Архив стихотворений Дона Аминадо

1

Доклад: «Любовь и веронал».
Билеты — франк, у входа в зал.

2

Вышли в свет воспоминанья:
«Четверть века прозябанья».

3

Нужен смокинг или фрак
Для вступающего в брак.
Там же ищут для венца
Посаженого отца.

4

Ищут вежливых старушек
Для различных побегушек.

5

Отдается домик с садом,
С крематориумом рядом.

6

Ищут крепкую эстонку
К годовалому ребенку.

7

Диспут в клубе на Клиши
О бессмертии души.
Там же прения сторон,
Русский чай и граммофон.

8

Ищут скромную персону
Средних лет —
Отвечать по телефону:
Дома нет.

9

Срочно нужен на Европу
Представитель по укропу.

10

Имею восемь паспортов,
На все готов.

11

Скромный русский инвалид
Ищет поручений
По устройству панихид
Или развлечений.

12

Отдается дом с гаражем,
С правом пользования пляжем.
Непосредственно из спальни
Вид на женские купальни.

13

Ищут тихого злодея.
Есть старушка. Есть идея.

14

Сохранившийся мужик,
Бывший крымский проводник,
Сокращает скуку дней
На отрогах Пиренеи.

15

Ищу мансарду для прислуги,
Чтоб проводить свои досуги.

16

Комната с диваном
За урок с болваном.

17

Холостяк былой закваски
Жаждет ласки…

18

«Вырыта заступом яма глубокая»…
Адрес для писем: Алжир. Одинокая.

19

«Жорж, прощай. Ушла к Володе!..
Ключ и паспорт на комоде».

20

Пришли. Ушли. Похоронили.
«Среди присутствующих были…»

Под Парижем, на даче, под грушами,
Вызывая в родителях дрожь,
На траве откровенными тушами
Разлеглась и лежит молодежь.

И хотя молодежь эта женская
И еще не свершила свое,
Но какая-то скука вселенская
Придавила и давит ее.

И лежит она так, босоногая,
Напевая унылый фокстрот
И слегка карандашиком трогая
Свой давно нарисованный рот.

Засмеется — и тоже невесело,
Превращая контральто в басы.
И глядишь, и сейчас же повесила
На обратную квинту носы.

А потом задымит папиросками
Из предлинных своих мундштуков,
Только вьется дымок над прическами,
Над капризной волной завитков.

И гляжу на нее я, и думаю:
Много есть достижений вокруг.
Не исчислишь их общею суммою,
Не расскажешь их сразу и вдруг.

Много темного есть в эмиграции,
Много темного есть и грехов.
Одного только нет в эмиграции…
В эмиграции нет женихов.

В зелено-лиловой гостиной,
В убийственно-милой семье,
Сидели приятные гости
На страшно уютных сомье.

Им в тело пружины впивались,
Им внутренность жег кипяток.
Но вольно текла их беседа,
Как быстрый и шумный поток.

Хрустевшие бублички с маком
Весьма оживляли их спор.
А спор был о чувстве природы,
О прелестях моря и гор.

Какие безумные планы
Не строили все они вслух,
В какие роскошные страны
Не влек беспокойный их дух!

Увядшая Лиза Попова,
Вращая зрачком и белком,
Хотела испанских пейзажей
С дымящимся кровью быком.

Сосед ее, скромная личность,
Сказал, чтобы нос утереть,
Что жаждет взглянуть на Неаполь,
Взглянуть — и потом умереть.

Хозяйка же дома сказала,
Имея и опыт, и стаж,
Что если уж ехать, то ехать
Куда-нибудь к морю, на пляж…

И так это бюст колыхнула,
Что Петр Александрович Шпан
Почувствовал качку морскую,
Хотя он и был капитан.

А траченный молью Кулябкин,
Весьма пожилой холостяк,
Вздыхал о высокой Юнгфрау…
Лелея надежды на брак.

