Архив стихотворений Дона Аминадо

Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан!
Не подходит, матушка,
Он для здешних стран.
Да и, кроме этого,
Толку ль без конца
Наряжать отпетого
Вольного певца?..
Помню я, невпорушка,
Говорила ты:
«Свет ты мой, Федорушка,
Ангел красоты!..
Рот раскроешь — рубликом
Каждого даришь,
Всем нашим республикам
Угождаешь, вишь!..»
А теперь что вздумала,
Обалдела, знать?
Федора Шаляпина
Голоса лишать!..
Раз не ходит ходором,
Чтоб челом нам бить,
Стало быть, и Федором
Он не может быть…
Не желаешь жаловать,
Гонишь со двора,
Думаешь разжаловать
Баса в тенора!..
Я ж долбил в дубовую
Голову твою,
Что одну басовую
Партию пою,
Ты ж, жестоковыйная,
Не внимала речь,
Думала в партийные
Партии запречь,
Эх, кабы да ежели,
Да таких впрягать!
Только мне ль, невеже ли,
Да тебя понять?..
Нет, не шей мне, матушка,
Красный сарафан,
Пусть рядится в красное
Бедный твой Демьян,
Пусть народным гением
Числится, чудак,
Пусть и тешит пением,
Ежели уж так!..
В жизни путь-дороженька
Каждому своя.
А с меня достаточно,
Что Шаляпин — я!..

В России выпал первый снег.

I

Все идет своим порядком,
Монотонной чередой.
Вновь над Эйфелевой башней
Светит месяц молодой.
Утром солнышко сияет,
Воздух ясен, воздух чист.
И шуршит в лесу Булонском
Под ногой опавший лист.
И с высоких колоколен
Не срывается набат.
И скользит неслышной тенью
Человек и дипломат.
Быстро меркнут диадемы,
Ореолы и венцы,
А курьерский поезд мчится
Из Парижа на «Столбцы».
И выходит он в раздумье
Из вагона с узелком:
— Да-с… Судьба меня слизнула,
Как корова языком.

II

Все идет своим порядком
И в столицах и окрест.
Скоро будут на заборах
Клеить новый манифест.
И в густом российском мраке
В честь советских именин
Восклицательные знаки
Вновь получит гражданин.
Благородные владыки
Будут миловать воров,
Озарят огнем бенгальским
Мглу осенних вечеров.
И хрипеть, что это искры,
Из которых, там и тут,
Вспыхнет пламя мировое
Через сорок пять минут…

III

Все идет своим порядком,
И пускай себе идет!
Сердце все-таки чудесным,
Чем-то собственным живет.
Не о том его тревога, —
Не о том его печаль,
Что посла и человека
Унесло в родную даль.
Не о том оно тоскует,
Что в Москве об эти дни
Будут факелы, и плошки,
И ракеты, и огни.
Бьется сердце суеверно
Оттого, что где-то там —
Можно русский снег увидеть
И… прижать его к устам.

Итак, опять у поворота.
С горы и в гору. И опять.
И снова быстрым дням без счета
В усталой памяти мелькать.
Блаженный мир чужой свободы…
И лишь своей не обрести.
А позади остались годы,
Как версты долгого пути.
Невозвратимы. Неповторны.
Лишь оглянуться. И вздохнуть.
Да головою непокорной
С притворной удалью тряхнуть.
И перекликнуться во мраке.
Приятель!.. — Здесь я! Спутник?.. — Есть!
И у костра, на бивуаке,
В кружок редеющий присесть.
И, доброй верные привычке,
Не так ли мы на вольный сход,
Для смотра сил, для переклички
Приходим все из года в год?
Не без того и на ресницах
Блестит непрошено слеза.
Но разве есть усталость в лицах,
И затуманены глаза?..
Одна ли буря нам грозила,
Одним ли ветром вдаль несло!
Какой волной не уносило
И нос, и мачту, и весло?..
Какие горы не синели,
Какой нам лес не зеленел!..
Как часто близ заветной цели
Дух обессиленный слабел.
И на каких огней мерцанье
В проклятый мрак устав смотреть,
Мы не спешили с содроганьем,
Чтоб в их обманчивом сиянье
Свое холодное дыханье
Хоть на мгновенье обогреть?..
И где тот камень придорожный,
На чью неласковую твердь
Мы не склонялись безнадежно
Во сне, безрадостном, как смерть?
И все ж, и после всех крушений,
И чашу выпив до конца,
Отравой поздних сожалений
Мы не наполнили сердца.
И вновь держась в открытом море
Лишь за обломок корабля,
Плывем и с ветром буйным споря
И ждем, когда же в темном море
Блеснет нам милая земля!..

