Архив стихотворений Дона Аминадо

1

Пароход плывет по Сене,
Хлещет пена за кормой.
…Нас миленки в воскресенье
Угощали синемой.

2

Сини в поле василечки,
Прямо жаль по им ходить.
…Кабы не было б рассрочки,
Так не стоило бы жить!

3

Я с рождения румяна,
Ни к чему мне ихний руж.
…У консьержки два ажана,
У меня же один муж.

4

Мы живем, не жнем — не сеем,
Песней душу веселя.
…Только ходим к Елисеям,
В Елисейские поля.

5

Мой миленок ездит ночью,
Говорит, — шофер ночной.
…Это грустно, между прочим,
Быть шоферскою женой!..

6

Если барин при цепочке,
Значит, барин етот — франт.
Если ж барин без цепочки,
Значит, барин — емигрант.

7

Завела в метре я шашни,
С Лувра едучи сюда,
…А у Ейфелевой башни
Разошлась с ним навсегда.

8

Вся природа замерзает,
Только мне ее не жаль.
…Ваня-сокол согревает
За шоффаж, и за сантраль.

9

Хорошо небесным птицам
На воздусях, в вышине.
…Я ж по этим заграницам
Нагулялася вполне.

10

Этот факт, когда напьется
Наш французик из Бордо,
Так сейчас обратно льется
Из французика бордо.

11

Через блюдце слезы льются,
Не могу я чаю пить.
…Нынче барыни стригутся,
А потом их будут брить.

12

На горе стоит аптека,
И пускай себе стоит.
…Ах, зачем у человека
Ежедневный аппетит?..

Там, где море голубое
В берег плещется бесцельно,
Где оно, само собою,
Безранично, безспредельно,
Где в коварном Геллеспонте
Размножаются дельфины,
Где на синем горизонте
Выделяются маслины
И где лавры поседели
От веков и от печали,
Двое спутников сидели
И убийственно молчали.
Был один седой учитель,
Небожителей посредник,
Всякой мудрости ревнитель,
Всех оракулов наследник.
Разогнуть не в силах чресел,
Он взирал угасшим взглядом
На того, кто юн и весел,
На песке валялся рядом.
Тот, другой, был златокудрый
И, как море, синеокий,
Не ученый и не мудрый,
Но красивый и высокий,
Получивший в дар от Феба
Песен дивное искусство,
Прославлявший только небо,
Воспевавший только чувство.
Промолчав часа четыре,
Повели беседу оба
О бессмертии, о мире
И другом, тому подобном.
— В чем же дело? В чем? Скажи мне!.. —
Вопрошал певец пытливо,
Растворяя душу в гимне
Многопенного прилива.
— Дело в разуме природы,
В постижении загадок.
Будут некогда народы
Чтить божественный порядок.
Человек, венец созданья,
Покорит моря и сушу
И избавит от страданья
Гармоническую душу!
— Нет! — певец воскликнул страстно, —
Ты не прав, старик почтенный,
Только песне сладкогласной
Управлять дано вселенной!
Разве нас от горькой муки
Избавляет теорема?
Разве могут дать науки
То, что нам дает поэма?!
И, внимая волн шипенью,
Смотрят оба в глубь столетий.
А за ними легкой тенью
На скале таится третий…
Этот третий, он не книжник,
Не поэт, а просто нищий.
Он искал напрасно пищи,
Он нашел простой булыжник,
Он швырнул его с размаху
И затем во имя Феба
Снял с философа рубаху,
У певца ломоть взял хлеба,
И, любуяся прибоем,
Стал жевать случайный ужин,
Тот, который тем обоим
Был теперь уже не нужен.
После ж долгого жеванья
Он в прибой швырнул их туши
И избавил от страданья
Гармонические души.
И заснул он сном счастливым,
Совершив сей труд полезный,
И во сне его приливом
Унесло в морские бездны.
Море ж пенилось угрюмо,
Расстилалось без предела
И шумело вечным шумом:
В чем же дело, в чем же дело?..