И все говорили о лете,
О синей морской синеве,
О жизни над уровнем моря,
На тысячу метров, на две.

Когда же оно наступило,
Исполнено всяких чудес,
Никто никуда не поехал —
Ни к морю, ни в горы, ни в лес.

И жизнь продолжалась, как прежде,
В природе, на службе, в семье.
И так же пружины скрипели
На старых, почтенных сомье.

Их давит грань. Им тесен мир.
Их тянет всех в Гвадалквивир.
В испанский бред. В испанский сон.
На бой быков, на сто персон.

Кто есть российский эмигрант?
Он принц, он нищий, он инфант.
Он хочет сам рукой своей
Пожать отроги Пиренеи.

Взойти на высь, на Пампелун,
Спуститься вниз под рокот струн.
И завернуть, как древле, в Яр,
В Аранжуэц и в Альказар…

Шумит волна. Роскошен лавр.
Под каждым лавром дышит мавр.
Под каждым мавром дышит конь,
И вся Испания огонь.

Седеют лавры. Маврам мор.
На Пиренеях русский хор
В Гвадалквивир с горы плюет
И «Вниз по матушке» поет.

Солнце всходит и заходит,
Пробивается трава.
Все упорно происходит
По законам естества.

Отчего ж у юмористов
На лице такая грусть?
Почему судебный пристав
Знает все и наизусть?

Отчего на белом свете
Семь считается чудес?
Отчего в любой газете
Только сорок поэтесс?

Отчего краснеет густо
Только вываренный рак?
Отчего писать под Пруста
Каждый силится дурак?

Отчего так жизнь угрюма,
И с душой не ладит ум?
И зачем Леона Блюма
Родила мамаша Блюм?

У графини де Петрушки
Был обычный фестиваль.
Был посланник фон Пампушки
С баронессой фон дер Шваль.

Был полковник Ерофейка,
Граф Авдотья, князь Свисток,
Грандюшесса Тимофейка
С дочкой, Дунькой-Ветерок.

Генерал Фома-Ерема,
Дюк Маруська, прэнс Шпана.
И была подруга дома,
Толстоевского жена.

После общей джигитовки,
С полонезом многих пар
Егермейстер де Смирновки
Внес кипящий самовар,

А потом большое блюдо
Из литого серебра,
Где лежала прямо грудой
Астраханская икра.

Съели. Выпили. Размякли.
Пригласили русский хор.
И зажгли из древней пакли
Свой березовый костер.

А наутро, в недрах бани
И под колокола звук,
После долгих возлияний
Паром парился грандюк…

И дюшесса Цикцикуцки,
В белом платье, как была,
Так на койке, на грандюцкой,
Растянулась и спала.

А свидетели пирушки,
Беллетристы разных стран,
Жизнь графини де Петрушки
Переделали в роман.

На скучных берегах, у Вавилонских рек,
Взирая на прохладные теченья,
Стоял интеллигентный человек
И вспоминал былые прегрешенья.

Себя рукою в грудь он колотил,
В другой держал для памяти записку…
И продолжительно, и горько голосил,
И каялся не просто, а по списку.

Зачем он государство отрицал,
В божественности власти сомневался?
Зачем на потрясение начал,
Безумием охвачен, покушался?

Почто горел на жертвенном огне,
Грозил, орал, и требовал, и рыкал,
И кнопками на собственной стене
Марусю Спиридонову истыкал?!

Испытывая сладостную грусть,
И тошноту, и даже дрожь в коленке,
Зачем учил он Маркса наизусть,
И слепо поклонялся Короленке?

Подайте мне Аксакова сюда!
Киреевского с братом! Хомякова!
И в чаянии страшного суда,
Леонтьева! Федотова! Лескова!

И, с сахарною патокой в лице,
Да возвращусь к наставникам смиренным…
Да растворюсь в святом Молоховце,
Во кислых щах и в поросенке с хреном!

