Как-то их странно задумали наверху,
В их биографии втиснули всякую чепуху,
Перемешали с толпой, развели по углам,
По параллельным спискам, по разным снам.
С них бы писать сценарии мелодрам…
Город вылавливал их по чужим домам
И трамбовал в плацкарты, тащил в метро.
Время втекало струйками в их нутро,
Чтобы потом иссякнуть в один момент.
И ни одной надежды на хеппи-энд…
Им же никто друг друга не обещал,
Их даже этот город с трудом вмещал,
Вдавливая всем телом себе в бока,
Думал: ну пусть ещё поживут пока.
И подгонял такси: вон тех подбери.
И почему-то знал, что они внутри
На девяносто процентов из хрусталя…
Как же красиво они до утра болят.
Ну что ты, ну что ты
Ну что ты, ну что ты… ну разве же это беда –
любить этих девочек-мальчиков с тонкими лицами?
Смотреть в них и знать, что уже никогда, никогда,
уже никогда им тобою не осуществиться…
Лежать многократно в постелях, в земле, в облаках,
К своим трафаретам прилаживать каждую живность,
а после — из вечной зимы выносить на руках,
как будто не сладость такая, как будто повинность…
Я слышу, как падает время в меня по ночам,
в глухие пустоты мои, где ни стражи у края.
Ну что ты, ну что ты… не плачь, я тебя не отдам.
Не плачь, в нас немного ещё наверху поиграют.
О, Каталина, в объятьях моих зима
О, Каталина, в объятьях моих зима.
Знаю, не веришь, не ведаешь, что потом
Сердце твоё затянется тонким льдом.
О, Каталина, зачем ты пришла сама?
Я многократно тебя протеку насквозь,
Выслежу каждый выдох, любой изгиб,
Выживу там, где другой бы давно погиб,
Я стану всем, что когда-либо не сбылось.
Но, Каталина, зачем тебе этот страх?
Время не возвращает свои долги.
Побереги себя, девочка, побереги –
Видишь, луна стекленеет в моих глазах –
Скоро рассвет, Каталина, беги, беги…
Я понимаю, сейчас об этом смешно
Я понимаю, сейчас об этом смешно,
и вот на каждом слове немею…
Я за тобой ныряла сдуру на самое дно,
а плавать совсем не умею.
Тебя выпутывала из смертельных сетей,
вымаливала и выкупала.
А то, что ты не хотел от меня детей,
я думала, что понимала.
Из всех слагаемых я выбирала тебя —
и одного, и в любом комплекте.
Моя нежилая память глядела, скорбя,
как я запечатываю конверты
с просроченной болью, с пергидрольной зимой,
с застиранным небом над крышей.
А мне хотелось всё заменить тобой…
И у меня не вышло.
Повезу тебя на саночках
Повезу тебя на саночках, на саночках —
Только змейки от полозьев на снегу.
Посмотри, как изменился город за ночь,
Я тебя ему оставить не могу.
Повезу тебя по горочкам, по горочкам,
И все пальцы о верёвочку сотру,
В этом воздухе рассветном столько горечи,
Что глаза мои слезятся на ветру…
Повезу тебя тихонечко, тихонечко,
Ни кровинки в запрокинутом лице,
Только музыка трамвайных колокольчиков,
Только гаснущий фонарик на крыльце,
Только снег метёт, и город словно сказочный —
То ли сверху небеса, то ли внизу.
Повезу тебя на саночках, на саночках,
Прямо к Богу на крылечко повезу.
И там, где мне уже не стать другой
И там, где мне уже не стать другой,
на том забытом старом фотоснимке,
я всё ещё машу тебе рукой,
как будто ты и впрямь отсюда видишь
меня другую, ту, где я тобой
всё одиночество своё (как сладким кремом
эклеры наполняют) наполняла,
где каждый вечер я брала билет в твою реальность,
чтоб на фотоснимке
вот так смотреть в тебя из года в год…
Проходит всё, но это не пройдёт.
Я знаю точно, это не проходит.
Как не проходит детская печаль…
Моих родителей осталась половина.
