Архив стихотворений Елены Касьян

Куда я буду тебе писать? По снегу огненная лиса
перетекает из света в ночь. Вот так и ты улетаешь прочь
из наших сумерек и сетей, от наших радостей и страстей,
перетекая в немое «был…»
Вдовеют все, кто тебя любил.

Прижмётся город лицом к стеклу. Разбей яйцо, отыщи иглу
и убедись, что она цела — почти нетронутая игла.
Каких гарантий тебе ещё? Врастает небо в твоё плечо,
втекает вечность в твои глаза,
как в нору огненная лиса.

Куда я буду тебе писать? Во мне цветёт прошлогодний сад,
во мне качается синий лес и птицы носятся вдоль небес,
но нет ни города, ни страны, где эти письма тебе нужны,
где ты ещё не совсем отвык
и понимаешь земной язык.

Мы изучили немало слов, от них осталось одно – «любовь».
И все, кто шиты одной иглой, навеки связаны здесь с тобой
в один сияющий гобелен — ему не страшен ни прах, ни тлен,
ему ничто не мешает быть.
И ты в нём нить…
И я в нём нить…

Не говори о нас, не говори,
и даже в самом сердце де Пари,
где мы могли однажды умереть,
когда бы жизнь
не праведней, чем смерть,
когда бы свято место не про нас,
когда бы жили
только в этот раз.
Но до сих пор пульсирует внутри:
не говори о нас, не говори.

Во мне растут сады и города,
во мне горит небесная руда,
скрипят качели, облако плывёт,
а на качелях
девочка поёт.
И так поёт, что не о чем жалеть,
покуда жизнь
не праведней, чем смерть,
покуда всё растает до зари,
как фонари проспектов де Пари.

И уцелеет только горизонт,
но говорить об этом не резон –
слова легки, изменчивы, пусты…
Внутри меня
висячие мосты,
под небом птица, рыба в глубине –
как это всё
вмещается во мне,
живёт и дышит, требует любви?
Там старый дом шиповником увит,

почтовый ящик на его двери
(не говори о нас, не говори),
вокруг стоит высокая трава,
и на ветру
качается едва,
и в той траве лежит мой детский страх,
мой детский стыд,
мой ужас на губах,
моя тоска, моя смешная боль –
всё, что ещё не связано с тобой,

лежит в траве, но не болит давно…
И я смотрю, как старое кино,
и вижу только утро и восход.
И на качелях
девочка поёт.
О, эта песня – всё нутро моё,
а жизнь и смерть –
лишь строчки из неё.
И если хочешь, слушай и смотри.
Но ничего о нас не говори.

У меня был Краков, Париж и Рим,
Где ни мост, ни купол не стал моим,
Я могла живое открыть живым,
Но искала камень и ключ под ним,

Я пыталась мир заготовить впрок,
Этот мир пока был не слишком строг.
До поры кивал мне лукавый бог,
Но теперь неясно, каков итог.

Если нить тонка, то болит порез,
Если ждать беды, то она окрест,
Но когда созрел и готов замес,
Никакой нужды в перемене мест.

И легко сквозь бусину нить течёт,
И в груди пульсирует горячо,
И не важно время, ни день, ни год
Для того, кто знает, куда идёт.

Всё, чего ты ищешь, давно внутри,
Это очень просто – бери смотри.
И давай, себе-то уже не ври –
Бесполезен ключ, если нет двери.

Этот город как-будто опять не у дел,
Он меня отпустил и растерян поныне.
Так беспечный любовник дражайшее имя
Всё катает во рту, покидая постель.

Я иду, прорывая его пустоту,
Паутину невидимых связей и смыслов.
Как добычу свою подпуская на выстрел,
Он стоит неподвижен на этом посту.

Он не ждёт никого. Что ему поезда?
Что ему до того, кто рождён и схоронен?
Что ему до меня? Всё песок и вода…
Всё брусчатка и пыль… Всё узор на ладони…

Мой мирок карамельный, мой космос в груди,
Подержи надо мною целительный полог.
Я не знаю, сколь путь мой суров или долог,
Но я буду идти.
Но я буду идти.

Если я тебя забуду,
Кто узнает, как всё было,
Как замешивал белила,
Как сурьмою разводил,
Мерил жизнь мою докуда,
Не дотягивал до чуда,
Но пока я говорила,
Ты со мною говорил.

Ветер сносит грозовые
Облака, как куклы вуду,
Если я тебя забуду
Что блеснёт среди золы?
Мы давно уже другие,
Но пока ещё живые,
Пригуби вина, Гертруда,
Никакой тебе хулы.

Смерть катается повсюду
На смешном велосипеде,
Мы уедем, мы уедем,
Не догонит нипочём.
Если я тебя забуду,
Если я тебя забуду,
Остаётся только ветер
За вторым моим плечом.

