звучат.

Хочу я молиться; душа моя просит
Беседы отрадной с источником сил;
Волнение мира она не выносит,
Ей мало курений обычных кадил,
Ей тусклым сияньем горят наши свечи,
Безжизненны наши хвалебные речи
И слаб и незвучен наш клир!
О, дайте мне волю! Где степи родные
Слились с небосклоном в безбрежной дали,
Где чистые своды небес, голубые,
Лобзают зеленые волны земли,
Туда полечу я: в час грозныя бури,
Как ветер взволнует степной океан
И тучи столпятся в небесной лазури,
Бестрепетно стану на дикий курган.
Пусть небо сверкает святыми огнями,
Земля, как преступник, дрожит под ногами;
Спокойствие ляжет на душу мою.
И там я, внимая громов перекаты,
Святую молитву святому трикраты
Языком достойным спою!

Слыхали ль вы, когда в дубраве темной
Под кровом девственных ветвей,
Склонясь на грудь подруги скромной,
Руладит песню соловей?

Видали ль вы, когда пожар Авроры
Горит на небе голубом
И темный лес, и степь, и горы
Румянит розовым лучом?

Слыхали ль вы, когда краса-девица
«Люблю», робея, говорит:
Слеза сверкает на реснице,
И пурпур на щеках горит?

Не правда ль, тот огонь ярчей огня востока
И голос тот приятней соловья?
Он дух живит, он мысль несет высоко
И красит дни земного бытия.

В степи седой стоит курган передо мною;
И мысль моя полна неясною мечтой!
Он говорит забытой стариной
И дух животворит собою.
На нем растет полынь, всегдашний друг степей;
Густой крапивою его чело венчалось.
Украйна исстари войною раздиралась,
И шум воинственный умолк недавно в ней.
Но для чего курган насыпан величавый?
Питомец давний многих лет,
Иль нашим прадедам, любимцам бранной славы,
Служил он пристанью в дни грозные побед?
Или под этою землею
Лежат Украины сыны,
Сраженные врага рукою
За славу и покой отеческой страны?
Быть может, в разъездах отважных, далеких
Казаки летели в чужой стороне;
Оставивши домы и дев чернооких,
Искали добычи в кровавой войне.
И, гривы вздымая, питомцы Сулы
По полю отважных, как ветры, несли
Далеко, далеко – к родным куреням.
На запад клонилось светило;
А шайка скакала по чистым степям,
На степи все сумрачно было:
Безбрежна пустыня; все дико кругом,
Сливался с равниной вдали небосклон.
Лишь изредка коршун пред ними взлетит
И кущи ракиты ветвистой,
Иль змей, изгибаясь, в траве зашипит,
Блестя чешуей серебристой.
Но кони стремятся – и горная пыль,
Всклубившись, садится опять на ковыль.
Покрылась пустыня вечернею мглой.
И ветер надулся полночи…
Пред шайкою скачет казак удалой;
На юг устремляет он очи
И мчится, как вихорь, вдоль гладких полян,
То их предводитель, то их атаман.
Но вот на кургане мерцается свет;
Блестит он приветно, как прежде.
Так в мрачную душу порою прольет
Утеху луч ясной надежды!
«Дружнее, товарищ! Дружнее, дружней!
Повеяло ветром знакомых полей!
Там плещется Уда[й] о берег родной;
Я слышу родимые звуки!
Как сладко забыться в объятьях драгой,
Скитавшись так долго в разлуке».
Казаки примчались в отеческий стан,
И местом веселья был мрачный курган.
Иль, может быть, когда война ярилась,
Коварный лях Украйну разорял,
И гайдамаков шайка билась,
И сын степей средь боя возрастал,
Когда несчастною страною
Ордынец шел, как мрачный демон зла –
Пред ним смерть жадная текла
И кровь дымилась под рукою.
В то время смутное войны
Дрались Украины сыны
За вольность родины святую.
Они с врагом пытали сил,
И тыл ордынец обратил,
Забывши славу боевую.
Но на кровавых тех полях
Был не забыт усопший враг:
Христовой верой пламенея,
Казак чтит мертвого злодея.
И под твоей, курган, землей
Татарский прах зарыт в глуши степной.
Теперь же на кургане этом,
Не думая о старине,
О храбрых предках, о войне,
В палящий полдень, жарким летом.
Под темнолистным холодком
Пастух храпит спокойным сном!
И часто здесь в часы заката,
Когда на тверди голубой
Утонет солнце в лоне злата
И даль сольется с темнотой,
Чумак, идя в пыли дорогой,
С простосердечным земляком
Свой ужин разделив убогой,
Перед раздутым огоньком
Затянет песню на кургане
О Самойловиче-гетмане,
О запорожских казаках –
И пламень дедов на глазах,
Как луч мгновенный зарницы,
Блеснет сквозь черные ресницы,
Но замирает в тот же миг!..
Я часто средь степей глух[их]
Внимал сим песням заунывным.
Наполнен вдохновеньем дивным
И дивным чувством обуян,
Глядел на сумрачный курган
Под ясным кровом лунной ночи;
Мои горели чем-то очи;
И свиток древности седой,
Я мнил, развернут предо мной.

