Собрание редких и малоизвестных стихотворений Евгения Долматовского. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
В доме крохотную девочку
В доме крохотную девочку
Эвой-Иолантой звали.
В темноте, не разглядев еще,
На руки ее мы брали.
Погоди. Ты только с улицы,
Зимним ветром заморожен.
Вот смотри, она простудится.
Будь с ней очень осторожен.
Лучше дай понянчу я ее, —
Так соскучился по ласке! —
Голубые или карие
У твоей девчонки глазки?
От шинелей пахнет вьюгами,
Только русский говор нежен.
Смотрит девочка испуганно
На небритого жолнежа.
Наши Гали, Тани, Шурики,
Вы простите лейтенанта,
Что, задумавшись, зажмурившись,
Нянчит Эву-Иоланту.
Могила Гете
Я знаю, так случится: на рассвете
В немецкий дряхлый город мы войдем,
Покрытый черепицею столетней
И косо заштрихованный дождем.
Проедем на гвардейском миномете,
Как под крылом, по улицам пустым.
«Здесь, в этом городе, могила Гете», —
Полковник скажет мальчикам своим.
Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады
С овеянных легендою машин
И встанут у кладбищенской ограды,
И слова не проронит ни один.
И только вспомнят Пушкинские горы,
Тригорского священные места,
Великую могилу, на которой
Прикладами расколота плита.
Весь город в танковом могучем гуле…
Плывет рассвет. На лужах дождь кипит.
Стоят гвардейцы молча в карауле
У камня, под которым Гете спит.
И опять я сажусь в самолет
И опять я сажусь в самолет
Подмосковной свинцовою ранью,
И под крыльями снова плывет
Край столицы, то красное зданье,
Где в подъезде прощались мы так,
Оглушенные общей кручиной,
Как на старой картине казак
С ненаглядной прощался дивчиной.
Что нам делать с любовью своей?
Прилетела, как синяя птица,
И успела за несколько дней
Мир заполнить и в жизнь превратиться.
Вот и скрылся в тумане твой дом…
Над полями, над зреющим летом
Улетаю с тобою вдвоем,
Хоть одним обзавелся билетом.
Пусть любовь у мешан не в чести.
Перетерпят. Нам тоже не к спеху.
Никуда от себя не уйти,
Никуда от тебя не уехать.
Под лепестками вертолета
Под лепестками вертолета
Два друга юности летят,
Связала их одна забота
Лет двадцать пять тому назад.
Потом не то чтоб разлучила,
Но жизнь их порознь повела,
От встреч душевных отучила,
Лишила прежнего тепла.
А вот в полете этом ближе
И откровенней стали мы.
Внизу вихры полыни рыжей,
Слоноподобные холмы.
Мы смотрим вниз и вспоминаем,
Кто сколько знал дорог и трасс:
Чужой землей и отчим краем
Немало помотало нас.
Бросало нас в такие дали,
Куда Макар не гнал телят.
Мы воевали, заседали,
Любили получать медали,
Счастливчики на первый взгляд.
Друг другу горькие обиды
Не раз без нужды нанесли,
Но сразу все они забыты,
Лишь оторвешься от земли.
Ты предлагаешь мне, ровесник:
Хоть в вечных ручках нет чернил,
Давай о нашей жизни песню
На память устно сочиним.
Про то, что головы седые,
И сколько жить еще — бог весть.
К «седые» рифма «молодые»
У каждого в запасе есть.
Но не выходит ни в какую
Сегодня песня у двоих,
И ты грустишь, и я тоскую,
Что трудно стал даваться стих.
А может быть, на самом деле,
За лет, примерно, двадцать пять,
Мы оба так помолодели,
Что в пору только начинать.
Дружить, бродить, шуметь охота,
Острить, как прежде, невпопад…
Под лепестками вертолета
Два старых юноши летят.
Опыт
Есть у меня большое преимущество
Пред тем, кто молод только по годам.
Оно — мое отличье и могущество,
Его в обмен на юность не отдам.
Не упущу возможность для сравнения:
Будь шепоток иль слишком громкий стих,
Что — новое, а что — лишь повторение
Ошибок и случайностей былых.