За эту половину я боюсь
и каждый раз ей уступаю место
в партере — пусть внимательно глядит
туда, где я упрямо прорастаю в её потомков,
где из раза в раз не оправданьем, но определеньем
я заполняю трещины в коре
и весь свой сок вгоняю в эту крону.
А тень моя всё бродит по перрону,
совсем в другой истории, совсем…
Совсем в другой истории ты спишь
со мной в обнимку, смерть проходит мимо,
и наша нежность так невыносима, что просыпаться страшно.
Вопреки
чужим расчётам мы друг друга стоим.
Когда соврут вокзальные часы,
нас кто-то выдернет из этой странной жизни,
одним рывком, нечаянно вдвоём,
и в небо окунёт, как в проявитель,
и мы проступим снимками на нём…
Где в песне ветра
Где в песне ветра – отрицанье смерти,
Уже душа прозрачна и легка,
Ещё стоишь, как продолженье тверди,
Но прямо сквозь тебя течёт река.
Ещё сшиваешь мир с изнанкой слова,
Не ожидая ничего взамен,
Ещё не отнят у всего живого,
Уже разъят на космос и на тлен.
Уже разъят на жизнь и на иное
И разделён на музыку и тишь,
Где каждый звук отточен и отстроен,
Где ты вот-вот с Господних уст слетишь.
Она ему была
Она ему была, как выстрел в темя,
Как инсталляция больного мозга…
«Смотри, со мною происходит время,
Я истекаю вечностью, как воском,
Я весь тобой, как кожей зарастаю.
Любить в такой замысловатый способ –
Я ничего безумнее не знаю».
Она ему была, как наважденье,
И вся росла в него, как метастазы.
Презрев инстинкты самосохраненья,
Он так не умирал ещё ни разу.
За эту смелость время их запомнит,
Но чёрта с два оно их пощадит.
Она всё чертит на его ладони:
«Происходи со мной… происходи…»
Пэм надевает смешной мешковатый свитер
Пэм надевает смешной мешковатый свитер,
Грубая вязка, с карманами — здесь и здесь.
Старые джинсы, что на коленях вытерты,
Стали тесны. В остальные уже не влезть.
Этот сутулый мальчик на ней не женится.
Ну и не надо… подумаешь! Сам урод!
У Пэм задержка три с половиной месяца.
И она всё надеется: может, ещё пройдёт.
До выпускных экзаменов — уйма времени,
Географичка опять невзлюбила Пэм.
Что-то всё время ноет в области темени,
То ли бейсболка жмёт, то ли груз проблем.
Маме не до неё, мама снова в депрессии,
Прячет в комоде справку, глядит в окно.
В справке написано «фибромиома в прогрессии» —
Пэм почитала тайком, но ей всё равно.
Ей всё вокруг представляется кинематографом,
Ей всё вокруг — одинаковое на вкус.
Этот сутулый мальчик метит в фотографы
И уезжает в какой-то столичный ВУЗ.
Елки не будет. Какие тут, к чёрту, праздники?
Нет даже снега толком, всё дождь и дождь.
Что он там говорил про «такие разные»?
Что он над ней смеялся «чего ревёшь»?
Рано темнеет. Мама заходит в комнату,
Свет включает — на большее нету сил.
И выключает тут же! И думает: «Что это?..
Ну, чёрт побери! Ну кто тебя, Пэм, просил?..»
Не возвращайся
Не возвращайся, теперь уже больше не нужно.
Печаль не применяют наружно…
В том море, что нас разделило, у нас и не было шансов.
Уже затопило надёжно подходы к вокзалам,
И если ты хочешь знать, то дело теперь за малым –
Не возвращайся.
Любовь – это орган, внутренняя часть тела,
И там, где недавно ещё болело,
Теперь пустота. Вот такие дела…
Любовь – это донорский орган, и я его отдала.
Не спрашивай, как я посмела.
Ещё нахожу твоё имя в моих дневниках и тетрадях,
Но знаешь, тебя к моей жизни никак уже не приладить.
Рубцы уже не разгладить.
Мой ангел, мой свет, моё нелегальное счастье…
Не возвращайся.
