Архив стихотворений Евгения Аграновича

Если б каждая мина и каждый снаряд,
Что сегодня с рассвета над нами висят,
Оставляли бы след за собой, —
То сплелись бы следы эти в плотный навес,
Даже вовсе тогда не видать бы небес.
Вот бой!

Автоматом треща, встал ефрейтор мой,
Пули первые – в бруствер, потом – над землёй, —
Через миг все встаём, пора.
Уши громом забило и нам и им.
Не слыхать. Наплевать – для себя кричим:
«Ура!»

Брось гранату в траншею и прыгай в разрыв,
Оглушённого немца собой накрыв,
А теперь уж – победа моя…
Кто заметил, что первым ефрейтор встал?
Тут же следом вскочил я под тот же шквал, —
Почему же он, а не я?

Завтра вместе к полковнику нас позовут,
Ордена одинаковые дадут,
Будет равный почёт двоим.
А ведь он вставал, когда я лежал.
Когда я вставал, он уже бежал.
Он – в траншею, а я – за ним.

Даже доброе дело непросто начать,
А на парне, должно быть, такая печать…
Свой табак я ему отдаю.
Паренька сохранить, уберечь мы должны.
Как он будет нам нужен и после войны –
Тот, кто первым встаёт в бою!

Когда я эти годы – ревущие сороковые –
Проходил, плащ-палатку как парус раскрыв над собой,
Градом капель бомбили и били дожди грозовые,
На лице оставляя воронки, как на поле – бой.

От тоскующих губ ускользали любимые руки,
Коченели друзья, навсегда ничего не должны.
Каски вязли в земле… Вдоволь муки, да мало науки,
Потому и хожу второгодником в школе войны.

Вдоволь было, порой оглянусь и не верю,
Капли ливня бегут, только давишь ресницами их.
Но теперь не хочу – ни слезы, ни одной на потерю, —
Чтоб скрипели глаза, повернувшись в глазницах сухих.

Постарела война, улеглась под могильные камни.
Жизнь! А я ничего не слыхал, не видал, не сказал.
Каска нашего века была велика мне:
Как надвинул – закрыла и уши мои, и глаза.

Но когда в трудный час твой я в тесную башню залезу,
Люк захлопну и ринусь, могучим мотором трубя, —
Приучи мою кожу к огню и сердце – к железу,
Я опять сослужу тебе службу, достойный тебя.

Края траншеи заросли травой,
Идёшь — и стебли вровень с головой.

Местами даже надо нагибаться,
Чтоб избежать их несмышлёной ласки.
Так стебельки звенят, звенят по каске,
Цветы – те прямо лезут целоваться.

Очередей настильных горячей
Струится ливень солнечных лучей,
Осколком мины срезанный цветок –
Как бабочка летит в его поток.

Вот здорово! Волнистый воздух чист,
И посвист пули – будто птичий свист.
Такой покой, порядок и уют.
Сейчас уверен я, что не убьют.

Должно быть – после, одолев беду,
От свиста птицы наземь упаду.

Лес и луг светлей и чище,
И подробней стали,
Будто мир протёр глазищи,
Что во сне устали.

Свод сосновый снова молод,
В небе синь и пламя.
Снег – как сито весь исколот
Острыми лучами.

Лёд скребут под каждой горкой,
Копоть с крыш смывая.
Грандиозную уборку
Весна затевает.
В руки ей сдаю по списку
Хату и подружку,
Душу – в стирку, память – в чистку,
И судьбу – в утюжку.

И вхожу в хмельной и сладкий
Дух весны сосновый –
Без царапинки и складки,
Человек – как новый.

Но сквозь снег непрочный, тонкий
Вылезла на волю,
Как начёс волос в гребёнке,
Проволока на кольях.

Из сугроба у колодца
Ржавых касок лезет рать…
Чему быть – то не вернётся,
Что прошло – не миновать.

Ночью огневой налёт –
Свыше всякой меры.
А с утра дождь пойдёт –
Сразу сыро, серо.

А сержант – как будто гвоздь
Загоняет в душу,
Воет третий день насквозь
«На-берег-Катюшу».

Языка он брал не раз,
Вылезал из петли,
И ему ты не указ –
Напевать ли, нет ли.