А встретившись со взрослою девчонкою,
Могу, смутив красавицу слегка,
Рассказывать, как я менял пеленки ей,
А если плакала, давал шлепка.
Но это в шутку. Вещи есть серьезнее,
Угадывая гада по лицу,
Я не приму раскаяния позднего,
Чтоб не спалось до смерти подлецу!
А с чувствами хорошими и добрыми
Мне с полувзгляда ясен человек.
Ведь нашими похрустывая ребрами,
Нас брал в объятия двадцатый век.
А все-таки мы не пропали пропадом!
Завидовать потомки будут мне:
Упрямцы с горьким и жестоким опытом
У беспристрастной вечности в цене.
Городской пейзаж
Нет, об этом невозможно в прозе.
Очерк выйдет? Все равно не так.
Воспеваю час, когда бульдозер
Разгрызает,
Рушит
И крушит барак.
Встал, как вздрогнул, и подходит сбоку,
И срезает стебли сорных трав,
Как молотобоец, вдох глубокий
Первому удару предпослав.
И — удар!
Стена перекосилась.
Из-под досок сыплется зола,
Стонут балки, удержаться силясь
В равновесии добра и зла.
Побежден неравною борьбою,
На колени падает барак,
Обнажая шесть слоев обоев,
Вскручивая вихрем серый прах,
Разрывая старые газеты
За тридцатый и сороковой,
Где все чаще снимки и портреты
Человека с трубкою кривой…
А вокруг —
Свидетели и судьи —
Светлые толпятся корпуса
И звучат задорной новой сутью
Кровельщиков юных голоса.
Если это было бы возможно:
Так же, враз, бульдозером смести
Все, что стыло временно и ложно
На большом и правильном пути.
Только память
Крепче и упрямей
Всех перегородок засыпных.
И на стенках сердца —
Шрам на шраме
У меня, у сверстников моих.
Не было заботы постоянней
Временности нашего жилья.
Славлю исполнение желаний,
Светлые кварталы славлю я.
Обрез
Весь день в музее областном
Спят экспонаты пыльным сном.
Грохочет кованый засов,
И крылья детских голосов
Трепещут в куполах веков
И монастырских потолков.
Но спят раскопок образцы,
Шеломов ржавые зубцы,
Святого безразличный лик,
Соха, и мамонтовый клык,
И утварь северных князей.
…Обычный областной музей,
Где, не успев осмотр начать,
Начнет экскурсия скучать.
Вдруг ток волненья пробежит,
И гости смолкнут: здесь лежит
Не просто память о былом —
Обрез кулацкий под стеклом.
Я долго перед ним стою.
Он в юность целился мою.
И это был тридцатый год,
Так объяснил экскурсовод.
Не буду говорить тебе
Речей о классовой борьбе.
Ты просто знай, что было так,
Что метил и в тебя кулак,
И этот старенький металл
Не сразу экспонатом стал.
Тихое слово о партии
О партии немало громких слов
И мною сказано, и не одним поэтом.
Что искренность основой всех основ
Была для нас — не сомневайтесь в этом.
Пусть нынче тихие слова мои
Всех предыдущих станут подтвержденьем.
Весенний вечер. Я в кругу семьи.
Домашний праздник. Скажем, день рожденья.
На этаких собраньях мы с женой
Порою чувствуем себя, как дети,
Но шрамы, нанесенные войной,
Как стаж и взносы в каждом партбилете.
Здесь правит бабушка — глава стола,
Наш патриарх, наш матриарх законный,
Она еще подпольщицей была
И комиссаром в Первой Конной.
А мама (на двоих теперь одна)
Из племени донбасских делегаток,
О том, что в жизни вынесла она,
У нас не говорят — таков порядок.
Безвременно погибшие отцы
Здесь, на правах партийных прикрепленных,
Как на постах застывшие бойцы,
Глядят на нас с портретов сохраненных.
Всех родичей своих не охватив —
Им в стих один никак не уместиться, —
Я описал семейный партактив.
Он мал, но все ж великого частица.
И можем мы грядущему в глаза
Смотреть всем домом — прямо, а не косо.