Да преисполнюсь древнею икотой,
Отрыжкою отцов моих и дедов,
И, повернув обратно, в Домострой,
И многожды и знатно отобедав,

Приму апоплексический удар
И кончу жизнь весьма благополучно,
И отлетит душа моя, как пар,
Освободясь от оболочки тучной!…

И был Октябрь. Звонили телефоны.
Имел хожденье русский пневматик.
И был билет. И ставка на мильоны.
И жизнь была. И рюмка. И шашлык.

И, несмотря на массу осложнений,
На полный мрак, на кризис мировой,
Какое-то беспутство или гений
Спасали нас от бездны роковой.

А между тем под сланцами, под мглистым
Покровом глыб, безумьем обуян,
Уже дышал дыханием нечистым,
Уже пылал и пенился вулкан.

И желт был дым в фарватерах, в воронках…
И, помолясь безжалостным богам,
Вставал монгол и шел на плоскодонках
От устьев рек к безвестным берегам.

Из тундр пешком спешили алеуты,
И пел шаман в убийственной тоске.
И вел киргиз худой и необутый,
Киргизский вождь в коровьем башлыке.

И шум стоял во всем авиахиме,
И горизонт был сумрачен и хмур,
И говорил словами, и плохими,
Какой-то тип, оратор и манчжур.

События шли стремительно и быстро,
Гремела сталь, и цокал пулемет,
Во всей Европе не было министра,
Который спал бы ночи напролет…

А мы, глупцы, переводили стрелку,
Платили тэрм, писали пневматик
И покупали кошку или белку, —
Для жен. Для шуб. На женский воротник…

Была весна. От Волги до Амура
Вскрывались льды… Звенела песнь грача.
Какая-то восторженная дура
Лепила бюст супруги Ильича.

И было так приятно от сознанья,
Что мир земной не брошен и не пуст,
Что если в нем имелися зиянья,
То их заткнет, заполнит этот бюст.

Как хорошо, что именно весною,
Когда едва зазеленеет лист,
Когда к земле, к земному перегною
Из городов стремится пантеист.

И в небеса, в лазурное пространство
Уходит дым, зигзагами струясь,
И всей Руси беднейшее крестьянство
На тракторы садится, веселясь.

Как хорошо, что в творческом припадке
Под действием весеннего луча
Пришло на ум какой-то психопатке
Изобразить супругу Ильича.

Ах, в этом есть языческое что-то!
Кругом поля и тракторы древлян,
И на путях, как столб у поворота,
Стоит большой и страшный истукан,

И смотрит в даль пронзительной лазури
На черную под паром целину…
А бандурист играет на бандуре
Стравинского «Священную Весну».

Темные горы сосисок.
Страшные горы капуст.
Звуки военного марша.
Медленный челюсти хруст.

Ярко палящее солнце.
Бой нюренбергских часов.
Ромбы немецких затылков.
Циркуль немецких усов.

Роты. Полки. Батальоны.
Ружья. Лопаты. Кресты.
Шаг, сотрясающий недра,
Рвущий земные пласты.

Ярмарка. Бред Каллигари.
Старый, готический сон.
Запахи крови и гари.
Золото черных знамен.

Рвет и безумствует ветер.
С Фаустом Геббельс идет.
В бархатном, черном берете
Вагнер им знак подает.

Грянули бешеным хором
Многих наук доктора.
Немки с невидящим взором
Падали с криком «ура!».

…Кукла из желтого воска,
С крепом на верхней губе,
Шла и вела их навстречу
Страшной и странной судьбе.

В советской кухне примусы,
Вот именно, горят.
Что видели, что слышали,
О том не говорят.

…В углу профессор учится,
В другой сапожник влез.
А в третьем гордость нации,
Матрос-головорез.

В четвертом старушенция
Нашла себе приют.
А жить, конечно, хочется,
Вот люди и живут.