Я не знаю, правда это,
Явь ли это или сон?..
Мы стучали на машинках
Ундервуд и Ремингтон.
Он стукал на Ундервуде,
Я стучала на другой.
Он имел свою работу,
Я отдел имела свой.
Мы молчали и любили.
Мы любили… этот труд.
Мы молчали и стучали,
Ремингтон и Ундервуд.
А когда двенадцать било,
Сердце билось в унисон,
И стучать переставали
Ундервуд и Ремингтон.
Он молчал и улыбался,
Улыбалась я ему.
И краснели, и бледнели,
Неизвестно почему…
А в двенадцать с половиной,
Что-то в душах затая,
Мы садились и вздыхали —
Первый он, вторая я.
И опять к бумажным грудам
Возвращались — я и он,
Он, склонясь над Ундервудом,
Я, уткнувшись в Ремингтон.
Так могло бы продолжаться
Вплоть до Страшного суда.
Если б наш столоначальник
Не сказал однажды: да!..
Да!.. — сказал он — да! я вижу,
Этот дьявольский сосуд:
Шрифт машинки Ремингтона
Переходит в Ундервуд!!!
Допустимо ли однако
Это, скажем, рококо
В документах нашей фирмы,
Фирмы «Джонсон, Смит и Ко»?!
Нет! никак недопустимо!.. —
Мы сказали в унисон,
Проклиная две системы
Ундервуд и Ремингтон.
И немедленно над нами
Совершен и Страшный суд:
Он посажен к Ремингтону,
Мне же дан был Ундервуд.
После этой пересадки
Я молчала, он молчал.
Я старалась и стучала,
Он старался и стучал.
И когда двенадцать било,
Под часов старинный звон
— Ундервуд? — спросил он кратко,
Я сказала: Ремингтон…
И вздохнул он облегченно,
И вздохнула я легко,
Как вздыхают только клерки
Фирмы «Джонсон, Смит и Ко».
А о том, что было после
Меж бумажных этих груд,
Знают только две машинки —
Ремингтон и Ундервуд.

Заказали Коле в школе
Сочиненье. О весне.
Трудно в школе. Трудно Коле.
А еще труднее мне.
Коля что!.. Возьмет тетрадку
И, пока его бранят,
Нарисует по порядку
Двадцать восемь чертенят,
Самых гнусных и хвостатых,
Отвратительных, рогатых,
С выражением таким,
Что посмотришь — станет больно,
И вздохнешь непроизвольно
Не над ними, а над ним.
Нет у мальчика святыни,
Тут весна, а он — чертей!..
Вот извольте на чужбине
Образовывать детей!
Ах ты, Коля, погубитель,
Нигилист своей души,
Да простит мне твой учитель,
Слушай, Коля, и пиши:
«Проблеск неба голубого.
Сердце верит. Сердце ждет.
Дымка. Оттепель. Корова
Через улицу бредет.
У забора зеленеет
Бледной зеленью трава.
Где-то тлеет, где-то преет
Прошлогодняя листва.
Запах дегтя, свежих булок…
Среди площади навоз.
С полной бочкой переулок
Проезжает водовоз.
Над землею дух угарный,
Вьются весело грачи.
Ослепительный пожарный
Гордо смотрит с каланчи.
Тучный доктор едет в бричке
И мотает головой.
Козыряет по привычке
На углу городовой.
Сердцем ветрены, но чисты,
Дух законности поправ,
На бульваре гимназисты
Курят в собственный рукав.
На столбе висит афиша,
Что проездом через Н.
Даст концерт какой-то Миша,
Малолетний, но Шопен.
А из неба так и льется
Золотой весенний свет.
Грач вокруг грачихи вьется.
Дымно. Нежность. Сердце бьется,
Придержи, а то порвется…
Понял, Коля, или нет?»

Хорошо уехать в Чили
Или, скажем, в Пернамбуко…
И заняться обработкой
Знаменитого бамбука!

Трижды девственную рощу
Взять в бессрочную аренду,
Богатеть ежеминутно
И творить свою легенду.

А потом однажды утром,
Зарядив слегка двустволку,
Выйти в рощу и внезапно
Встретить юную креолку.

Опустить пред ней оружье,
Этот довод трижды скользкий, —
И сказать ей все, что нужно,
Но, конечно, по-креольски.

Объяснить ей откровенно
Про Фоли и про Бержеры,
Вообще уж привести ей
Подходящие примеры.

Рассказать ей, что Парижем
Правит Идол, правит Молох,
И что Молох помешался
На креолках и креолах!..

Если ж девушка упрется,
То немедля, для острастки,
Выбрать веточку бамбука
На бамбуковом участке

И сказать ей страшным басом:
— Жозефина, не ломайся,
Уложи свои бананы
И сейчас же собирайся…

А потом с попутным ветром,
Погулявши в Новом Свете,
Плыть по волнам океанским
На разбойничьем корвете

И с безумным романтизмом,
Подкупив матросов банду,
Ночью вынести на берег
Дорогую контрабанду.