…О партии хотел я рассказать,
А вышло — что по личному вопросу.
Мистеру Икс
Это — наше внутреннее дело!
Мы про это горе, а не вы
Рассказали искренне и смело
Голосом народа и Москвы.
То, что нам далось такою болью,—
Радость и сенсация для вас.
Все, что мы так трудно взяли с бою,
Вам в обход не захватить сейчас.
Вы, понаторевшие в искусстве
Льстить, вилять, обманывать и лгать,
Лезете к нам в душу, из сочувствий
Для подхода выстилая гать.
Океан пред вами — не болото,
Здесь нужны не жерди — корабли.
И не вашего ума забота
Думать, сквозь какой огонь мы шли.
Трудно открывателям и первым!
Знать бы все — и был бы путь прямей
Будет легче тем, кто вас повергнет —
Им в борьбе поможет наш пример.
Да, есть еще курные избы
Да, есть еще курные избы,
Но до сих пор и люди есть,
Мечтающие —
в коммунизм бы
Курные избы перенесть.
Но для самих себя едва ли
Они вертят веретено.
Квартиры их к теплоцентрали
Подключены давным-давно.
Зато, надменны в спесивы,
Они решаются решать,
Кому лишь мачеха — Россия,
Тогда как им —
родная мать.
А кто им дал такое право?
Страданья дедов в отцов?
Добытая не ими слава
Иль цвет волос
в конце концов?
А ну, не прячься, отвечай-ка,
Посконным фартуком утрись,
Певец частушек с балалайкой
Из ресторана «Интурист»!
Зачем при всем честном народе,
Меняющем теченье рек,
Вы в русской ищете природе
Черты, застывшие навек?
Я был в соседнем полушарье,
И я вас огорчить могу:
И там цветы иван-да-марья
Легко пестреют на лугу.
Не в том Отечества отличье,
Не только в том —
скажу точней —
России древнее величье
В делах высотных наших дней.
Смешно рядить —
кто ей роднее,
Себя выпячивать притом,
Когда равны мы перед нею
И навсегда в долгу святом!
Ответ на анкету
Что мне нужно для счастья? Признаться, подобных анкет
Раньше я не встречал в пестроте комсомольских газет.
И поскольку я возраст читательский ваш перерос,
Отвечаю робея на этот задорный вопрос.
Что мне нужно для счастья? Во-первых, мне нужен покой,
Но не тихая гавань! Мне нужен покой вот такой:
Чтобы всем киприотам спокойно и вольно жилось,
Чтобы знамя Патриса Лумумбы над Конго взвилось,
Чтоб выгнал захватчиков гневный и мудрый Вьетнам,
Чтобы в море Карибском не шастала смерть по волнам.
Что мне нужно для счастья? Тревога нужна — во-вторых.
Да такая, чтоб вовсе минут не осталось пустых.
Надо столько построить, придумать и изобрести.
Жизнь еще коротка, но уже беспредельны пути.
Неуемную жадность — как высшую щедрость прими:
Много нужно иметь, чтоб делиться со всеми людьми.
Что мне нужно для счастья? Мне — в-третьих — суровость нужна,
Чтобы гад не прополз в отвоеванные времена,
Чтоб горел клеветник — чтобы жарился он не в аду,
А вот здесь, на земле, непременно у всех на виду.
Пусть для сволочи всякой не хватит моей доброты.
Человек только тот, чьи глаза на поверке чисты.
Что мне нужно для счастья? В-четвертых, — любви глубина.
Не в-четвертых — во-первых! Большая любовь мне нужна!
Просто доброе слово… Улыбка…
Уверенность в том,
Что, кочуя по свету, прописан я в сердце одном.
Из семейных преданий
Начало первой мировой войны…
Интеллигент в воротничке крахмальном
Глядит в припухшие глаза жены.
Он не был никогда таким печальным.
Что завтра? Трехлинейка и шинель,
На голове ученой блин с кокардой.
С отсрочкой безнадежна канитель,
И жизнь уже поставлена на карту.
И, вспоминая умершую дочь,
Он щурится стыдливо, близоруко.