Рогдай сидел между друзей.
Невнятный говор их в чертоге раздавался.
Пред ними сладкий мед янтарною струей
В блестящий кубок изливался.
Все суетилось вкруг. Рабы со всех сторон
Старались угождать боярам знаменитым,
И по столам, обилием покрытым,
Носился чарок громкий звон…
Вдруг шум затих между веселыми друзьями..
Родную песню им певец Баян запел,
И громкий глас его, в гармонии с струнами,
Казалось, к небесам из храмины летел!
Рокочут вещие, – бояре в упоеньи,
То вдруг все в забытьи, то в страшном исступленья
И сердце каждого восторг и радость пьет:
Певец Баян дела Олеговы поет:

I

Кто там, за курганом, стоит, величавый?
Кто гласом вздымает волну на Днепре?
Кто взмахом колеблет столетни дубравы?
Чьи взоры сверкают, как звезды во тьме?
То витязь славянский, то мудрый Олег
Приемлет на греков отважный набег.

II

Ржут быстрые кони. В доспехах медяных
Под знамя Олега герои летят!
На поле блистают оружия брани,
Звучит изостренный, тяжелый булат!
Ладьи с парусами скользят по водам,
И ветер попутный способен ладьям!

III

Уже в Цареграде Олег победитель.
Он греков надменных рассеял в полях –
И щит свой широкий бесстрашный воитель
Повесил на гордых Царьграда вратах!
Сам Лад освящает славянскую брань!..
Олег собирает богатую дань!..

IV

Заря загорелась на небе востока,
И утренний ветер подул по полям;
Но что там – я вижу – чернеет далеко?
Чей топот и ржанье несется к ушам?
То едет с воинских походов Олег!
И радостны волны, и радостен брег!

V

И греков роскошных златые изделья
Украсили князя любимый чертог…
Весь Киев престольный пирует в веселье!
По стогнам летает согласия бог!
Заздравные кубки повсюду звучат:
Народ торжествует Олега возврат!
Баян умолк; но перст его игриво
Еще летал по пламенным струнам…
И на лице бояр изображалось живо,
Как песнь его приятна их сердцам!
Но вот прервалось их минутное молчанье…
И чашник снова ковш боярам наливал,
И вновь шумит дружнее пированье,
И вещий по струнам в восторге пробегал…
И долго прадеды седые пировали.
У них поднялся пир горой;
И кубки в их руках до полночи блистали,
Меды древлянские лилися вкруг рекой!..
Лишь к утренней заре смежилися их вежды,
Но сладок был их сон:
Во сне ласкали их блестящие надежды;
Им снился ратных строй, мечей и копий звон,
Им чудились врата златые Цареграда,
И греки робкие, восточная награда,
И гордых прадедов набег,
И слава их, и вещий князь Олег!

Под тенью липы, перед дверью
Избушки дряхлой и простой,
Играет бандурист седой.
Вокруг него с обычной ленью
Толпа украинцев стоит.
Он тешит их, детей природы:
То им «метелицу» звучит,
То про гетманские походы
Красноречиво говорит,
То упырей в час непогоды
Поет ночные хороводы…
Но вот как будто страшным сном
Старик встревожен; взор угрюмой
Блестит нерадостною думой…
Он покачал седым челом,
Вздохнул — аккорды застонали,
И горьким голосом печали
Запел он песню о былом:

«Там, где быстрая Сула
Лентой по степи пошла,
На полянах солоницы
Коней дикая станица
Без боязни воду пьет;
Где ковыль, как снег, белеет,
Пудовой арбуз растет,
Золотая дыня зреет
И в зерцало глубины
Гордо смотрятся Лубны,
Там широкими степями
Мчатся вольные полки,
Мчатся наши казаки.
Степи стонут под конями:
То за родину войной
Наливайко поднял знамя:
Ляхам всюду меч, и пламя,
И постель в земле сырой.