Потолка привычный гнёт,
Вечный запах гари…
Тут, пожалуй, не убьёт,
Разве что – состарит.

Вдруг – за шиворот песку
Полная лопата:
Загремели наверху
Брёвнышки наката.

Сели, ждём, — куда теперь?
Взвыла мина волком.
Застучали прямо в дверь
Нервные осколки.

Все упали на живот.
Но, спокойно сидя.
Наш сержант кивнул на вход:
«Можно, заходите!»

Сбивая привычной толпы теченье,
Высокий над уровнем шляп и спин,
У аптеки на площади Возвращения
В чёрной полумаске стоит гражданин.

Но где же в бархате щели-глазки,
Лукавый маскарадный разрез косой?
По насмерть зажмуренной чёрной маске
Скользит сумбур пестроты земной.

Проходит снаружи, не задевая,
Свет фар, салютные искры трамвая
И блеск слюдяной
Земли ледяной.

А под маской – то, что он увидал
В последний свой зрячий миг:
Кабины вдруг замерцавший металл,
Серого дыма язык,
Земля, поставленная ребром,
И тонкий бич огня под крылом.

Когда он вернулся… Но что рассказ –
Что объяснит он вам?
А ну зажмурьтесь хотя б на час –
Ступайте-ка в путь без глаз.

Когда б без света вы жить смогли
Хоть час на своём веку,
Натыкаясь на каждую вещь земли.
На сочувствие, на тоску, —

Представьте: это не шутка, не сон –
Вы век так прожить должны…
О чём вы подумали? Так и он
Думал, вернувшись с войны.

Как жить? Как люди живут без глаз,
В самом себе, как в тюрьме, заточась,
Без окон в простор зелёный?
Расписаться за пенсию в месяц раз
При поддержке руки почтальона,
Запомнить где койка, кухня, вода,
Да плакать под радио иногда…

Приди, любовь, если ты жива!
Пришла. Но как над живой могилой –
Он слышит – мучительно клея слова
Гримасничает голос милой.

«Уйди, не надо, — сказал он ей, —
Жалость не сделаешь лаской».
Дверь – хлоп. И вдруг стало втрое темней
Под бархатной полумаской.

Он сидел до полуночи не шевелясь.
А в городе за стеной
Ликовала огней звёздная вязь
Сказкою расписной.

Сверкают – театр, проспект, вокзал,
Алмазинки пляшут в инее,
И блистают у молодости глаза –
Зелёные, карие, синие…

Морозу окно распахнул слепой,
И крикнул в ночь: «Не возьмёшь, погоди ты!..»
А поздний прохожий на мостовой
Нашёл пистолет разбитый.

Недели шли ощупью. Но с тех пор
Держал он данное ночью слово.
В сто двадцать секунд сложнейший прибор
Собирают мудрые пальцы слепого.

По прибору, который слепой соберёт,
Зрячий водит машину в слепой полёт.

И когда через месяц опять каблучки
Любимую в дом занесли несмело,
С ней было поступлено по-мужски,
И больше она уйти не сумела.

И теперь, утомясь в теплоте ночной,
Она шепчет о нём: «Ненаглядный мой!»

Упорством день изнутри освещён –
И отступает несчастье слепое.
Сегодня курсантам читает он
Лекцию «Стиль воздушного боя».

И теперь не заметить вам, как жестоко
Прошла война по его судьбе.
Только вместо «Беречь как зеницу ока»
Говорит он – «Беречь, как волю к борьбе».

Лицо его пристально и сурово,
Равнодушно к ласке огней и теней.
Осмотрели зоркие уши слепого
Улицу, площадь, машины на ней.

Пред ними ревели, рычали, трубили
И взвивали шинами снежный прах.
Мчался чёрный ледоход автомобилей
В десятиэтажных берегах.

Я беру его под руку «Разреши?»
Он чуть улыбается в воротник:
«Спасибо, не стоит, сам привык…» —
И один уходит в поток машин.

На миг немею я от смущенья:
Зачем ты отнял руку? Постой!
Через грозную улицу Возвращенья
Переведи ты меня, слепой!

Скажем, лопнула лента кино… И пронзительный гул.
Ни борьбы, ни любви, ни врага, ни товарища нет.
Чуть успеешь заметить – оборванный край промелькнул,
В застонавший экран обнажённый пульсирует свет.