Всего одна им остается ночь,
А там, быть может, вечная разлука.
Грозовый август… Туча мошкары
У лампы керосиновой на даче.
Вчерашний филин ухает из мглы,
Как будто пушек дальняя отдача.
В последней ночи, отданной двоим,
Слепая боль, глухая безнадежность.
И навсегда необходимо им
Запечатлеть свою любовь и нежность.
Мальчишка иль девчонка? Все равно,
Пусть будет! Не гадая, кто любимей,
Придумано уже, припасено
Ему и ей годящееся имя.
На станцию на дрожках чуть заря
Уедет рекрут, завершая повесть,
Последние часы боготворя,
К неотвратимой гибели готовясь.
Но пуля, что его еще найдет,
Отсрочена пока на четверть века.
В разгар весны на следующий год
Произойдет рожденье человека,
Которому сурово суждены —
О сбывшемся не мудрено пророчить —
А все ж, дай бог, чтоб только три войны,
Дай бог, чтоб только три последних ночи.
Моих собратьев моды атакуют
Моих собратьев моды атакуют,
Но неохота поддаваться мне.
Остаться старомодным я рискую,
Как пограничник на коне.
Почувствовав, как целится мне в спину
С той стороны потомок басмача,
Я первым карабин старинный вскину
И выпущу обойму сгоряча.
И в зарослях запутаюсь, как в сплетнях.
А если ранят, опаленным ртом
Я крикну:- Приложи траву-столетник,
А все антибиотики потом.
Увидеть бы склоненным над собою
Прекрасное лицо…
И сквозь века
Услышать: «Мой любимый, что с тобою?»
Новее слов как будто нет пока.
Кавалерия мчится
Слышу дальний галоп:
В пыль дорог ударяют копытца…
Время! Плеч не сгибай и покою меня не учи.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится в ночи.
Скачут черные кони,
Скачут черные кони,
Пролетают заслоны огня.
Всадник в бурке квадратной,
Во втором эскадроне,
До чего же похож на меня!
Перестань сочинять! Кавалерии нету,
Конник в танковой ходит броне,
А коней отписали кинокомитету,
Чтоб снимать боевик о войне!
Командиры на пенсии или в могиле,
Запевалы погибли в бою.
Нет! Со мной они рядом, такие, как были,
И по-прежнему в конном строю.
Самокрутка пыхнет, освещая усталые лица,
И опять, и опять
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Никогда не устанет скакать.
Пусть ракетами с ядерной боеголовкой
Бредит враг… Но в мучительном сне
Видит всадника с шашкой,
С трехлинейной винтовкой,
Комиссара в холодном пенсне,
Разъяренного пахаря в дымной папахе,
Со звездою на лбу кузнеца.
Перед ними в бессильном он мечется страхе,
Ощутив неизбежность конца.
Как лозу порубав наши распри и споры,
На манежа — в леса и поля,
Натянулись поводья, вонзаются шпоры,
Крепко держат коня шенкеля,
Чернокрылая бурка, гривастая птица,
Лязг оружия, топот копыт.
Кавалерия мчится,
Кавалерия мчится,
Или сердце так сильно стучит…
Рост
Это привычно и очень просто —
Быть человеком среднего роста.
Мы не гиганты, да и не гномы,
Метра не два, но и не полтора,
Обычные люди — будем знакомы, —
Давно записали наш рост доктора.
Зато поколением, вслед за нами
Идущим, любуется вся земля:
Возвышается девушка, словно знамя,
И парни строятся, как тополя.
Великаны русские всё заметней,
Горды осанкой, в плечах широки,
Так что уже шестнадцатилетним
Тесны отцовские пиджаки.
А знаете ль вы, что в Союзе Советском,
К цифрам Госплана весомым довеском,
Согласно антропометрическим данным,
На три сантиметра вырос народ?
И пусть вам в стихах не покажется странным
Столь прозаический оборот,
Я славлю эти три сантиметра,
Как дни, приближающие к весне,
Они наращивались незаметно,
Подобно цветам, а может, во сне.
Путь к ним — это наши сутулые ночи,
Затем пригибали мы юность свою,
Чтобы собрать миллион одиночеств
В общую силу, в одну семью.
