Город метнётся навстречу тебе вдоль дождя –
запахом мокрой коры, штукатурки, озона..
Собственно говоря, никакого резона
всё это помнить и прятать в карман, уходя.
Время легко избавляет от всех полумер.
Если, на самом-то деле, ничем не владеешь,
глупо присваивать, что и помыслить не смеешь.
Так говорят о последней любви, например.
Что же касается памяти… видимо, не
в ней уже дело, поскольку и даты исчезли.
Значит, действительно, что-то меняется, если
внутренний голос становится слышен вовне.
Там, где уже бесполезно склонять падежи,
столько изнанки у слов, что немеешь невольно.
Осень осалит неслышно, обнимет не больно.
Господи, что с этой нежностью делать, скажи?
Город глядится в окно. Изнутри на него
смотрят стенные часы с молчаливым укором,
словно пытаясь отсчитывать время, в котором,
кроме бессмертия, нет ничего, ничего…
И вот уже захвачены врасплох
И вот уже
захвачены врасплох,
и нас внезапно покидает время,
где мы опять становимся не теми,
кем кажемся себе,
но, видит Бог,
в попытке вычесть знаки препинанья,
мы сочиним
такой молитвослов,
в котором всё — равняется любовь,
а каждый звук — псалом и заклинанье.
И в нашем небе
повисает птица,
где время нас покинуло опять,
и мы молчим,
не зная, как начать.
И только птица в небе длится, длится…
Вопреки
Оттого ли двигаться по краю,
Что других ориентиров нет?
Я сама пока не понимаю,
Как мы помещаемся во мне.
Отчеркнуть касания и жесты,
Упразднить объятья, и тогда —
Что такого ты увидишь вместо
Этой дани разным городам?
Нам ли, дерзким, до сих пор горящим,
Откровенья считывать с листа,
Чтобы этот звук животворящий
Отворил упрямые уста?
В ожидании вселенской стужи,
Как на этот атлас ни смотри,
Даже если выбраться наружу,
Всё равно останешься внутри.
Где дороги неисповедимы,
Не солги, не выдай, не убей.
Что ты знаешь обо мне, помимо
Неизбывной нежности к тебе?..
Так и жить — угадывать заранее,
Изменяя линии руки,
Узнавая даже очертания,
Совпадая даже вопреки…
И этого хватило бы вполне
И этого хватило бы вполне,
Для музыки порой довольно ноты,
Но бесполезно думать, кто ты мне,
Ещё не понимая даже, кто ты…
Руки касаться, словно в первый раз,
Неметь на выдох, глупо улыбаться,
Пока за скобки одного из нас
Не вынесут, и не начнут с абзаца.
Кем я была доселе, кем ты был?..
Теперь стоим растеряны, как дети,
Пока одна из центробежных сил,
Не разомкнёт совсем объятья эти.
Но как тебя, мой свет, ни назови,
Пусть ничего с тобою не случится,
Пока мерцает свет моей любви,
Сулящей всё, чему уже не сбыться…
Какие штормы
Какие штормы застят белый свет,
какие смерчи свищут во вселенной,
душа моя, неважно, сколько лет
нам плыть и плыть по этой глади пенной,
стоять на вырост, вглядываясь вдаль,
среди теней угадывая кровных,
понять, что в целом, ничего не жаль,
поскольку даже сам себе не ровня.
Поскольку здесь на царство не взойти,
не обойти знаменья и предтечи,
но, Боже правый, посреди пути
вдруг различить родное, человечье,
тебе навстречу полное любви,
что только чудом и сумело сбыться.
И вот, покуда светится, живи,
покуда длится…
Всего-то
Всего-то — веровать в тебя, и только.
Уже не слепнуть от чужих радуг…
Смотри, отпущено любви сколько,
Смотри какая надо всем радость,
Когда случилось посреди сбыться,
И птицам небо отворить в лето,
Когда летели сквозь меня птицы,
И воздух рябью шёл от их света.
Не обрати мою печаль в камень,
Придёт вода, и всё до дна сточит,
А после станет и вода нами,
И понесёт среди других прочих…
А до поры неразрешим ребус,
Кому воздастся и вином и хлебом.
Но вот любовь моя летит к небу,
И вот становится сама небом.
Там, где время казалось линейным
Там, где время казалось линейным, а дата отстроченной,
все заглавные буквы опали, слетели со строк.