Он говорит – неси,
сколько сумеешь. Сил
хватит. Тянись ко мне,
даже когда на дне
будешь, вставай со дна.
Даже когда одна
буря другой сильней,
встань и пройди под ней.
Это твоё. Тянись
этим со всех сторон.
Если такая жизнь,
значит, таков закон.
Он говорит – смотри,
чем ты владеешь здесь?
Ноша твоя внутри,
ты – это всё, что есть
тут твоего. Неси,
сколько сумеешь. Сил
хватит.

В тот раз, когда мы виделись с тобой,
подумать даже страшно – в прошлом веке,
кто мог предположить, что даже боль
способна раствориться в человеке
почти до дна. Пространство сиротеет
ещё в прихожей, дом не заселён
теперь никем. Никто не повзрослеет,
никто не будет заново влюблён.
Когда мы жили в городе, куда
теперь и письма долетят едва ли,
что знали мы о цифре «никогда»,
что мы, вообще, о чём-то понимали?

Где ничего от нас не остаётся,
у отражений слишком глупый вид.
И тишина из комнаты смеётся,
и пустота из зеркала молчит.

Если кто и смотрел на меня через это окно,
через дырку в стене,
через брешь над моей головою,
то, конечно, не ты, потому что тебе всё равно
не утешить меня – ни оплакать, ни даже присвоить…
Потому что кому
ты потом передашь этот ад,
этот страшный цветок, от которого нежно и больно,
от которого как отвести и ладони, и взгляд,
от которого как отмахнуться и бросить: «довольно»?

Вот идёт человек, по колено в своей тишине, –
вот невидимый посох его и невидимый компас, –
по висячим мостам, по заоблачно-белой стерне,
приближаясь к стене, разделяющей небо и космос.

Кто ещё не стоял, холодея у этой стены,
прижимаясь лопатками
к этим картонным изломам,
сочиняя слова, что пока не произнесены,
превращая любую обложку в подобие дома?
Там висит календарь,
у которого каждый в плену,
там висит циферблат, у которого каждый тем паче…
Редкой рыбе случалось прощупать свою глубину,
но попробуй, попробуй – туда не проникнуть иначе.

В чешуе по ключицы, по горло в небесной воде,
не держась за тяжёлые корни и нежную поросль,
где другие немые цветы прорастают везде,
мы всплывём и обнимемся порознь,
обнимемся порознь…

1

Свитки бы исписал, а с небес ни строчки –
кончились имена у предметов.
Видимое — не полотно, а всего лишь точка,
искра света.

Так и живём, пока узнаванье длится,
выйти за скобки жизни – не сложно,
а вот раздвинуть на ширину страницы –
как можно?

Буду глядеть с небес, подбирать оправу –
чьими руками с тобой обняться.
А до поры мы живы и, значит, вправе
не расставаться.

Буду тебе посланием отовсюду,
все времена о нас, назови любое,
голубем в небе, небом лазурным, буду
тебе тобою.

2

Когда луны обмылок плыл над нами,
Когда меня твой город не вмещал,
И пустоты воображаемый овал
Не размыкался утренними снами,

Мы упразднили время. Толку нет
В его пустом вращении по кругу,
Когда напрасным обещанием друг другу
Остался мнимой яви мнимый свет.

Кем приходилась я тебе, какой
Останусь тут, припомнится едва ли,
Была ли памятью, была ли сном, была ли…
Всё, что роднит объятия с тоской,

Держать у сердца глупо зачастую –
Молчать на выдох, отпускать на вдох –
Такой порядок ни хорош, ни плох,
А только он один и существует.

Иди ко мне, мой лучезарный бог,
Усни в меня, чтобы насквозь проснуться,
А утром чай в пиале, яблоко на блюдце…
Иди ко мне, ты сделал всё, что мог.

3

Из той тишины – из продольной, прохладной на срезе –
Представляется мне, ничего уже больше не вынуть.
Раздувай этот шар, этот купол, пока он не треснет,
И тогда станет легче хотя бы наполовину.

Наша ладная жизнь перекроена косо и криво,
Горизонт непременно завален – что лёжа, что сидя.
Только кто же там, господи, ходит над этим обрывом
И обрыва не видит, стоит, а обрыва не видит.

Это я там хожу – и ношу тебя всюду с собою,
Как чудной амулет, как куриный божок и награду.
Если вкратце, то мир повернулся лицом и спокоен,
Потому что теперь всё идёт, наконец-то, как надо.

4

Оставлены пожитки,
Всего-то пара строк,
На старенькой открытке
Затёрся адресок.
На завтрашнем причале,
Где ты – одно из двух,
Меня не различает
Потусторонний слух.
Как жили мы с тобою,
Где невозможно жить,
Как были несудьбою,
Попробуй расскажи.
Душа моя сурдинка –
Ни лика, ни лица.
И крутится пластинка,
И нету ей конца.