«О, ты, что в горести напрасно»,
Меняя жалоб вариант,
Ежеминутно, ежечасно,
На Бога ропщешь, эмигрант!

Заткни роскошные фонтаны, —
Не натирай души мозоль.
Не сыпь на собственные раны
Свою же собственную соль.

Не пялься в прошлое уныло,
Воспоминанья — это дым.
Не вспоминай о том, что было,
И не рассказывай другим.

Не мни прикидываться жертвой,
Судьбы приемлющей удар.
И не клянись, что фокстерьер твой
Был в оно время сенбернар.

Себя на все печали в мире
Монополистом не считай
И нервным шагом по квартире
В минуты гнева не шагай.

О жизни мелкобуржуазной
Слезы насильственной не лей.
И десять раз в году не празднуй
Один и тот же юбилей.

Не доверяй словам красивым
И не предсказывай конец.
Не пей рябиновку с надрывом,
А просто пей под огурец.

И ты не думай, что настанет —
И грянет гром, и вспыхнет свет…
Весьма возможно, что и грянет,
Но ведь возможно, что и нет.

А посему не злобствуй страстно
И не упорствуй, как педант,
«О ты, что в горести напрасно»
На Бога ропщешь, эмигрант!

Но возноси благодаренья
И не жалей хороших слов
За то, что в час столпотворенья,
Кровосмешенья языков

Ты сам во столп не обратился,
Не изничтожился в тоске,
Но вдруг от страха объяснился
На столь французском языке,

Что все французы испытали
Внезапный приступ тошноты
И сразу в обморок упали —
И им воспользовался ты!..

Русскому кабинету надлежит определить, на каких условиях и т.д. …

Газета Temps

На протяженьи многих лет,
В кровавом отблеске пожаров,
Впервые со страниц газет
Мелькнуло слово прежних лет:
Совет народных комиссаров
Был назван — русский кабинет!..
Не знаю, радость иль смущенье,
Но что-то странное в уме
Сменило вдруг оцепененье,
Как будто свет в кромешной тьме
Зажжен на краткое мгновенье,
Блеснул обманчивым огнем,
Как призрак гибельный и милый,
И в изумлении на нем
Остановился взор унылый.
Так иногда случалось вам
Услышать в странном сочетанье
Из уст достопочтенных дам
Вдруг о потерянном созданье
Столь неожиданный рассказ,
Что он невольно тронет вас:
— Вы знали падшую блондинку,
Дуняшку с Невского?.. Так вот,
Какой, представьте, поворот!
Купила швейную машинку,
Строчит, и штопает, и шьет,
И, перст судьбы и верх каприза,
Выходит замуж, чтобы стать
Женой чиновника акциза,
Почти матроной, так сказать…
И пусть в моральные заслуги
Такой Дуняши, господа,
Поверить трудно иногда,
Но это звание супруги,
Швеи и женщины труда —
Такую власть приобретает
Над нашей робкою душой,
Что, подавив сомнений рой,
Мы говорим: «Ну, что ж… бывает!..»
И хоть качаем головой,
Но все ж не можем тем не мене
К такой чудесной перемене
Не отнестися с похвалой…
…О, сила слов! О, тайна звуков!
Пройдут года, и, может быть,
Невероятных наших внуков
Нельзя уж будет убедить
В такой простой и явной вещи,
Какой является для всех
Дуняшки падшей и зловещей
Происхожденье и успех…
Калинин, сторож огородный,
Крыленко, сверх-Юстиниан,
Буденный, унтер всенародный,
И, красноречия фонтан,
Зиновьев бурный, многоводный,
И, «счастья баловень безродный»,
Какой-то смутный Микоян,
Бухарин, жуткая кликуша,
И Сталин, пастырь волчьих стай,
И оплывающая туша
Веселой дамы Коллонтай,
Матрос Дыбенко, мудрый Стучка,
Стеклов, святой анахорет,
И Луначарский — Мусагет, —
И эта, мягко скажем, кучка…
Зовется, — русский кабинет!..
Как, онемев сперва как рыба,
Не молвить, Господи спаси,
И заграничное спасибо,
И древнерусское мерси?!..