Я пишу тебе длинные письма неровным почерком —
и, похоже, отчасти живу тебя впрок.
Я не знаю, что толку в словах? Мы надёжно обучены
продвигаться на ощупь в немыслимой темноте.
Время медлит и делает крен — и сентябрь уходит в излучину.
Вот теперь говори обо мне, говори обо мне!
Вот теперь составляй икебану из этого райского сада,
паутины фонтанов, причудливой вязи аллей,
проводов и столбов… И другого, похоже, не надо.
Получи мои письма, когда их сорвёт с тополей.
Так рыбина утащит рыбака
Так рыбина утащит рыбака
во тьму и глубь, по тайному теченью,
когда добраться до материка
уже не составляло… Но значенье
имеет только море над тобой.
И всё, что было важным и искомым,
вдруг обернётся не дорогой к дому,
но пустотой.
***
И в пустоте отыскивать приметы,
но я молчу (прости меня, прости),
в какую степень нас произвести,
чтоб уравнение сошлось с ответом?
И как простым сложением измерить
всю эту толщу ночи и воды…
Слова в гортани — что твои следы
на ручке двери.
Не опереньем ценится стрела
Не опереньем ценится стрела,
Но до поры несбывшейся мишенью.
Глагольной формой — «буду, есть, была» —
Стою по эту сторону стекла
В твои владенья.
Луна просверлит сумрак до кости,
И каждый камень побелеет вскоре.
Я говорю себе: «Лети, лети!»
Который август город взаперти
Вдали от моря.
Господне лето… Над большой водой
Не каждый ветер выровняет птицу.
Но всякий волос станет тетивой,
Где я в тебя ныряю, как в прибой,
И не боюсь разбиться.
Играть в слова
Играть в слова словами ради слов…
Изъять из новых правил очевидность.
Но ночь прошла — и стало хорошо,
В одно касанье затянулся шов,
И шва не видно.
В моих песках зыбучих долог день,
Я пробираюсь к медленным ущельям,
К поющим чашам, в бархатную тень —
Не за прощаньем вдоль миражных стен,
Но за прощеньем.
Здесь, отделяя сумерки от снов,
К чему менять вопросы на ответы?
Так, всё запомнив, ко всему готов,
Цветок закроет створки лепестков
И ждёт рассвета.
Какой-то город
Какой-то город, улица, вокзал,
какой-то день, и месяц, и столетье,
никто не спал, никто не причитал,
уже не взрослые, ещё не дети,
какой-то дым, какие-то слова,
ещё не жест, уже не расстоянье,
дрожащий свет, тугая тетива,
пустоты фраз заполнены молчаньем.
Входило время мягко, как фреза,
как аметист в тяжёлую оправу,
какой-то город, улица, вокзал,
а оставалось только «аве, аве…»
У Кащея Бессмертного
У Кащея Бессмертного три внебрачные дочки:
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой.
Все они учатся в заморских странах,
красят волосы и ресницы, говорят не по-русски.
Старшая вся в мать (и коня на скаку, и в избу, и далее),
к средней сватается Джон-царевич
(видать, какой-то из ихних),
младшая хочет быть танцовщицей,
у неё змеиная гибкость и папины глаза.
Шлёт им письма с гонцами Кащей, умоляет:
«Дочери мои, приезжайте, обниму вас хоть по разочку.
Жизнь моя на конце иглы, игла в яйце,
яйцо уже снесла утка…
Долго ли мне чахнуть над златом
(по утрам мучает кашель, по вечерам изжога,
по ночам бессонница),
всё до монеточки для вас берегу-стараюсь…»
Три внебрачных Кащеевых дочки:
от Марьи Моревны,
от Елены Прекрасной,
от Василисы Премудрой –
не отвечают на письма. Думают:
папка-то у нас бессмертный!
Успеется ещё…
А ничего с тобою не случится
А ничего с тобою не случится,
И потому со мною – ничего.
Уходит скорый поезд на столицу,
А мы зимуем, нам не до того.
Сидят вороны – чёрные на белом,
Блестят глазами в нашу суету,
Как мы живём и нам не надоело,
Как выдыхаем эту немоту.
Как поперёк ложатся наши страхи,
Покуда вдоль ложатся провода.
И город спит в смирительной рубахе,
Пока висит над крышами звезда.
День проступает, словно фотоснимок,
И сыплет снег, как белый порошок…
Жить невозможно, жить невыносимо.