С утра, как эти самые,
Как примусы коптят,
Зато в советском подданстве
И крепко состоят.

А примус вещь известная,
Горит себе огнем,
А кухня коллективная
И вечером и днем.

Хозяек клокотание,
Кипение горшков,
И все на расстоянии
Вот именно вершков.

Как схватятся соседушки,
Как вцепятся в упор!
А в воздухе, вот именно,
Хоть вешайте топор.

Четвертая, гражданская,
Сапожника жена
Заехала профессорше
Бутылкой от вина.

Бутылка, значит, в целости,
Профессорша — навряд.
А примусы упорствуют,
А примусы горят.

Вся жизнь моя была победой света
Над тьмою тем.
Я был рожден по воле комитета,
Не знаю кем.

Но понял я, что был не самостийным
Мой первый час.
А отвечал желаниям партийным
Вождей и масс.

И мне сказал неведомый родитель:
Смотри, подлец!
Уже стяжал покойный наш учитель
Себе венец…

Его пример, средь прочих наипаче,
В душе храни,
И не зевай, и в случае удачи
И сам стяни.

И я пришел в рабочие артели,
Как некий бард.
И песнь моя не жаворонков трели,
А взрыв петард!

И каждый звук, и мысль моя, и слово,
И крик души,
Как погреба пожар порохового
В ночной тиши.

Я не ищу в поэзии разгадку
Тайн бытия.
Мне все равно, что сапогами всмятку
Торгую я.

Я свой огонь кузнечными мехами
Раздул, и вот
Я как вулкан, который вдруг стихами
Сейчас прорвет.

И хлынет вниз из горла, из воронки,
Сорвав затор,
Мой молодой, мой бешеный, мой звонкий
Мой адский вздор,

И озарит пылающим поленом
Грядущий век!..
И скажет мне вся партия, весь пленум:
— Се, человек.

Была прелестная пора…
Цвели фиалки. Птицы пели.
Звенели чище серебра
Ручьи во вкусе Боттичелли.

Блестели лужи. И лучи
Врывались в щели и в простенки.
Кружились первые грачи,
Как на картинах Ярошенки.

И расцвели в какой-то срок
И лес, и роща, и поляна.
И плыл над рощицей дымок,
Как на картинах Левитана.

И все сияло, и вокруг
Таким дышало ароматом,
Что каждый встречный был нам друг,
А поперечный был нам братом.

И шел такой от братьев дух,
И столько этих братьев было,
Что мы уж спрашивали вслух:
А где же братская могила? —

Чтоб уложить их всех туда,
И чтоб над ними птицы пели,
И с синих гор неслась вода,
Как на картинах Боттичелли.

Будет вечер танцевальный
В пользу мальчиков-волчат.
Будет вечер музыкальный
В пользу девочек-галчат.

Будут елки-маскарады,
Будет праздник Рождество.
Будут детям мармелады,
Будет взрослым ничего.

Все писатели напишут
Свой рождественский рассказ,
Появившийся в печати
По четырнадцати раз.

Будут плакать Сандрильоны.
Будет мальчик замерзать.
Будут шляться почтальоны…
Так, что в сказке не сказать.

А потом струею брызнет
Госпожа моя Клико.
А уж с ней о смысле жизни
Разговаривать легко.

И ораторы стараться
Станут в очередь, на крик.
И начнет тут заплетаться
Их тургеневский язык.

Будет тост и звон бокала,
Хор цыган из тупичка,
И начнется быль сначала
Про знакомого бычка.

Мы были молоды. И жадны. И в гордыне
Нам тесен был и мир, и тротуар.
Мы шли по улице, по самой середине,
Испытывая радость и угар —

От звуков музыки, от солнца, от сиянья,
От жаворонков, певших в облаках,
От пьяной нежности, от сладкого сознанья,
Что нам дано бессмертие в веках…

Мы были молоды. Мы пели. Мы орали.
И в некий миг, в блаженном забытьи,
В беднягу пристава то ландыши швыряли,
То синие околыши свои.