За истекший год потребление водки в Советской России достигло 30 милл. ведер

Тридцать миллионов в год.
Не воды, а водки…
Во-первых, какой доход,
А, во-вторых, глотки!
Это вам не кабаре,
Не ананасы в шампанском,
А чистый спирт в нутре
Рабоче-крестьянском.
Грешен человек и слаб,
И человек, и товарищ.
Но ежели ему дать масштаб
Мировых пожарищ,
Да нарисовать план
Программы широкой,
Да отвинтить ему кран,
И сказать — жлекай!..
Да положить ему в рот
Перцу с лавром…
Так он и себя пропьет,
И мавзолей с Кадавром!
Правда, старый стиль
Обошли уловкой.
Это вам не бутыль
С белой головкой,
Вид коей зловещ
И наводит на мысли…
А, действительно, это вещь
В высшем смысле!
И венчик, и герб,
И клеймо, и обводка,
И молот, и серп,
И, вообще… водка!..
Недаром мчится век,
Несется ретиво.
Пей, порядочный человек
И член коллектива!
К горлышку припадай,
Государству на прибыль,
Пей и не рассуждай,
Рассуждение — гибель!..
Линию гни свою,
Меня, говори, не троньте,
Я, говори, не просто пью,
А на пьяном фронте!..

И пусть республика человеческих пчел наполнит небо музыкой своих крыльев и благоуханием золотого меда…

Юбилейное письмо Ромена Роллана

И имя у вас вне сомнения,
И фамилия не плоха.
А вот насчет поздравления,
Извините! — Чепуха.
Вы звездные миры числите,
Витаете в этих мирах.
Но что вы, ей-Богу, смыслите
В русских делах?
Я понимаю: вы грезите,
Впадаете в радость, в грусть,
Но куда вы, Господи, лезете
Вплавь и наизусть?
Положительно, мир становится,
Как пятачок, стерт.
Есть, знаете ли, пословица:
Младенец и черт.
Горе, ежели свяжутся
Один и другой.
Как это вам кажется,
Мосье, дорогой?..
Чубаровская публика,
Подвыпивший комсомол,
Это, по-вашему, республика
Человеческих пчел?..
Между расстрелами и насильями
Со всех сторон,
Это они производят крыльями
Музыкальный звон?!
Неумолкающий, иэрыгающий
Свинец пулемет,
Это, что ль, благоухающий
Пчелиный мед?!
Эх, вы, многое могущий,
Мосье Роллан!..
Писали бы вы лучше
Свой роман,
Спокойное свое занятие
Продолжали бы всласть!..
Воображаю этих облупленных
Предводителей масс,
Торжественных и насупленных,
Как провинциальный бас,
Которому от бенефисного
Восторга в дар
Взяли, мол, да и тиснули
Монограмку из портсигар!..
…Многое уж мы пережили,
И это переживем.
Потому, друзья мои, ежели
В положении своем
Станем по каждому случаю
Желчь разливать,
Так и нашей, многотекучей,
Может желчи не стать!..