Будь, говорит, со мной
Будь, говорит, со мной, будь и не отпускай,
Пусть вся эта пытка изысканная и есть наш с тобой рай,
Если уж взялись дойти до края, то я рискну и за край,
Только хватки не ослабляй.
Она кивает — глупый мой, я не держу, смотри,
Просто ко мне все нити твои протянуты изнутри,
Это твои печали, детский твой страх, твой стыд,
Это ко мне из тебя тянется всё то, что в тебе болит.
Он говорит – ты космос, и я пугаюсь твоих орбит…
А время сквозь них летит.
И кость обрастает мякотью, и в мякоть врастает кость,
Они почти одинаковые,
но только когда не врозь.
Она дышит в трубку и думает – ты мой невроз.
Но вслух говорит, что, наверное, всё идёт вкривь и вкось.
И не знает, что уже срослось…
А у него воспаление сердца, и плавится нервная плоть,
И он до того обескоженный, что некуда уколоть.
Я смогу, говорит, увидишь, я выживу без проблем,
Только не отпускай меня, слышишь, и я тебе стану всем.
А она думает – зачем?..
И из всех живучих моих сестёр
И из всех живучих моих сестёр
Я одна невредимая до сих пор,
Потому что не знаю, как умереть,
Рыбаки мне вскрывают грудную клеть,
Гарпунами нащупывают во мне
Моё рыбье сердце на самом дне,
Гарпунами раскалывают весь лёд,
А из сердца кровь уже не идёт.
И зачем тебе, Боже, тот рыбный день…
Отпусти меня, Боже, к едрене фене.
В животе моём пусто, в груди темно,
Ничего во мне путного всё равно,
Только полные жабры дурной любви…
Бог вздыхает и говорит: плыви.
Всё линяет, теряет краски
Всё линяет, теряет краски, сходит на нет.
Это просто зима, мой мальчик, и это проходит.
Но пока в поднебесье стучат ледяные ходики,
Но пока не отмёрзли ещё хвосты у комет,
Ты мне будешь свет.
И стараньями новой зимы я узнаю о том,
Что ты снова постригся, сменил гардероб и мысли,
Научился писать «моя девочка» с верным смыслом.
И хотя в этой девочке я себя вижу с трудом,
Ты мне будешь дом.
Для того чтобы видеть, достаточно просто смотреть.
Я целую глаза твои, чтобы они просветлели.
В этих белых снегах нам не будет ни сна, ни постели,
Но когда я тебя отогрею хотя бы на треть,
Ты мне будешь смерть…
Но задолго до этого нас разведут, как мосты,
Время нам ничего просто так не отдаст, не подарит.
Моё сердце похоже на отрывной календарик.
Но пока ещё в нём остаются пустые листы,
Ты мне будешь ты.
В Риме под Новый год не бывает снега
В Риме под Новый год не бывает снега.
Сверху город похож на конструктор «лего»,
Сверху всё выглядит как-то совсем по-детски.
Вот мы сидим на площади, словно нэцке –
Миниатюрные гипсовые изваянья.
Вот мы стоим под сводами Сан-Джованни —
О, как мы живы здесь до изнеможенья!
Вот мы в кондитерской выбираем печенье,
Сверху печенье вовсе неразличимо,
Но различим автобус, ползущий мимо –
Группа туристов экскурсоводу внемлет.
Вот эскалатор утаскивает нас под землю –
Вместе с печеньем, с разноязыкой толпою,
С глупой тоскою, забившейся под ребро,
С этой дурацкой, треклятой моей любовью…
А время блокирует выходы из метро.
А бог нас покупает пачками, как валидол
А бог нас покупает пачками, как валидол,
(ему нас без рецепта отпускают),
по одному выдавливает на ладонь
и под язык кладёт, и ждёт.
Не помогает…
Подожди, подожди
Подожди, подожди, всё равно я теперь не усну,
Завтра утром война, мы уходим с тобой на войну,
Мы обнимемся крепко, мы станем с тобою снаряд,
Нас с тобою снесут до траншеи, и там зарядят…
Будут целиться долго — держи меня крепче, держи —
Посмотри, как тела не касаются больше души.