А затем. За неименьем
Рынка рабского для сбыта…
Заявить ей совершенно
Откровенно и открыто:

«Госпожа моя, креолка,
Пернамбукская Диана!
Ты явилась жертвой чтенья
Авантюрного романа.

Жертвой жажды приключений
С доброй свадьбой в эпилоге,
Без особых упражнений
В психологии и слоге!..

Но в романах есть безумцы,
Графы, герцоги, бароны,
И, потом, они герои,
А не мокрые вороны.

Не безумец и к тому же
Я не знатный полуночник.
Я — бухгалтер, даже хуже,
Я бухгалтера помощник!..

У меня жена и дети-
Оля, Коля, Ваня, Таня…
Понимаешь, Жозефина.
Жозефеня, Жозефаня?!»

И когда дитя природы,
Смуглый жемчуг Пернамбуко,
Овладеет гибкой тростью
Из чудесного бамбука

И захочет этой тростью
В явном гневе замахнуться,
В эту самую минуту…

Клерку следует проснуться!..

Три бедных тени…

С. Фруг

Эту дивную легенду
Сплошь окутывает мрак.
Что случилось, то случилось,
А случилось это так.
Там, где звездные алмазы
Тонут в бездне голубой,
Три души предстали сразу
Пред Верховным Судией.
Грянул гром, как полагалось,
Грозный грохот. Дивный гул.
И из звездного пространства
Свет пронзительный блеснул.
И когда они предстали
Там, в небесной вышине,
То они затрепетали,
Что естественно вполне.
И над первой грянул Голос,
Предвещающий грозу:
— Кем была? И с кем боролась?
И что делала внизу?
Безупречен и достоин,
Был ответ отменно тих:
«Я был витязь, я был воин
И защитник малых сих.
Но, от раны умирая,
Я мечтал, что будет день
И войду я в двери Рая,
В упоительную сень…»
И раздался Глас повторный,
Обращенный ко второй.
И ответ души покорной
Был как крик души живой:
Мне всегда был чужд и тесен
Мир земного бытия.
Я певец, и, кроме песен,
Ничего не видел я.
Но, созвучьем очарован,
Я не клял судьбу свою,
Ибо знал, что уготован
Мне приют в Твоем раю…»
— Ну, а ты каким деяньям
Сопричастницей была?!
…И наполнилась страданьем
Неба дымчатая мгла.
И душа вздохнула честно,
Так вздохнула в первый раз,
Что у ангелов небесных
Слезы брызнули из глаз.
И ответною слезою
Был исполнен шепот слов:
«Я… увы… была душою…
Устроителя балов…»
А!.. сочувственно звенели
В горних сферах голоса.
И все более светлели,
Прояснялись небеса.

* * *

И божественным глаголом
Преисполнилася высь:
«Отойди, о воин, голый,
И, певец, посторонись!
Ты одна, душа святая,
Будешь вечный мир вкушать!»
И открылись двери Рая,
И захлопнулись опять.

В число профессоров «Школы фашизма» записался и В. В. Шульгин.

Ты не пей простого пива,
А ты пей вино Киянти,
Фашьо Россико эввива,
Фашьо Россико аванти!
По неведомой причине
На язык родных «осини»
Перекладывает ныне
Базилико Шульгинини,
Наше гранде монаркиста,
Манифесто дель фашиста!
Гавдеамус, что Fie скисла,
Наша слава, браво-браво!..
Ерундиссимо для смысла,
Но фортиссимо направо!
Приготовься, мужикато,
Не раскачиваясь сдуру,
Сделать легкое скакато
Ух! и прямо в диктатуру!
В полной форме и при шпоре
Будет грозен вроде тучи
Этот самый диттаторе,
Этот самый русский дуче.
Уж как сядет он с разбега
На затылок твой крестьянский —
Пропадай моя телега…
Говоря по-итальянски!
Станет дути, станет гнути,
Разминать тебе все части,
И покажет тутти-футти,
Тутти-футти твердой власти!
Но елико деревянный
Шаток русский Капитолий,
То, от власти фортепьяный,
Упадет он с антресолей…
И тогда, о, мужикато,
Пейзанино бородато,
Вспомни: есть еще береза,
Тонкоствольна, грандиоза!
Сей породою древесной,
Как гласит о том легенда,
Надо действовать отвесно,
Надо действовать крещендо,
А окончив, молвить: встаньте,
Встаньте, дуче, и — аванти!..