Чуден Днепр при тихой погоде…

Я тоже помню эти дни,
И улицы, и переулки,
И их зловещие огни,
И топот, медленный и гулкий…
Он замирал и снова рос,
Неотвратимый и мятежный.
Как смерть, как горечь поздних слез
Перед разлукой неизбежной.
Усталый свет ночной звезды,
Заря, окрашенная кровью.
Заиндевевшие сады
Сбегали, жались к Приднепровью.
Туман. Рассвет. Сырая мгла.
Под снегом тополи седые.
Во мгле, в тумане купола,
Старинные и золотые.
И вдруг… какой-то дальний стон,
И зов бессильный, бесполезный.
И крик, и рык, и скок, и звон,
И конский храп, и лязг железный.
Взлетели. Скачут. Близко. Вот!
Уже не видят и не слышат.
По низким лбам струится пот.
Свистят. Ревут. И паром дышат.
Какой забытый, древний сказ
Восстановил из страшной были
И эти щели вместо глаз,
И выступ скул и сухожилий,
И темных лиц пещерный склад,
И лоб, проросший шерстью длинной,
И водяной, прозрачный взгляд
Тысячелетний и звериный?!..
О, эта киевская ночь,
Которой нет конца и края…
Все в мире можно превозмочь —
И отойти от скорби прочь,
Благословляя и прощая.
Понять. Простить. Но не забыть!
Забыть той ночи невозможно.
Ее нельзя душе изжить.
И будет вечно сердце ныть
И замирать в груди тревожно.
И, свято в памяти храня
Давно прошедшее, былое,
Я говорю на склоне дня:
— Пусть будет чуден без меня
И Днепр, и многое другое…

В Европе веселятся. Танцуют.
Коломбины. Пьеретты. Пьеро.
И все друг дружку целуют
Во втором классе метро.
Найдут себе худую девицу,
Раскрасят ее от пят до ланит,
Посадят на колесницу
И рады, что она сидит.
А сами бегут вприпрыжку,
Толкаясь, не щадя боков,
Старые, невзирая на одышку,
Молодые, глядя на стариков.
Флагами нехитрыми машут.
Надуваются, трубят трубачи.
А в лужах дробятся, пляшут
Солнечные лучи.
Сомневаться ли, что мир чудесен,
Когда весь он залит огнем,
Когда столько бравурных песен,
Дрожанья, звененья в нем?..
Европейская толпа лукава,
Беспечна и весела.
Давно уже гражданского права
Она свой курс прошла.
В неизвестность ее не тянет,
Не толкает ее в обрыв.
Только голову слегка туманит
Легкий аперитив.
Опоздавшие на праздник милый,
На их карнавал шальной,
Только мы проходим с унылой,
Понуренной головой.
Не жалуемся и не ропщем,
Но и так наш взор зловещ.
Какая же все-таки, в общем,
Нелепая жизнь — вещь!..
Лучшие растрачивать годы,
И в усталую грудь вдыхать
Воздух чужой свободы,
И обратно его выдыхать.
Чувствовать, что мы иностранцы,
И поэтому мы должны
Танцевать половецкие танцы,
А в антрактах есть блины!
Чтоб европеец имел понятье,
Хоть лопни, а докажи,
Что и у нас есть свое занятье
И своя ностальжи…

Рецидив антисередняцкого уклона, несмотря на ликвидацию оппозиции…

Из еще одной речи Микояна

О, Муза, воспой Микояна,
Дитя закавказской природы,
Дитя, из которого вырос
Брюнет мирового масштаба!

Когда из далекого края,
Где кажется небо в овчинку,
Где Гиперборейские ветры
Вздымают снега и метели,
Из царства безрадостной скуки…
Веселенький тенор раздастся,
То знай! Это новый Меркурий
Беспечно гортань упражняет!
Никто на советском Олимпе,
Ни сам огнедышащий Сталин,
Ни лающий Цербер-Менжинский,
Ни бог-Аполлон Луначарский,
Ни многовизжащий Бухарин
И ни Коллонтай-Афродита,

При всем недержании речи,
Не могут его переплюнуть.

Подобен расплавленной лаве
Гортанный глагол Микояна.
Но лава, изринувшись, стынет,
А он непрестанно дымится…
Кто знает, быть может, не сердце,
А сопка в груди волосатой
Стремится наружу чрез глотку,
Сей кратер, всегда воспаленный?..

Но что есть реченье и слово
Без мыслей, в него заключенных,
Без этого горнего взлета
В пространство, в эфир, в бесконечность?..
И где ж, о скажи, современник,
Ты видел такое паренье,
Такой ослепляющий пафос,
Такое сверканье, пыланье,
Как в этой квадратной фигуре
Со сросшейся черною бровью,
С папахой, надвинутой грозно
На всю черепную коробку?!