Мы с тобою снаряд, нас по первому снегу снесут,
До короткого «пли!» только пара недолгих минут.
Мы теперь никогда не уснём — завтра утром война,
Видишь, цель белым мелом на будущем нанесена.
Бобби, твой сын никогда не пойдёт на войну
Бобби, твой сын никогда не пойдёт на войну,
Ему не выдадут каску, флягу и патронташ,
Он не будет тащить на себе чужую вину,
И не выйдёт в расход, Бобби, или в тираж.
Во всяком случае, знаешь, он никого не убьёт,
И не пойдёт за это ни к ордену, ни в тюрьму.
А если кому-то снарядом башку оторвёт,
Так то не ему, Бобби, не бойся, то не ему.
Твой сын не встанет солдатом в какой-то строй,
Не схватит гранату, штык или автомат,
Он будет живой (живой ли?), он будет живой!
Ты, Бобби, выходит, будешь не виноват.
Просто твой сын уже возвратился с войны
(есть линия фронта, которой на карте нет),
Он проиграл её прямо в утробе твоей жены…
Толкай же коляску — у сына промокли штаны,
Толкай коляску, Бобби, пропустишь обед.
Посмотри, я ни пряник испечь, ни огонь развести
Посмотри, я ни пряник испечь, ни огонь развести, ни птенцов боронить.
Я от ласки любой застываю столбом соляным и немею…
Да меня этим бабским наукам учить – словно пальцем по небу водить.
Я болтаюсь, как шарик на ниточке, и ничего не умею.
И тебе не понять, что же ноет во мне и дрожит нутряной пустотой
Там, где боль уже выскребла всё добела, подчистую…
Это память, припав к пуповине, тихонько питается мной и тобой.
Отпусти, обкуси эту нитку, пусть кто-то привяжет другую!
Небо падает навзничь, но ты подхвати его на руки, словно дитя.
Подхвати и подбрось высоко-высоко, как резиновый мячик.
А потом просто стой дураком и смотри, как попарно летят и летят
Надувные смешные шары: мальчик-девочка, девочка-мальчик…
Прошлые связи липнут к памяти, как проказа
Прошлые связи липнут к памяти, как проказа.
Там, где я тебя помню, ты всегда смеёшься.
Если бы они знали, как ты мне достаёшься,
Они бы не напомнили о себе ни разу.
У меня к тебе столько всего уже накопилось —
И обид, и претензий, и если однажды
Я не проговорю их, не выговорю каждую,
То сложу оружие и сдамся на милость.
Эти мальчики на тебя похожи анфас и в профиль.
Промелькнёт такое в толпе, и сердце рвётся.
Мне всего ничего от тебя уже остаётся.
Миллиметры сна, миллилитры горького кофе.
Зачинали друг друга по-быстрому, как умели.
Всё должно было быть не так, а как-то иначе.
Говорил: «Детка, ты столько для меня значишь!
Мы уедем в Европу!» (добрались лишь до постели).
Твоя детка стареет, густо припудривает морщины,
Набирается смелости и звонит в Палермо…
Четыре долбанных года звонит, наверно,
Чтобы услышать оставленного там мужчину.
И у неё нет на то ни одной причины.
И ей так скверно… невыносимо скверно…
Только давай не будем сейчас о ней
Он говорит: «Только давай не будем сейчас о ней,
Просто не будем о ней ни слова, ни строчки.
Пусть она просто камень в саду камней,
И ерунда, что тянет и ноет других сильней,
Словно то камень и в сердце, и в голове, и в почке».
Он говорит: «Мне без неё даже лучше теперь — смотри.
Это же столько крови ушло бы и столько силы,
Это же вечно взрываться на раз-два-три,
А у меня уже просто вымерзло всё внутри.
Да на неё никакой бы жизни, знаешь ли, не хватило».
Он говорит: «Я стар, мне достаточно было других,
Пусть теперь кто-то ещё каждый раз умирает
От этой дурацкой чёлки, от этих коленок худых,
От этого взгляда её, бьющего прямо под дых…»
И, задыхаясь от нежности, он вдруг лицо закрывает.