(Из записок потерянной личности)

Не поддаваясь настроениям
Сладких самообманов,
Занялся обозрением
Собственных карманов.
Вывернув до основания
Изнанку своего банка,
Обнаружил колебания
Единственного франка.
После всесторонней критики
Положения финансов
Решил следовать политике
Подвижных балансов.
— Пойти к Петру Мойсевичу,
Взять у него сотку,
Отдать ее Ивану Андреичу
И заткнуть ему глотку!..
Конечно, такой операцией
Не продержишься долго,
Но это будет консолидацией
Основного долга…
Став на такую позицию
И уповая на Бога,
И с одной денежной единицею
Можно сделать много.
Жаль, что лишены эластичности
Современные законы
И что отдельные личности
Не могут выпустить боны.
Уж я бы Ивану Андреичу,
А он самый упрямый,
Насыпал бы, не жалеючи,
Этих бонов с монограммой…
Пусть, мол, человек утешается,
Следя по курсу газеты,
Сколько ему причитается,
Если считать на пезеты!..
…А в общем, я констатирую,
Что кредиторы — бандиты,
И поэтому я себе вотирую
Новые кредиты.
Иван Андреевич заботливо
Выслушивает мой вотум
И спрашивает так отчетливо:
«Вы меня считаете идиотом?»
Тогда я спешу откланяться
И сделаться незаметным.
Но что ж теперь станется
С предложением сметным?!
Перевернуты до основания
И карман, и изнанка,
О, эти колебания
Последнего франка!..

1

Если вам семнадцать лет,
Если вас зовут Наташа,
То сомнений больше нет, —
Каждый бал стихия ваша!
Легкий, бальный туалет
Освежит портниха Маша,
Ослепительный букет
Вам предложит ваш предмет,
Задыхающийся Яша,
Или, если Яши нет,
То Володя или Саша…
Пенье скрипок! Розы! Свет!
Первый бал в семнадцать лет —
Это лучший бал, Наташа!

2

Если вам до тридцати
Не хватает только года,
Вы обязаны пойти!
В тридцать лет сама природа
Говорит душе: цвети!..
Тридцать лет есть полпути,
Силы требуют исхода,
Сердцу хочется цвести,
Сердцу меньше тридцати —
И ему нужна свобода.
Призрак осени у входа.
Все пойми — и все прости!
Крылья выросли — лети!
…Вы должны, должны пойти,
Если вам до тридцати
Не хватает только года!..

3

Если ж вам до сорока
Только месяц остается,
Все равно!.. Бурлит, несется
Многоводная река.
Дымны, странны облака,
Горе тем, кто обернется!
Надо жить и плыть, пока…
Надо жить, пока живется.
Сердцу мало остается.
В сердце — нежность и тоска,
Но оно сильнее бьется.
Юность смотрит свысока,
Зрелость — взглядом игрока:
Проиграешь, не вернется!
Значит, что же остается
У преддверья сорока?
Жить и жить. Пока живется…

4

Если ж вам за пятьдесят,
Знайте, жизни добрый Гений
Может долго длить закат,
Бодрых духом поколений!
Тяжек, сочен плод осенний.
Вечер есть пора свершений.
В седине есть аромат
Поздних, сладостных цветений
В наслоении декад —
Простота проникновений.
Пусть горит, горит закат
Все безумней, все блаженней…
Всех, кому за пятьдесят,
Я зову на Бал Весенний!..

Не лезьте против рожна. Превратитесь в большинство! В крайнем случае — к оружию!

Фашистский монолог Шульгина

«Чертог сиял. Гремели хором».
Юнцы старалися помочь.
Был полон зал. Был полный кворум.
Была Египетская ночь.
И, как царица Клеопатра
В толпе поверженных мужчин,
Восстал среди амфитеатра
Василь Витальевич Шульгин.
Он рек — «и ужас всех объемлет»,
И видят все, что у него
Один лишь разум только дремлет,
А так… — не дремлет ничего!
Бунтует сердце. Кровь вскипает,
Стучит, как молотом, в виски.
Когда ж белками он вращает,
То просто страшно за белки…
«С тех пор, как первого варяга
Нам ниспослал счастливый рок,
Мы государственное благо
Познали вдоль и поперек.
Почто ж не следовать, о дети,
Примерам собственных отцов
И поискать на белом свете
Чужих, но добрых образцов?
Нам плотник-царь привез голландцев,
Екатерина — пруссаков.
А я даю вам итальянцев
Во славу будущих веков!
Не вскормила нас волчица.
Была иною наша быль.
Но Киев все-таки столица,
Хоть я не Ромул, а Василь.
Пылай, фитиль, и рыкай, пушка,
Греми, ура, со всех сторон!
Чем хуже русская галушка
Сих италийских макарон?
Возьму коня и оседлаю,
И на коне ворвусь в Сенат!
Я так хочу! Я так желаю!
Я — царь, я — Бог, я — шах, я — мат!..»
Умолк. «И ужас всех объемлет».
Глаза выходят из орбит.
И зал в священном страхе внемлет
И всеми фибрами скорбит.
И есть действительно причина
Для омраченных скорбью толп:
— Такой фашист, такой мужчина,
И сан — и общество, и столп.
И вдруг!.. — и каждый понимает,
Что тут уж горю не помочь.
Пустеет зал и затихает,
Консьержка двери запирает.
Темна Египетская ночь.