Когда бухенвальдская гильотина
Рубила головы, даже она
Не укротила, не укоротила
Росток человеческого зерна.
Ученые пусть диссертации пишут,
А мне сантименты, читатель, прости.
Не надо горбиться! Голову выше!
Давайте, товарищи, будем расти!
Одному поколенью на плечи
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Испытаний и противоречий
Не слишком ли много?
Я родился в войну мировую,
Зналось детство с гражданской войною,
И прошел полосу моровую,
И макуха
Знакома со мною,
И разруха
Знакома со мною.
Старый мир напоследок калечил,
Но убить нас не смог он.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
А считалось, что только одною
Мировою войною
Вся судьба одного поколенья
Ограничена строго.
Сколько дней я сгорал
В окруженьи,
Сколько лет я бежал
В наступленье —
Не слишком ли много?
Так дымились Освенцима печи,
Что черны все тропинки до бога.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Путешественнику полагалось
Два — от силы — кочевья,
Борзый конь, и натянутый парус,
И восторг возвращенья.
Нам — транзитные аэродромы,
Вновь и снова дорога.
И разлук и моторного грома
Не слишком ли много?
Одиссею — одна Одиссея…
Нам же этого мало.
Раз в столетие землетрясенье
На планете бывало.
Трижды видел, как горы качались,
Дважды был я в цунами.
(А ведь жизнь —
Только в самом начале,
Говоря между нами.)
Это б в прежнее время хватило
Биографий на десять.
Если вихрем тебя закрутило,
На покой не надейся.
Только мы не песчинками были
В этом вихре,
А ветром,
Не легендою были,
А былью,
И не тьмою,
А светом.
Равнодушные с мнимым участьем
Соболезнуют, щурясь убого.
Только думают сами —
Поменяться бы с нами местами.
Одному поколению счастья
Не слишком ли много?
А они-то ведь, кажется, правы!
И меняться местами,
Нашей выстраданной славой
Ни за что
и ни с кем
мы не станем!
Еще когда мы были юными
Еще когда мы были юными…
Точнее, с самой колыбели,
О людях мы светлее думали,
Чем есть они на самом деле.
Мы подрастали в детском садике,
Был каждый грамм пшена сосчитан.
Уже тогда красавцы всадники
Нас взяли под свою защиту.
Мы никому не разрешили бы
Упомянуть — хоть в кратком слове —
О том, что их шинели вшивые
И сабли в ржавых пятнах крови.
Благоговенье это детское
Мы пронесли сквозь бури века,
Влюбленные во все советское
И верящие в человека.
Вы скажете: а где же критика,
А где мученья и сомненья?
У атакующих спросите-ка
За пять минут до наступленья.
Нет, для сочувствия умильного
Своих устоев не нарушу:
В большом походе — право сильного —
Боль не выпячивать наружу.
Пусть слабые пугливо мечутся,
В потемках тычутся без цели,
С мечтою нашей человечеству
Светлее жить — на самом деле.
Отпечатки ладошек
Бангалор, Бангалор,
навсегда он запомнился мне
Отпечатками детских ладошек
на белой стене.
На беленой стене,
очень четко видны при луне,
Отпечатки ладошек горят —
пятерня к пятерне.
Замарашки мальчишки,
чумазые озорники,
Для чего оставлять на стене
отпечаток руки?
Это черная глина
со дна обмелевшей реки —
Отпечатки ладошек,
как будто цветов лепестки.
И никто не смывает
веселых следов озорства.
Это к счастью намазано —
так утверждает молва,
Вековая молва
большей частью бывает права,
Заявил о себе
бангалорский сорвиголова!
Отпечатки ладошек
пускай сохраняет стена —
То ли черные звезды,
то ль огненные письмена.
В них таинственный смысл,
и его расшифровка трудна,
Надо знать этот мир,
все события и племена.
Отпечатки пылают
при плоской восточной луне,
И немножечко грустно,
что в детстве не выпало мне
Отпечатка ладошки
оставить на белой стене
И себя утвердить
в растопыренной пятерне.