Вот на Одере было – похоже. А то – и похуже.
Небо лопнуло вдруг, и вокруг завинтилось, свистя.
А земля охватила, сжимая всё туже и туже,
Беззащитное тело, простое земное дитя.

Я не то что рукой – шевельнуть даже мыслью не мог:
Что любил, где боролся, и чья это мука глухая?
В тёплом чреве земли я лежал, словно смятый комок
Неосознанной жизни, ещё без инстинкта дыханья.

Повитухи-сапёры лопатой её рассекли.
Ради сына она примирилась и с этою болью.
И тогда напряглись исстраданные мышцы земли –
Сверхпонятным усильем меня подтолкнули на волю.

В муках жёны рожают, спросите любую из них,
Но как больно рождаться – не помнит никто из живых.

Воздух в лёгкие хлынул, обрушился свет на глаза.
Ещё мягкие кости страдали при всяком движенье,
Но вершок за вершком я куда-то уже уползал,
Прежде слова почуяв важнейшую страсть – достиженье.

Шевелили губами солдаты беззвучно вокруг,
Удивительный мир был безмолвен, как прорубь, сначала.
Мчались стрелы «катюш», как зарницы, забывшие звук,
Пушка вспрыгивала, посылая снаряд, но молчала.

И глухого меня притащили в немой медсанбат.
Спал как помер, не помнил, не знал и не думал,
А очнулся под утро и чую – всем телом я рад:
Слышу. Слышите, слышу! Проснулся от шума.

Поцелуи и выстрелы, смех и космический свист
Метеоров и бомб. И как жилка стучится в висок:
Слышу – ветра движение, дуба трепещущий лист,
Пустословие птиц и морзянки скупой голосок.

Слышу: там, на переднем, контратакуют враги.
Незнакомый, но мой, с заиканием слышится клич:
«Сани-и-та-а-ар! Ма-аи сап-поги!..»
Дай мне мужества, мама, я должен пойти и достичь.

Тащу корявые корни.
Упорны они, непокорны.
Они угнетают руки
Подобно ржавым оковам.
Костями скрипят с натуги
И пахнут окопом.

А что мне до вашей боли?
Вы немы? Ну и молчите.
Я нанимался, что ли,
От немоты лечить их?
Годами учить их речи
Разборчивой, человечьей?

И без корней бы прожил.
Брошу их. Не брошу.
Мне они не чужие,
Я соком корней пропитан,
Во мне отзываются живо
Безмолвные их обиды.

Как нежно лжёт отраженье
Клёна в зеркальной луже:
Что может быть совершенней?
А правда выглядит хуже.
Правда – в подземных клёнах,
Заживо погребённых.

Там без весны, без лета,
Без заката и без рассвета
Корни – бойцы простые –
Сражаются беззаветно.
А ордена золотые
Осень навесит веткам.

Ветер сметёт их в копны,
А то – унесёт с собою…
А голые рудокопы
Так и умрут в забое,
Камень сдавив отчаянно,
Смерти не замечая.

Здесь, под ногами, близко
Герой погребён без славы.
Служит ему обелиском
Только пенёк трухлявый.

Над пнём пустота голубая,
Под ним – зазеркалье болотца,
Где борется корень, не зная,
Что не за кого бороться.

Добыв осторожной киркою
Очищу его и отмою.
Спасу от тлена – от плена
Безвестности и забвенья –
Плечи корней и колена –
Мужество и напряженье.

Тащу корявые корни.
И верю, что пусть не скоро –
В забытом своём забое
Дождусь за работу платы:
Услышав и над собою
Спасительный звон лопаты.

У меня знакомых в море много —
Прямо ими я не нахвалюсь, —
В том числе миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.

Я и не бываю одиноким,
А ведь это в жизни крупный плюс:
У меня миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.

Не перебивая всю дорогу —
Разве что я сам остановлюсь, —
Слушают миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.

Их просить не надо о подмоге.
Никого я в драке не боюсь:
За меня миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск.

Вот и получается в итоге,
Что устроил всех такой союз:
Счастливы миноги, осьминоги
И — малюсенький моллюск!