За стихи о «дамском упоенье» разложившийся коммунист одесской контрольной комиссии из партии исключен…

«В каком-то дамском упоенье»
Гляжу на щечки эти две,
И — словно солнца ударенье
В моей несчастной голове.
Кругом одесская натура
Лежит бесчувственным пластом,
А вы, как чудная гравюра,
Смеетесь дивным вашим ртом.
И это тем понятно боле,
Что вы смеетесь, хохоча,
А ваши зубки, как фасоли
На фоне знойного луча.
Когда же, чувствуя симпатью,
Я в глазки ваши заглянул,
Я закричал благою матью:
Тону! Спасите! Караул!
В них глубина была такая
И выходил оттуда свет,
Что я сказал вам: Рая, Рая!
Вы камень, Рая, или нет?
Когда вы камень, так скажите,
И разойдемся навсегда.
Но только шутки не шутите —
И нет, так нет, а да, так да!..
Но вы, как будто статуэтка.
Один лишь хохот и обман.
Зачем же, дивная кокетка,
Крутить наш бешеный роман?!
Конечно, риск святое дело,
Но я ж не должен рисковать,
Когда душа моя и тело
Не могут вам принадлежать,
Имея звание партийца,
И если вдруг такой уклон,
Мне скажут: вы — самоубийца,
И убирайтесь вовсе вон…
Но, несмотря на эти мысли,
Вы идеал такой большой,
Что я люблю вас в полном смысле
И организмом, и душой!
И я в припадке благородства —
Не только серп и молоток,
Но все орудья производства
Отдам за чувство, за намек.
Но если ж суд меня осудит,
А ваша ручка оттолкнет,
Так что же будет?! Ясно будет,
Что я последний идиот…

Милый Коля Сыроежкин,
Эмигрантское дитя!
Я гляжу на мир серьезно,
Ты глядишь на мир шутя.
Что же должен я такое
Написать тебе в альбом,
Чтобы ты, приятель милый,
Не бранил меня потом?
Было б самым честным делом,
И совсем тебе под стать,
На листе блестяще белом
Двух чертей нарисовать…
Закрутить им хвост покруче —
Если бес, мол, так уж бес!
А внизу простую надпись:
«Дорогому Коле С.»
Но тогда бы все сказали —
Это ужас и позор
Тешить мистикой подобной
Любопытный Колин взор!..
И поэтому, оставив
Соблазнительных чертей,
Мы займемся тем, что может
Быть полезным для детей…
Смысл моих нравоучений
Поразителен и прост:
1. Если ты увидишь кошку,
Не хватай ее за хвост.
2. Если пишешь, то старайся
Весь в чернильницу не лезть.
3. Не грызи зубами ручку,
Если даже хочешь есть.
4. Если ты уроки учишь,
То учи их, а не спи.
5. Не разглядывай обои.
6. Не пыхти. И не сопи.
7. Не болтай ногою правой.
8. Левой тоже не болтай.
9. Не пиши на каждой стенке-
Сыроежкин Николай.
10. Не клади резинки, перья
И веревочки в карман.
11. Под грамматику тихонько
Не подкладывай роман.
12. Не играй с чужой собакой.
13. Не срывай куски афиш.
14. Не тверди на каждом слове,
То и дело, же-ман-фиш!
15. Не просись в синематограф
Непременно каждый день.
16. Не носи свою фуражку
Непременно набекрень.
17. А уж паче, наипаче,
Вняв совету моему,
Не допытывайся, Коля, —
Отчего, да почему!..

* * *

А теперь скажу я честно
И скажу тебе я так:
Если Коля Сыроежкин
Не лягушка, не слизняк,
Если в Коле сердце Коли
Сыроежкина живет,
То на все семнадцать правил
Он возьмет — и наплюет!..