О, Муза, воспой же России
Эпоху шашлычно-баранью,
И небо, что стало в овчинку,
И край, превращенный в мерлушку,
Где в страшном безмолвии ночи,
В безмолвии снежной равнины
Один Микоян веселится,
Брюнет мирового масштаба!..

«Дождик, дождик, перестань!..»
Мы отправимся в Бретань
Всем составом всех частей
С целым выводком детей,
С граммофоном впереди,
С фокстерьером позади,
С утопающим в кульках
Папой с зонтиком в руках,
С мамой, виснущей на нем,
В шляпе с розовым пером,
С нянькой старой и рябой,
С оттопыренной губой,
Цугом, скопом, словом, все
На траво и на форсэ,
На форсэ и на траво!
Неизвестно для чего…

Папа будет тосковать,
Мама будет загорать,
Нянька будет говорить,
Что в России лучше жить,
Дети будут рвать трико,
Пить парное молоко,
Удобрять чужой пейзаж,
Бегать голыми на пляж,
И, с детей беря пример,
Угорелый фокстерьер,
Мир и Космос возлюбя,
Будет прямо вне себя!..

А потом придет наш срок —
Узелок на узелок,
Чемодан на чемодан,
И унылый караван
После каторжных работ
В путь обратный потечет…
С утопающим в кульках
Папой с зонтиком в руках,
С мамой, виснущей на нем,
В шляпе с розовым пером,
С недовольною судьбой
Нянькой старой и рябой,
С целой тучею детей
Всех фасонов и мастей,
С граммофоном впереди
И с собакой позади…

Черт толкает человека
Испытать свою удачу
И отправиться к знакомым!..
В воскресенье!.. И на дачу!!

Мылит щеки он с какой-то
Дрожью, прямо сладострастной,
Ибо черт его толкает
Бриться бритвой безопасной.

Окровавленный, как туша,
Скажем вежливо, баранья,
Он завязывает галстук,
Тоже морщаясь от страданья.

Ибо где же вы видали,
Чтоб охваченный экстазом
Человек спешил на поезд
И возился с самовязом?..

Наконец, напудрив личность
Желтой жениною пудрой,
Все, что следует, приемлет
Он с покорностию мудрой:

Час езды по подземелью,
Пять законных пересадок,
Словом, весь не нами в мире
Установленный порядок.

Чуден путь от Сен-Лазара
По зигзагам рельс гудящих,
В допотопном третьем классе,
В отделенье для курящих…

Чуден плебс, когда он дышит
Перегаром литров многих
И подруг своих щекочет,
Некрасивых, но нестрогих.

А в окно мелькают трубы,
Уголь, фабрики, заводы-
Вообще, сплошное лоно
Изумительной природы!..

После долгой, жуткой тряски
И размяв насилу кости,
Человек с крахмальной грудью
Наконец приехал в гости.

Сорок тысяч восклицаний,
Восхищенье… панорамой,
Чай, холодный, как покойник,
И салфетки с монограммой.

Кто-то старым анекдотом
Угостил и был доволен,
А потом и солнце село
За верхушки колоколен.

Долго шли гуськом по парку.
Воздух в легкие вдыхали.
А когда качнулся поезд,
Все платочками махали.

— До свиданья… — До свиданья!..
Паровоз нахально свистнул.
Человек невольно вздрогнул,
И задумался, и скиснул.

Шестидесятые годы

Опуститься на скамью
И в аллее, где фиалки,
На песке писать — люблю —
Наконечником от палки.
Слушать пенье соловья,
Замирать от муки сладкой
И, дыханье затая,
Поиграть ее перчаткой.
А когда начнут вокруг
Все сильней сгущаться тени,
Со скамьи сорваться вдруг,
Опуститься на колени,
Мелкой дрожью задрожать,
Так, чтоб зубы застучали,
И к губам своим прижать…
Кончик шарфа или шали.