Полководец Польши дерзкой,
Несговорчивый Жолкевской,
На Украину идет.
Знамя Речи Посполитой
Вьется в воздухе развито;
К бою войско знака ждет.
Лях, по виду — непреклонный,
Раб ксендзов и богачей,
И казак, душою вольный,
Зря врага, самодовольный
Друг на друга мещут взгляд:
В нем пылает мести яд.

— Полно нам в неволе жить, —
Начал гетман говорить, —
Много мы и так терпели:
Униаты захотели
Наш святой закон попрать,
Всюду польские костелы,
Всюду езуитов школы
Самовластно учреждать.
Пусть дадут по крайней мере
Умереть в отцовской вере.
Будет и была чиста
Наша вера во Христа! —

Он сказал — и в бой великий,
Смертоносный полетел…
Огласилось поле криком,
Гром орудий загремел…
Видно, так судьба судила!
Бог Украину наказал:
Наливайко в плен попал;
Наша слава приуныла;
На украинских степях
Победил счастливый враг!
Там, далеко, за границей,
В католической столице,
К площади народ спешит:
Там на месте возвышенном,
В медном чане раскаленном,
Пленника хотят казнить.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Умер он за вольность края
И за веру пострадал…»

Умолк певец, печали полный;
На струнах голос замирал;
О Наливайке вздох невольный
Из уст в уста перелетал.
У черноглазой у девицы
Слеза повисла на реснице,
Старик поникнул головой,
Глаза у юноши сверкали,
И дети в страхе трепетали
От песни стороны родной.

Были у орла два сына.
Вырос старший сын;
Младший рано на чужбину
Залетел один.

Но лета не укрепили
Мощного крыла;
Он устал — и окружили
Вороны орла.

И, летая, жадным криком
Смерть сулят ему.
Знать, орлу на поле диком
Сгибнуть одному!

Крылья есть, да мало силы;
Смутен он сидит;
Смотрит вверх — о боже милый,
Старший брат летит!

Робко вороны сокрылись
С криком в темный лес.
Оба брата очутились
В синеве небес…

Братья обнялись родные
И сильны опять,
Как великая Россия
Да Украйна-мать!

«Ой, мама, не в силах его я любить!
Злосчастная доля — с немилым век жить.
Ни счастья, ни ласки я с ним не узнаю, —
Уж лучше я в девках останусь, родная!»

«Ты разве не видишь, я стала стара,
Мне скоро в могилу глухую пора!
Как очи закрою, что будет с тобою?
Останешься, дочка, одна, сиротою.

Нет горестней жизни, чем жизнь сироты,
Без времени рано состаришься ты.
Везде помыкать станут люди тобою,
Я горлинкой буду стонать под землею!»

«Ой, мама, голубка! Не плачь, не рыдай!
Готовь рушники да платки вышивай!
Пускай с нелюбимым я счастье утрачу,
Ты будь весела, я одна лишь заплачу;»

… На кладбище крест одиноко стоит,
А рядом с могилою мать голосит:
«Что я натворила! Раскройся, могила!
Я дочку родную сама погубила».

Из поэмы «Богдан»

В поднебесьи мчатся тучи,
Выше туч орел парит,
Днепр кипит волной зыбучей,
Ураган в степи шумит.

Но как наш отряд летучий
Понесется на врагов —
Вихрь в степи и в небе тучи
Отстают от казаков!

Что Днепра седого волны
С их ребяческой грозой,
Как курень, отваги полный,
Заколышется войной!

Не орел полетом быстрым
Разостлался над землей —
Перед нами, в поле чистом,
Загорелся кошевой.

Он прекрасен, как отвага,
Быстр, как молнии полет;
С ним наездников ватага
И под бурею поет:

«Гей, неситесь шибче, тучи!
Ураган, шуми сильней!
Разыграйся, Днепр могучий,
В непогоду веселей!»