В мире что-то совершилось,
Полог снят!
Кошка Машка разрешилась —
Пять котят.
То, что снилось, воплотилось,
Милый друг!
В мире что-то совершилось-
Сразу!.. Вдруг!..
Все приемлющим земное,
Нам дано —
Золотое, голубое
Пить вино,
Не струя из неба льется —
Океан,
Кто напьется, захлебнется,
Будет пьян!
Все набухнувшие почки
Расцвели,
Пар идет от каждой кочки,
Из земли.
Даже лужи отражают
Небеса,
В каждом сердце назревают
Чудеса!
Красоты большой поклонник,
Но плебей,
Прилетел на подоконник
Воробей.
На родительницу-кошку
Поглядел,
Прочирикал, клюнул крошку,
Улетел.
Мне, конечно, больше надо,
Чем ему.
Но и так уж сердце радо
Потому…
Потому, что после бури
Снеговой —
Тонет золото в лазури
Голубой.
Потому, что если очень
Пожелать,
Можно многое постигнуть
И понять.
Потому, что если очень
Захотеть,
Можно многое на свете
Одолеть…
Но для добрых одолений,
Для чудес
Выбирайте день весенний!
Из небес
Голубого зелья льется
Океан,
Кто напьется, захлебнется,
Станет пьян!..

Немецкий фильм

Герой должен быть блондин.
И гусар смерти.
Сидит он как-то, один,
В концерте,
А рядом, изображая судьбу,
Сидит дама.
Гусар хлопает себя по лбу,
И начинается драма.
Дама вертит хвостом
И ведет себя тонко.
Но дело-то все в том,
Что она шпионка.
И вот блондина гнетет
Всякая чертовщина.
С одной стороны, он патриот,
А с другой стороны, — мужчина.
Конец адски зловещ:
Стрельба. Конвульсии. Хрипы.
А называется эта вещь —
«Когда цветут липы»…

Французский фильм

Герой должен быть брюнет
И одет по моде.
Героине семнадцать лет
Или в этом роде.
Он несомненный маркиз,
Она вполне белошвейка.
Обстоятельств этих из —
Ясно, что жизнь… злодейка!
Отец хмурит нависшую бровь
И пробует крайнее средство:
— Либо ликвидируйте любовь,
Либо лишу наследства…
— Нет! — говорит благородный Жюль, —
Никаких ятей!
И откидывает белый тюль
Над колыбелью с дитятей.
— Ах! — говорит счастливый дед. —
Благословляю без оговорок!
И дает званый обед
На человек сорок…

Русский фильм

Герой ни блондин, ни брюнет,
И не о нем речь-то.
Героя вообще нет,
А есть нечто.
Нечто — это борьба миров
Высшего порядка,
Настоящая песня без слов,
И вообще загадка.
Начинается же все с того
Вечно-рокового,
Что она любит одного
И в то же время другого.
А этот самый один
Изводится от сомнений,
Брюнет он или блондин,
Беспутство или гений?
Затем рушатся все миры
Под рев стихий и ветров.
…А в картине-то полторы
Тысячи метров!

Этот Коля Сыроежкин,
Это дьявол, а не мальчик!
Все, что видит, все, что слышит,
Он на ус себе мотает.
А потом начнет однажды
Все разматывать обратно,
Да расспрашивать, да мучить
Многословно, многократно.
Вот, пристал намедни к маме, —
Так что маме стало жарко:
Объясни ему, хоть тресни,
Чем прославился Петрарка?!
— Ах ты, Господи, помилуй! —
Умилясь, вздохнула мама.
Оторвалась от кастрюли
И сказала Коле прямо:
«Да!.. Петрарка!.. Это, Коля,
Был такой мужчина в мире,
Он был ласков, он был нежен
И всегда играл на лире.
А любил он так, как любят
Только редкие натуры.
И писал стихи при этом
В честь возлюбленной Лауры».
Коля хмыкнул. И промолвил
Так, что маме стало жарко:
«Если это только правда,
Значит, папа не Петрарка!..»
А когда пришел с работы
Сам папаша Сыроежкин,
Коля взял его на мушку
Без антрактов, без задержки:
— Папа, кто была такая
Эта самая Лаура?!
…Папа выдержал атаку
И сказал довольно хмуро:
«Да!.. Лаура… это, Коля,
Нечто вроде херувима.
Это то, что только снится,
А потом проходит мимо…
Ясность духа. Тихость взора.
Легкость медленной походки.
А в руках благоуханных —
Кипарисовые четки…»
И заметил Коля тоном
Настоящего авгура:
«Если только это правда,
Значит, мама не Лаура!..»
Посмотрел на маму папа.
Мама папу осмотрела.
А потом, конечно, Коле
От обоих нагорело.
Пусть!.. Зато по крайней мере
Будут красочны и ярки
Впечатленья в сердце Коли
О Лауре и Петрарке.