Восьмидесятые годы

Прийти в гости. Сесть на диван.
Покурить. А после куренья
Встать и сказать: «Жизнь-это обман…
С моей точки зренья!»
Потом, постояв, опять сесть,
Грузно, чтоб пружина заныла.
И вдруг взять и наизусть прочесть
«Я не помню, когда это было…»
Потом со вздохом сказать: «Н-да…»
Схватить пальто, стать одеваться
И на глупый женский вопрос: «Куда?»
Грубо ответить: «Домой!.. Стреляться!..»

1905-й

Никаких фиалок. Никакой скамьи.
Ни пасторали, ни драмы.
Отрицание любви. Отрицание семьи.
Отрицание папы и мамы.
Она безвольно шепчет: «Твоя».
А он отвечает зловеще:
«Я утверждаю свое — я!..»
И тому подобные вещи.
Утвердив, он зевает. Пьет чай.
И молча глядит в пространство.
Потом он говорит: «Катя, прощай…
Потому что любовь — мещанство».

Эвакуация

Наша жизнь подобна буре,
Все смешалось в вихре адском.
Мы сошлися при Петлюре,
Разошлись при Скоропадском.
Но, ревниво помня даты
Роковой любовной страсти,
Мы ли, друг мой, виноваты
В этих быстрых сменах власти?..

Эмиграция

Чужое небо. Изгнание.
Борьба за существование.
Гнешь спину, хмуришь бровь.
Какая тут, к черту, любовь?!.

Не в Ла-Манш, не в Пиренеи,
Не на разные Монбланы,
Не под пальмовые рощи,
Не в диковинные страны…

Я уехал бы на Клязьму,
Где стоял наш дом с терраской,
С деревянным мезонином,
С облупившеюся краской,

С занавесками на окнах,
С фотографиями в рамах,
Со скамейкой перед домом
В почерневших монограммах,

С этой гревшейся на солнце,
Сладко щурившейся кошкой,
Со спускавшеюся к речке
Лентой вившейся дорожкой,

Где росли кусты рябины,
Волчья ягода чернела,
Где блистательная юность
Отцвета и отшумела!..

Как летела наша лодка
Вниз по быстрому теченью,
Как душа внимала жадно
Смеху, музыке и пенью,

Плеску рыбы, взлету птицы,
Небесам, и душным травам,
И очам твоим правдивым,
И словам твоим лукавым…

А когда садилось солнце
За купальнями Грачевых,
И молодки, все вразвалку,
В сарафанах кумачовых

Выходили на дорогу
С шуткой, с песней хоровою,
А с реки тянуло тиной,
Сладкой сыростью речною,

А в саду дышали липы,
А из дома с мезонином
Этот вальс звучал столетний
На столетнем пианино,

Помнишь, как в минуты эти
В этом мире неизвестном
Нам казалось все прекрасным,
Нам казалось все чудесным!

Богом созданным для счастья,
Не могущим быть иначе,
Словно Счастье поселилось
Рядом, тут, на этой даче,

В этом домике с терраской,
С фотографиями в рамах,
И сидит, и встать не хочет
Со скамейки в монограммах…

Итак, возрадуемся ныне
По той причине, что опять
Зиновьев будет в прежнем чине
В придворной должности блистать,

И, волоокий, многогубый,
Партийной роскоши предмет,
Прольет он снова свет сугубый
На середняцкий полусвет!..

С ним вместе Каменев дородный,
Сей нунций с ног до головы,
«И счастья баловень безродный»,
Какой-то Рапкин из Москвы,

И многодумный Евдокимов,
Простак и в жизни, и в борьбе,
И человек без псевдонимов,
А вовсе Беленький себе,

И сонм иных, друг с другом схожих
Брюкодержателей, льстецов,
И от опального вельможи
Оттроцковавшихся птенцов…

И, вновь обласканы судьбою,
Они, устав от сеч и битв,
Соединятся меж собою
«Для вдохновений и молитв»,

И для любви, и для коварства,
И для пайков, и для чинов,
Для должностей, для комиссарства,
Для Соловков, для островов…

И, значит, вновь игра все та же,
На крепость нервов, кто кого!
И нам опять стоять на страже,
На страже духа своего.