Но, Боже правый, как же хорошо.
Так ночь болит
Так ночь болит, ослабшая под утро,
Так снег несут подальше от двери,
Так Василиса, ставшая премудрой,
Теперь ни слова вслух не говорит.
Но каждый раз, когда внутри светает,
И каждый звук в её изнанку вшит,
Она выходит на крыльцо босая,
Но, ударяясь оземь, не взлетает,
А всё лежит тихонько и лежит…
Этот город похож
Этот город похож на большой вокзал,
Поезда, как птицы, кричат в ночи.
Но когда я вижу твои глаза,
Всё молчит.
И уже многоточья легли в пробел,
Неизвестно, откуда взойдут слова.
Но когда я думаю о тебе,
Я жива.
А составы заходят на новый круг
И стучат на стыках: ничья, ничья…
Но когда меня окликаешь вслух,
Я твоя.
Ничего не останется навсегда,
Никому не достанется этот рай.
Но когда сорвётся моя звезда,
Загадай…
Ещё немного и забыть о лете
Ещё немного – и забыть о лете,
Бумажным змеем выпустить из рук.
И жухнет лист, и мы уже не дети,
И нас не мамы будят поутру.
Приходит осень ровно на три такта,
И мы, конечно, знаем наперёд,
Что всё случится так-то или так-то,
Что поболит немного, и пройдёт.
И заострится зрение и чувство,
И можно снова видеть, уходя,
Как белый свет, отстиранный до хруста,
Глядится в окна, влажный от дождя.
И эта нежность, глупая, смешная,
Берёт за горло, как за рукоять,
И никогда уже не отпускает.
И только так и может удержать.
И в этот сумрак
И в этот сумрак, хрупкий, предрассветный,
Вплываем врозь, как будто бы вдвоём,
И снится нам, что мы с тобой бессмертны,
И никогда, ты слышишь, не умрём.
И мы во сне бежим по тропам лисьим,
А вслед за нами – шёпот родников,
И нежный хруст новорождённых листьев,
И аромат затейливых цветов.
Уже неотличима жизнь от смерти,
Поскольку только лучшее берёт.
И потому, что мы с тобой не дети,
Мы это точно знаем наперёд.
И так бежать до самого рассвета,
Чтоб, добежав, увидеть и понять,
Что нет судьбы прекраснее, чем эта.
И никому друг друга не отдать.
Ещё один последний взмах
Ещё один последний взмах неслышный,
и даже твой неабсолютный слух
вдруг различит из этой дали вышней
тревожный звук,
такой чужой и лишний,
поскольку он – уже нездешний звук.
Всё снова зарастёт – где крапивой, где ряской, –
и будут зеркала над нами плыть и плыть,
как будто бы не мы вчера играли в прятки,
а вот теперь лежим,
как книжные закладки,
и будто бы не нам сейчас опять водить.
Нас осень породнит – и с жизнью, и со смертью,
и каждый жухлый лист – бессрочный проездной.
И на твоём листе две циферки начертят,
а на моём – одна
дрожит и долготерпит,
покуда и меня не позовут домой…
Василиса
Едет Василиса Прекрасная на бал в своём коробчонке,
и вспоминает бабушку, и песцовый её воротник.
Как везла её бабушка в саночках
по карамельному снегу,
как были они обе бессмертны, как воздух вокруг звенел.
И думает Василиса-младшая, куда же всё это делось:
и бабушка вместе с санками, и снег, и пушной воротник?
А в правом рукаве спят лебеди,
а в левом — застыло озеро.
И косы теперь тяжёлые, хоть поступь ещё легка.
— Если б тогда я знала, — думает Василиса Прекрасная, —
что из этого детского счастья, из всех этих искр в груди,
получится такая усталость,
такая бездарная глупость,
одна лягушачья шкурка, да Иван-дурак впереди…
Снежит
Наши окна ближе к раю,
Чем к проталинам в снегу.
Я сегодня улетаю,
Я здесь больше не могу.
Но пробелом между нами
Эта снежная тетрадь.
Я уже давлюсь словами,
Мне их некому отдать.
Из любого разговора
Можно выпасть под откос.
Я стою у светофора,
Словно он земная ось.
Вот бы швейною иглою
Приколоть тебя ко мне…
Между небом и землёю
снежит, снежит, снежит, сне…