Человек не царь природы,
А дитя своей среды.
Вот идет дитя на рынок,
Видит сочные плоды,
Видит овощи земные,
Изобилье, благодать…
Чтобы просто человеку,
Поглядев, пощекотать
Вкус и чувство обонянья,
Взор порадовать живой,
И купить чего там надо,
И пойти себе домой?!.
Нет, так он, извольте видеть,
Выше этого всего.
У него не просто зренье, —
Точки зренья у него!..
И на овощи земные,
И на сочные плоды
Он глядит, как на продукты
Политической среды.
И выходит, что редиска,
Что ты там ни говори,
Несомненно монархистка,
Ибо белая внутри.
Репа очень либеральна,
Несмотря на вялый цвет.
Сельдерей есть явно Высший
Монархический Совет.
Лук — плебейское растенье,
Ест глаза и жжет язык,
Словом, точное сравненье:
— Настоящий большевик.
Овощ самый евразийский —
Это тухлый шампиньон,
И сомнительный по вкусу,
И гнилой со всех сторон.
Помидор — непримиренец,
Якобинец, радикал.
А поганка — возвращенец,
Наступил и растоптал!..
Артишок продукт фашизма —
Заграничен и кудряв,
Вряд ли можно артишоком
Ублажать российский нрав…
Что касается укропа,
Беспартиец, не взыщи!..
И для запаха кладется
Всеми партиями в щи.
Если ж просто эмигранта
Вам угодно, наконец,
То, конечно, эмигранта
Представляет огурец.
На случайных огородах
Восемь лет уже подряд
Он растет, а тверд и зелен,
Словно восемь лет назад!
И, купив его для скудной,
Незатейливой еды,
Возвращается обратно
Человек, дитя среды.

Была весна. Эпоха браков,
Пел соловей. И цвел жасмин.
Письмо любви, без твердых знаков,
Писал советский гражданин.
Следя событий непреложность,
Он даже в страсти соблюдал
И выражений осторожность,
И свой партийный идеал.
Отравлен гибельной отравой,
Программных слов изведав власть,
Он заключил в их круг лукавый
Свою безвыходную страсть.
Он говорил: «Товарищ Нелли,
Моя желанная, когда ж,
Объединившись к общей цели,
Вы прекратите саботаж?!
Задев неслыханные струны,
Что пели в тайной глубине,
Не вы ль, по ордеру Фортуны,
Всю душу вывернули мне?!
Я был свободным элементом,
Но вы пришли. Свобода — дым!..
Я стал гнилым интеллигентом,
Который просится в Нарым.
Как соблазнительная сказка
Мелькнули!.. Ну? И я влюблен.
И получилась неувязка
И нежелательный уклон.
Я честь, характер, волю разом
В могиле братской схоронил,
Эвакуировал свой разум
И душу вами уплотнил.
Ужель любовных резолюций
Я добиваюся вотще?!
О, нет! Я жажду контрибуций
И всех аннексий вообще…
Я не боюсь огласки страстной,
Столь презираемой людьми.
Долой рассудок буржуазный,
Вся власть инстинктам, черт возьми!
Когда душа в такой истоме,
Так разве мыслимо сейчас,
Чтоб я режимом экономии
Стеснял себя и даже вас?!
Но если вы не хотите очень
Иметь законный силуэт,
Так я согласен, между прочим,
Пойти в домовый комитет.
И пусть товарищ председатель
Возьмет обоих на учет.
И это будет даже, кстати,
Для вашей маменьки почет.
А я исполню с благородством
Мне предуказанную роль.
И пусть над нашим производством
Осуществляется контроль!..»

Для утонченной женщины

Игорь Северянин

Для утонченной женщины
Есть одна только мистика —
Распороть прошлогоднее
И отрезать ненужное!
И, подобно Праматери,
Из ничтожного листика
Сочинить и исподнее,
И придумать наружное!..

Для утонченной женщины
Только платье — Вселенная,
Кружева — это облако,
Декольте — Океания.
И грядет она Вечная,
И грядет она бренная,
Неизвестного возраста,
Неизвестного звания…

О, законы наследия
Ослепительной грации,
Чье явление яркое
Незнакомо с изъятьями!
О, какая трагедия,
Находясь в эмиграции,
Сочетать свою выдумку
С прошлогодними платьями!