Тихо утро загорелось над землей;
Засверкали степи, вспрыснуты росой;
Красно солнышко приветливо взошло;
Всё запело, зашумело, зацвело.
На раздолье, по широким по степям
Днепр-кормилец дал разгул своим водам;
И направо, и налево мурава;
Меж волнами зеленеют острова;
А на тех-то на зеленых островах
Молодой Хмельницкий с войском в тростниках.
То не стая лебединая плывет —
По Днепру то рать казацкая идет;
То идет войной на брата кровный брат:
Хоть не рад он, да идет, когда велят.
С казаками наказной их гетман сам.
Вот приплыли лодки близко к островам;
Вмиг раздвинулись густые тростники —
И зевнули пушки поперек реки.
Пламя брызнуло, отгрянул сильный гром,
Над водою дым расстлался полотном,
И казаки, видя смерть со всех сторон,
Видя гибель неизбежную кругом,
Ну от острова скорей бежать назад;
Только весла, словно крылышки, шумят.
Вот с воды поднялся дым под облака,
Засверкала снова светлая река —
А на острове, играя с ветерком,
Развилося знамя белое с крестом.
Став на береге, бегущим казакам
Громким голосом сказал Хмельницкий сам:
«Христианству мир и воинам Христа
Под защитой чудотворного креста!
Разбегутся так поляки перед ним,
Как от ветру разбежался этот дым.
Нам господь поднять оружие велит:
Дело правое небесный защитит!»
Чудо! — к острову казаки вновь плывут,
Пред Хмельницким сабли острые кладут.
«Будь начальник наш, второй наш будь отец!
Пропадем мы с нашим гетманом вконец:
Перед польскими панами он дрожит;
Кровь собратов проливать он нам велит;
Здесь погибнет он от нашея руки».
И гетмана окружили казаки;
Стали ружья на гетмана наводить;
На коленях он пощады стал просить…
Выстрел — гетмана как не была душа:
Днепр понес на море труп Барабаша!
Вот пришел священник в ризе парчевой
И поставил на земле святой налой:
Благодарственный молебен стал служить,
За победу бога сил благодарить.
Церковь им была — лазурный небосвод,
А лампада — солнце по небу идет;
От кадила вьется кверху легкий дым;
Всё полно благоговением святым…
С верой в сердце и с молитвой на устах
Пред невидимым упали все во прах.
Каждый воин всемогущего молил,
Чтобы нового он гетмана хранил.
Все Хмельницкому присягу дали тут,
И к обозу на руках его несут…
Здесь сыскали чарку пенного вина;
С приговоркой по рукам пошла она,
И поднялся у казаков пир горой.
Во весь день звенели песни над рекой,
Ввечеру зажгли по острову огни,
И до света веселилися они!..

Я недугом томим,
Но отрадно мне с ним,
Мне приятны недуга мученья.
Он ужасней всего,
Но и прелесть его
На земле не имеет сравненья.

Я недугом объят:
Вижу демонов, ад,
Вижу мир в наготе подземельной;
Вижу солнце без дня,
Вижу свет без огня,
Вижу мглы океан беспредельный.

С чёрной тучей грущу,
С буйным морем ропщу,
Вижу светлых алмазов рожденье;
Знаю, в недрах земли
Как граниты росли,
Чую трав и дерев прозябенье.

На земле тяжело,
На земле несветло:
Всё здесь пахнет и златом, и кровью!
Люди ближних гнетут,
Люди честь продают
И торгую святою любовью…

Полечу на эфир:
Как прекрасен тот мир!
Как блестящие звёзды роями
В стройном чине плывут,
Кольца огненны вьют
И расходятся вольно кругами…

И в гармонии той
Я летаю душой.
Свет неведомый ум озаряет.
Пред умом тает тьма,
И природа сама
Перед ним тайники отворяет.

Звёзд небесных светлей,
Краше солнца лучей
И зарницы полночной живее,
Ярче жгучих очей
Ненаглядной моей
Он в душе непонятно светлеет!

Но недуг отлетит:
Начинаю я жить,
Прозябать, как земное творенье,
Стану в мире страдать
И, как радости, ждать
Мой прекрасный недуг — вдохновенье.

Был кем-то разведен Костер
В лесу. Кругом шумела осень.
Стояли холода, и ветер был несносен,
Снег мокрый изморозь по веткам распростер.
Быть может, человек здесь у огня сушился
И, уходя, не погасил его.
И вот, не знаю отчего,
Вдруг серый Волк здесь очутился.
Промерзший, весь в грязи, не ел уже три дня,
Дрожит, как мокрый пес, и лязгает клыками;
К Костру примчался он скачками
И отбежал, свой мех от пламени храня
(Ведь отроду не видел он огня).
И вот от радости он млеет,
Что шерсть его Костер, как солнце летом, греет.
Стал мех оттаивать, пар от него идет.
Сосульки, что везде вокруг него бренчали,
Уже совсем поопадали.
Зверь то к огню поближе подойдет,
То возле жара лапы греет,
То около Костра кудлатый хвост развеет, —
Его Костер-то больше не пугал.
Зверюга думает: «А что его бояться?
Я с ним запанибрата стал».