И, значит, снова зубы стиснуть,
Чтоб горьких слов не проронить,
И не размякнуть, не раскиснуть,
Но ждать, готовиться и жить,

Носить легко любое бремя
И не парить во облаках,
А просто слушать Изу Кремер
На всех на свете языках

И удивляться, что богами
Такая сила ей дана,
Что сразу всеми языками
Она ворочает одна!..

1

Люблю глядеть на спущенные шторы,
На золотую солнечную пыль,
Ревниво выверить надежные затворы.
Потом, блюдя старозаветный стиль,
Присесть перед отъездом на диване,
Прочувствовать, подумать, помолчать,
И, позвенев монетами в кармане,
С приятностию крякнуть и привстать.
И, подавляя легкую тревогу,
Благословить на дальнюю дорогу
И крепко отъезжающих обнять.

2

Люблю вокзалов летнюю прохладу,
От дыма почерневшую аркаду
Навесов, сводов, ниш и галерей,
Рекламы пестрые и легкую наяду
На гребне нарисованных морей…
Соблазны, оболыценья путешествий,
Старинные соборов кружева,
Предчувствие каких-то происшествий,
Волнующие внутренно слова,
Эпическую музыку названий,
Таинственные дали островов,
И прелесть незнакомых сочетаний,
И сутолоку новых городов.

3

Стальных чудовищ огненные пасти,
Чугун, котлы, сверкающая медь
И это клокотание от страсти,
Стремление промчаться, пролететь,
Осилить угрожающие ветры,
Ворваться в пролегающий туннель,
Преодолеть шальные километры,
Пожрать пространство, и, завидев цель,
Наполнить ночь тревогою и жутью,
И, бросив крик в безмолвие полей,
Вздохнуть своей измученною грудью,
Дохнуть огнем и копотью своей,
И сердцу, утомившемуся биться,
Неслышно приказать: остановись!
И, веер искр швырнув в ночную высь,
У сказочной черты остановиться…

Я гляжу на вашу шубку,
Я расстроиться готов:
Сколько было перебито
Милых дымчатых кротов.

Сколько твари этой серой
Уничтожено в полях,
Лишь бы вам блистать Венерой,
Утопающей в мехах!..

А когда еще и мрамор
Вашей шейки неземной
Оттеняете вы пышной
Черно-бурою лисой,

Мне, кому бы только славить
Вашу смутную красу,
Мне становится обидно…
Не за вас, а за лису!

Я гляжу на ваши руки,
И считаю, мизантроп,
Сколько надо было горных,
Темноглазых антилоп,

Грациознейших животных
Меткой пулей пронизать,
Чтоб могли вы и перчатки,
Как поклонников, менять!..

Я гляжу на сумку вашу,
На серебряный затвор.
А на сумке чья-то кожа
Очаровывает взор.

И встает передо мною
Голубой, далекий Нил…
И шепчу я с тихой грустью:
— Бедный, бедный крокодил!

Наконец, на ваши ножки
Я взволнованно гляжу,
И дрожу, и холодею,
Холодею и дрожу…

Ради пары ваших туфель,
Ради моды, для забав…
Черным негром был отравлен
Ядом собственным удав!!

И когда в звериных шкурах,
В перьях птиц и в коже змей,
Вы являетесь Дианой,
Укрощающей зверей,

Я хочу спросить невинно,
Тихо, чинно, не дыша:
— Где у вас, под всей пушниной,
Помещается душа?

Все хорошо на далекой отчизне.
Мирно проходит строительство жизни.
«Только не сжата полоска одна.
Грустную думу наводит она».

Партия, молвил Бухарин сердито,
Это скала, и скала из гранита!
Это, сказал он, и грозен, и вещ,
Первая в мире подобная вещь!

Только… Раковскому шею свернули,
Только… Сосновский сидит в Барнауле,
Только… Сапронова выслали с ним,
Только… Смилга изучает Нарым,
Только… Как мокрые веники в бане,
Троцкий и Радек гниют в Туркестане,
Словом: гранит, монолит, целина!

«Только не сжата полоска одна».