5

Я бросаю слово, будто тонкий невод,
Кто его достанет, сам заговорит.
Не ходи направо, не ходи налево,
«Буква убивает, а дух животворит».

Под мою молитву хорошо ли спится?
Кто очеловечен, лучшего не ждёт.
Каждый обратится в то, чего боится,
Каждый обитает там, куда идёт.

6

Где город носит сон на коромысле,
Мой почтальон который день не спит.
Я есмь письмо тебе, и в этом смысле,
Идущий – это просто часть пути.
Неважно, что во мне ты прочитаешь –
Свою любовь, закат своей любви, –
Ты только то, чего не означаешь,
Сей час замри, сим часом оживи.

Укореняться в будущем не трудно,
Как оставаться в прошлом насовсем…
Мы спим и спим, нам снится Будда,
Который потешается над всем.

7

В прошлое нынче невелики вложенья,
К вечеру сиротеем, к утру – тем паче.
Вызубрить, как таблицу неумноженья,
Список твоих игрушек: свистулька, мячик…

Я ль тебя обниму, я ли здесь утешу:
Это не Кали-юга, не Кали-юга…
Выхватит нас из сумрака луч нездешний,
Будем ещё нежней отпускать друг друга.

Не удержать в руке, в голове, меж чресел,
Сущее бестелесно – и в этом чудо.
Тот, кто семь раз отмерил, один отрезал,
Знает, откуда смерть или жизнь докуда.

Мячик, свистулька – надо ли всё итожить,
Нам далеко ещё до второго круга.
Боже мой, сколько нежности, боже-боже…
Это не Кали-юга, не Кали-юга.

8

Вот так, скрипя о петли бытия,
Раскачивает ветер колыбель,
Где нас Творец попарно изваял:
Совместный быт, совместная постель,
И только вечность каждому своя.

А время всё прозрачней на просвет,
И проступает контур декупажа,
Где я снимаю платье, как конверт,
Где мы – пейзаж, вернее, часть пейзажа,
И смерти нет, и утоленья нет.

И мы никто, и мы уже нигде,
Лишь колыбель качается со скрипом,
И рябь идёт по небу и воде,
Где ты меня читаешь, как постскриптум –
И там, и здесь, и далее везде…

9

– Бери, – говорит, – я ли тебе не янтарь,
солёный ветер, густая крона, резная кость,
белое облако, тонкое зеркало, киноварь,
я ли тебе не праздник и не тропарь,
не желанный гость?

– Мой свет, – говорю, – пока мы в руках Его,
Седьмое небо переливается через край,
не говори ничего, не спрашивай ничего.
Где моё сердце касается твоего,
там и рай.

Поскольку
время вычли до того,
как мы в него пытались
просочиться,
когда по снегу чёрная лисица
петляла след
от дома моего,
и снег
лежал исписанной страницей,
побудь никем, уж если ты никто.
Тебе такому
раньше всех зачтётся.
Когда луна
взойдёт
со дна колодца,
молчи и слушай, выбирая то,
на что
любовью
сердце отзовётся.

Ты слышишь, под нами несутся составы метро,
Древесными кольцами ночь раздвигает нутро,
В ладонь-пятилистник
ложится прожилка судьбы.
Когда бы не сумерки эти, то где бы ты был,
Когда бы не темень, где, руку ко рту приложив,
Очнёшься от яви, не ведая, мёртв или жив,
Садишься в постели —
мелькают в окне фонари —
Мы едем, любовь моя, слышишь, грохочет внутри.
Светает стремительней, чем облетает листва,
Быстрее, чем выдох умеет сложиться в слова,
Быстрее, чем нас опознают
на каждом посту,
Быстрее, чем стрелки часов на стене прорастут.
Быстрее, чем время продавит решётку груди…
Светает, светает, любовь моя,
всё позади.

На полуфразе прерван разговор,
И все слова стекли на дно воронки.
Но всё саднят и ноют до сих пор
Засвеченные кадры киноплёнки.

О, сколько надо жизни, сколько сил,
Чтоб не забыться сном полнометражным,
Где кто кого сильнее разлюбил,
В конце концов, окажется не важно.

В конце концов, из каждой маеты
Не прорастает ни бутон, ни стебель.
И потому прорвись хотя бы ты,
Такой, каким ещё ни разу не был,

Каким тебя никто ещё не знал,
С вот этим светом нутряным, помимо
Всего, что сам себе насочинял,
И полагал почти невыносимым.

С галёрки даже титры не видны…
Покуда свет не зажигают в зале,
Прорви экран! С обратной стороны
Всё так, как мы и не предполагали.