Вы берете материю,
И окраской химической
Достигаете в сущности
Недоступно-желанного,
И потом вы сияете
Красотой поэтической,
И сверкаете радугой
Перелива нежданного!

И когда вы проходите
В этом платье муаровом,
Сногсшибательной кошкою
По краям отороченном,
О, я знаю, я чувствую,
Что увы! я не пара вам,
Ибо весь я в единственном,
Ибо весь я в рассроченном…

Но, чудес провозвестница,
В величайшей прострации
Я стою перед вами,
И далекой, и близкою,
И твержу: О, прелестница,
Вы есть ось эмиграции,
Ибо дух ваш господствует
Над материей низкою!..

Любовь немецкая

Домик. Садик. По карнизу
Золотой струился свет.
Я спросил свою Луизу:
— Да, Луиза? Или нет?
И бледнея от сюрприза,
И краснея от стыда,
Тихим голосом Луиза
Мне ответствовала: да!..

Любовь американская

«- Дзынь!.. — Алло! — У телефона
Фирма Джемса Честертона.
Кто со мною говорит?
— Дочь владельца фирмы Смит.
— Вы согласны? — Я согласна.
— Фирма тоже? — Да. — Прекрасно.
— Значит, рок? — Должно быть, рок.
— Час венчанья? — Файфоклок.
— Кто свидетели венчанья?
— Блек и Вилькинс. — До свиданья».
И кивнули в телефон
Оба, Смит и Честертон.

Любовь испанская

Сладок дух магнолий томных,
Тонет в звездах небосклон,
Я найму убийц наемных,
Потому что… я влюблен!
И когда на циферблате
Полночь медленно пробьет,
Я вонжу до рукояти
Свой кинжал ему в живот.
И, по воле Провиденья
Быстро сделавшись вдовой,
Ты услышишь звуки пенья,
Звон гитар во тьме ночной.
Это будет знак условный,
Ты придешь на рокот струн.
И заржет мой чистокровный,
Мой породистый скакун.
И под звуки серенады,
При таинственной луне,
Мы умчимся из Гренады
На арабском скакуне!..
Но чтоб все проделать это,
Не хватает пустяка…
— Выйди замуж, о, Нинета,
Поскорей за старика!..

Русская любовь

Позвольте мне погладить вашу руку.
Я испытываю, Маша, муку.
Удивительная все-таки жизнь наша.
Какие у вас теплые руки, Маша.
Вот надвигается, кажется, тучка.
Замечательная у вас, Маша, ручка.
А у меня, знаете, не рука, а ручище.
Через двести лет жизнь будет чище.
Интересно, как тогда будет житься,
Вы хотели бы, Маша, не родиться?
Не могу больше, Маша, страдать я.
Дайте мне вашу руку для рукопожатья.
Хорошо бы жить лет через двести.
Давайте, Маша, утопимся вместе!..

Постановлением Совнаркома Ф. И. Шаляпин лишен звания народного артиста республики.

Известно ли большой публике,
Что такое народный артист,
Народный артист республики?
И какой его титульный лист?
«Бас всея Великороссии,
Малороссии и Новороссии,
Края Нарымского,
Полуострова Крымского,
Кахетии
И Имеретии,
И не более, и не менее,
Как Грузии и Армении,
И всего Дагестана,
И Афганистана,
Как это ни странно…
Певец советский,
Артист Соловецкий,
Донской и Кубанский,
Рабоче-крестьянский,
Бедняцкий, батрацкий,
Великий шаман бурятский,
Песельник бурлацкий,
Запевало солдатский,
Всенародный, всемужицкий,
Полный идол калмыцкий,
Почетный человек сибирский,
Идолище башкирский,
Солист кашмирский,
Утешитель татарский,
Великий халат бухарский,
Радость всякого эскимоса,
Переносица Чукотского носа,
Любимец узбеков,
И прочих человеков,
И всякой разномастной публики…
Вот что такое артист республики!!!»
…Ах! Ах! И трижды ах!
Слава, как дым. Слава, как прах.
Употребляя высокий слог,
Отряхните сей прах от ног.
И черкните на скользком,
На картоне бристольском,
Без титулов, без биографии,
По какой угодно орфографии,
Что не царский, не Луначарский,
Не барский, не пролетарский,
Без всякой отметки,
Не бабкин, мол, и не дедкин,
И не мамин, мол, и не папин,
А просто Шаляпин.
Авось поймут…
И у бурят, и у якут!