Школы — источники знанья и света.
Что ни зародыш-то два факультета.
Верх достижения! Стены дрожат!
В яслях доценты в пеленках лежат!

Только в лохмотьях, в отребиях черных
Шляется жуткая тьма беспризорных,
Только по улицам бродит шпана,
«Только не сжата полоска одна».

Землю крестьянскую трактором взроем!
Площадь посева удвоим! Утроим!
Все разверстаем! Запишем! Учтем!
Хлебом завалим! Задавим! Зажмем!

Только опять не везет Микояну,
Только опять по разверстке, по плану,
В очередь, в хвост растянулась страна…

«Только не сжата полоска одна».

В области высшей политики то же:
Кто в чистоте своих принципов строже,
Кто, как одна лишь советская власть,
Душу за принцип готов прозакласть?!

— Нам ли читать договоры Европы?
Мы ли за нею пойдем, как холопы.
Мы ли, носители новых идей,
Будем еще разговаривать с ней?! —
Трррр!… и, грустное перышко вынув,
Так из Москвы расписался Литвинов,
Так!!. что в Америке подпись видна…
«Грустную думу наводит она».

К русской

Сначала надо говорить о Толстом,
О живописи, об искусстве,
О чувстве, как таковом,
И о таковом, как чувстве.

Потом надо слегка вздохнуть
И, не говоря ни слова,
Только пальцем в небо ткнуть
И… вздохнуть снова.

Потом надо долго мять в руках
Не повинную ни в чем шляпу,
Пока Она, по-женски, не скажет: Ах!
И, по-мужски, пожмет вам лапу.

К немке

Немку надо глазами есть,
Круглыми и большими.
Ни с каким Толстым никуда не лезть,
А танцевать шимми.

Танцевать час. Полтора. Два.
Мучиться, но крепиться.
Пока немецкая ее голова
Не начнет кружиться.

И глядь, — веревка ль, нитка ль, нить, —
Незаметно сердца свяжет.
И не надо ей ничего говорить…
Она сама все скажет.

К дочери Альбиона

Для англичанки все нипочем,
И один есть путь к победе:
Все время кидать в нее мячом
И все время орать: рэди!

Потом, непосредственно от мяча,
С неслыханной простотою,
Так прямо и рубить сплеча:
— Будьте моей женою!

И если она за это не даст
Ракеткой по голове вам,
Значит, она либо любит вас,
Либо… остолбенела.

К француженке

Французский женский нрав таков,
Что, отбросив в сторону шутки,
С дамой надо без дураков
Говорить об ее желудке.

Они не любят этих ши-ши,
И хотя души в них немало,
Но если прямо начать с души,
Тогда просто пиши — пропало!..

Официально отпразднован 20-летний юбилей Д. Бедного

Птички прыгают на ветке.
Распускается жасмин.
Честь имею вас поздравить
С юбилеем, гражданин!

Двадцать лет писать поэмки,
Гнать стишки на километр…
Это даже и ребенку
Очевидно, что вы мэтр!

От сохи ль вы, я не знаю…
Но, по слогу, по стиху,
Вы, как я предполагаю,
Прямо вделаны в соху!

Говорят, что местный рынок
Тверд в решении своем:
Что ни слово, то суглинок,
Что ни строчка, чернозем.

И, уверясь в идеале
Окружающей мордвы,
Вы действительно пахали,
Прямо землю рыли вы!..

Но у вас характер пылкий,
В поле тесно было вам…
Вас влекло на лесопилки,
К доскам, к бревнам, к топорам!..

Стон стоял на всю окрестность,
Закачалися леса.
— Пропадай, моя словесность,
Все четыре колеса!

Честный пот с лица катился,
И, упарясь и вспотев,
Вы имели трижды право
Изливать гражданский гнев!

— Я не скучный слов точильщик, —
Вы сказали, — я другой…
Я простой продольный пильщик,
Я работаю пилой!

И, рубанок взяв упрямый,
Страшный выпятив кадык,
Вы стругали этот самый,
Сплошь тургеневский язык…

И за это вас прославить
Должен хилый будет век.
Честь имею вас поздравить,
Гражданин и дровосек!..