Дядя Вася играет на аккордеоне
Дядя Вася играет на аккордеоне,
Отбивает ногою ритм и кричит «****и!»
Его жена в исподнем прячется на балконе,
На кухне кипит чайник и говорит радио.
Дядя Вася — мужик рукастый, хоть пьющий,
Гвозди у него вбиты, лампочки у него светят.
Но когда по утрам дядю Васю плющит,
Его боятся даже собственные дети.
У него шрам во всю щёку, а в голове пуля,
И эту пулю не вынут ни в одной больнице.
Дядя Вася баррикадирует дверь стульями,
А соседи опять вызывают милицию.
Но расклад такой, что баррикады рухнут.
У жены от страха трясутся поджилки.
Жена потихоньку пробирается на кухню
И прячет подальше все ножи и все вилки.
Протокол, показания, разъяснительная беседа,
Дети плачут, жена наливает участковому.
Всё утрясается и рассасывается к обеду.
Так заканчиваются все войны, ничего нового.
Дядя Вася ест борщ, смотрит как-то рассеянно,
Он чувствует, что где-то его обманули.
И уходит в комнату, тихий и потерянный,
И до вечера чинит там поломанные стулья.
Она любила маленькие вещи
Она любила маленькие вещи:
Ключи, булавки, трещинки в стене,
Теряла вечно тонкое пенсне,
которое носила по привычке.
И по ночам ей чудился зловещий
Скрип половиц, и даже скрип отмычки,
Как будто память силилась вернуться,
Как будто снова полон дом своих…
Она журила старых домовых
И оставляла им конфет на блюдце.
Вздыхала кошка, сидя на полу,
И наблюдала за священнодейством
Вдеванья нитки в тонкую иглу.
А за стеной жило чужое детство –
Смеялось, пело, не умело ждать,
Хотело только топать и играть,
Изыскивая поводы и средства…
И это беспокойное соседство,
Её пугало, не давая спать.
Она любила чистую постель,
Проснуться и лежать подолгу утром,
Вычёркивая из себя минуты,
Тревожный сон сгоняя, словно хмель.
И размышляла про себя: «Ужель
Вот так и смерть подступит незаметно
И унесёт, как домовой конфету?»
И говорила кошке: «Боже мой,
А ты сидишь, и не подозреваешь…»
И детский голос спросит за стеной:
— А кто живёт там, мама? ты не знаешь?
И мама скажет: «Верно, домовой…
Давай скорее, в школу опоздаешь!»
Мне на самом-то деле
Мне на самом-то деле плевать, что ты давно не звонишь.
Я тебя поселила в какой-то вымышленный Париж,
В какой-то шикарный номер с видом на Сен-Мишель —
С кабельным, с барной стойкой, с кофе в постель.
Всё, что я помню – дождь… как в шею дышала, дрожа,
Как говорил «до скорого», а я уже знала «сбежал».
Стояла, как дура, в юбке — по бёдрам текла вода…
И всё говорил «до скорого», а я слышала «навсегда».
Но мне-то теперь без разницы… В том месте моей души,
Где ты выходишь из спальни, из выбеленной тиши,
Где время стоит, как вкопанное, где воздух дрожит, звеня,
Никто тебя не отнимет уже, никто не возьмёт у меня.
И однажды звонят откуда-то (оттуда всегда в ночи),
И спрашивают «знали такого-то?» — (молчи, сердце, молчи!)
И говоришь, мол, глупости, этого не может быть…
Он даже не в этом городе… он должен вот-вот позвонить…
И оплываешь на пол, и думаешь: «Господи, Боже мой!»
И нет никакой Сен-Мишели… и Франции никакой…
Под совой качнётся ветка
Под совой качнётся ветка,
крикнет ворон, ляжет мрак.
У меня в подоле – детка,
и в затылок дышит страх.
Заперты резные ставни.
«Тятя-тятя, отвори!»
«Спрячем детку возле камня.
Никому не говори»…
Замело — бела дорога —
будет деточке тепло.
Дело к ночи, слава богу,
хорошо, что замело.
«Тятя, страшно, тятя, кто там?
Тятя, что это за скрип?»
«Это леший за болотом
умирать уже охрип».