Вот ночь кончается, вот стало рассветать.
Вот начала вокруг погода проясняться.
«Пора, — Волк думает, — отсюда удирать!»
Ну, что б ему идти? — нет, надо попрощаться:
Безумный захотел Костер поцеловать,
Но только он в огонь свое засунул рыло,
Как пламенем ему всю морду опалило.

Отец мой говорил: «С панами мирно жить,
Водиться с ними — пусть господь тебе поможет.
Мы можем с ними есть и пить,
Но целоваться — сохрани вас боже!»

Скачет, форменно одет,
Вестник радостей и бед.
Сумка черная на нем,
Кивер с бронзовым орлом.

Сумка с виду хоть мала —
Много в ней добра и зла:
Часто рядом там лежит
И банкротство и кредит;

Клятвы ложные друзей,
Бред влюбленного о ней,
Без расчетов — так, сплеча —
Спесь и гордость богача,

И педанта чепуха,
Голос вкрадчивый греха,
И невинности привет.
И чего в той сумке нет!

Будто посланный судьбой,
Беспристрастною рукой
Радость, горе, смех и стон
Рассыпает почтальон.

Он весь город обскакал;
Конь едва идет — устал.
Равнодушно вестник мой
Возвращается домой.

А где был он, может быть,
Станут долго слезы лить
О потерянных друзьях,
О несбывшихся мечтах…

Или в радости живой
Лить шампанское рекой…
Где ж волшебник-почтальон?
Дома спит в чулане он.

Взыграло, запенилось синее море,
И ярые ветры — над морем шумят,
И волны, вздымаясь, как черные горы,
Бегут друг за другом подряд.

Как темная ночка, надвинулись тучи;
Как неба карающий голос могучий,
Грома — за раскатом раскат.

Запенилось синее море, играя…
Но челн кто-то в море пустил:
Скользнув по волне, беззаботно ныряя,
От берега он уходил;
Качается, бедный, один, без весельца…
Ох, жаль мне челна, беспокойного сердца.
Зачем же он в бурю поплыл!

Вот море затихло, и волны осели,
Лишь в пене русалка видна;
Раскинулись вновь байдаки*, забелели,
Вся даль байдаками полна.
А где же тот челн, где он плавает, милый?
Не плавает, нет… Стали волны могилой,
Белеют обломки челна.

Как море — челну, так мне с детства свет белый
Был страшен и был незнаком;
Но где же укрыться? Нельзя же век целый
Прожить одиноко, тайком.
Прощай, мой покой, я пускаюся в море,
И, может, натешится лютое горе,
Играя моим челноком!..

Кто знает Оржицу? а ну-ка, отзывайтесь!
Эх, шалопаи вы: примолкли все кругом!
Она в Сулу течет у нас, в краю родном.
(Вы, братцы, все-таки отчизны не чурайтесь!)
На этой речке был мой отчий дом
И до чертей панов: Василь, Иван, Микола,
Народ ученый — страх! —
Бывал во всяких школах,
Любой на всяческих болтает языках;
Арабскую цифирь они, закон турецкий —
Все вызнали, кричат, как гуси, по-немецки. —
Подумать лишь, чего не знает человек!
Да дело, вишь, не в том, а в том, что всю-то зиму
Рыбак на Оржице ловил сетями рыбу;
Не дует в ус Рыбак, но вот с весною снег
Стал таять; солнышко с полей его согнало —
Ручьями в Оржицу потек он; заиграла
Река — и сети с глаз вдруг унесла навек.
«Давно уж у меня сидит она в печенках,
Проклятая! — Рыбак промолвил тут: —
Ну, пан или пропал, отправлюсь, — слышишь, женка? —
К Суле и ей подам на бешеную в суд!»
И разные еще произносил он речи,
Со злости, как москаль, он всякое кричал;
А после нацепил себе суму на плечи,
Ткнул в люльку огонек, дубинку в руки взял
И реку звать на суд — к реке он зашагал.
Не знаю, долго ли тогда он прошатался —
О том он никогда словечка не сказал, —
Но только он дошел туда, куда собрался.
Сула шумит, гуляет по степям,
Рыбак протер глаза, глядит, заволновался,
Не веря собственным глазам:
Ведь по Суле — черт взял бы все на свете! —
Плывут хлева, стожки, кадушки, всякий хлам,
И, бедного, его ныряют сети!
Вздохнул тут и назад поплелся мой Рыбак.
Что, помогло тебе, земляк?

Послушайте, паны, мое вам всем почтенье:
Охрименко, чудак смешной,
В уездный подал суд прошенье,
Что ободрал его наш писарь волостной!