Звенела музыка, дрожала мостовая…
Пылал закат. Изнемогавший день
Склонялся к западу, со страстию вдыхая
Прохладную лиловую сирень.

Мы были смелыми. Решительными были.
На приступ шли и брали города.
Мы были молоды. И девушек любили.
И девушки нам верили тогда…

Клубились сумерки над черною рекою.
Захлопывалось темное окно.
А мы все гладили прилежною рукою
Заветное родимое пятно.

Мы поздно поняли, пропевши от усердья
Все множество всех песен боевых,
Что нет ни пристава, ни счастья, ни бессмертья…
Лишь ландыши, и то уж для других.

Тяжкие грозди глициний,
Утро, симфония света.
Воздух прозрачный и синий,
Воздух парижского лета.

Прелые запахи тлена,
Милая сладость земного.
Легкая, смертная пена,
Горечь бессильного слова.

Разве не чуют, что ветер
С русской, бескрайной равнины
Вихрем взметет эти розы,
Стебли, газоны, куртины,

Станет в слепом сладострастье,
В страшном припадке удушья
Рвать и топтать это счастье,
Мстить за предел равно душья, —

Лишь бы, сломав, уничтожив,
Вольно гулять по пустыне,
Сыпля на смертное ложе
Хрупкие грозди глициний!..

Я устал от весеннего гула,
От звенений, от звуков извне!..
Я уверен, что царь Калигула,
Тот, что въехал в сенат на коне,

Задыхался от счастья без меры,
Распиравшего царскую грудь, —
Оттого, что небесные сферы
Озаряли блистательный путь.

Оттого, что весенняя нега,
От которой он весь изнемог,
Не вмешалась в размеренность бега
И в простое движение ног.

Лишь верхом на горячем животном,
И, вонзив свои шпоры в бока,
Мог ворваться он грубым и потным,
Как крылатый Пегас в облака,

В этих медленных старцев собранье,
В эту курию скучных мужей,
И дохнуть в них весенним дыханьем,
Ослепить их сияньем лучей.

Кинуть вызов и Риму, и миру,
Изумить и заставить дрожать,
И, подбросив на воздух порфиру,
Рассмеявшись, назад ускакать.

Но куда пешеходу простому,
Человеку такому, как я,
Разметать эту сердца истому,
Размотать эту нить бытия,

Расплескать эту нежность и ярость,
Ту, которой до самого дна
Невзирая на раннюю старость,
Переполнила душу весна?

Ни коней, ни сената, ни Рима…
Только слабая в поле трава.
Только мимо плывущего дыма
Над усталой землей синева.

Только проволок в небе гуденье.
Только запах густой и хмельной,
И дрожанье, смятенье, звененье
Из земли, на земле, над землей.

Помнишь дом на зеленой горке,
В четырех верстах от станции?
Помнишь запах рябины горький,
Которого нет во Франции…

Помнишь, как взлетали качели
Над садом, над полем скошенным,
И песню, которую пели
Девушки в платьях в горошину.

Помнишь, как мы дразнили эхо,
И в строгом лесу березовом
Сколько, Господи, было смеха,
Сколько девушек в белом, в розовом!

А когда темно-синий вечер
Над земными вставал покоями,
Помнишь, как зажигали свечи
В гостиной с голубыми обоями,

Где стояли важные кресла
И турецкий диван с узорами,
И где было так чудесно
Упиваться «Тремя мушкетерами»…

— Долой Пушкина и Белинского,
Читайте Степняка-Кравчинского!

Прочитали, марш вперед.
Девятьсот пятый год.

От нигилизма — ножки да рожки.
Альманахи в зеленой обложке.
Андреев басит в Куоккале,
Горький поет о соколе.
Буревестник взмывает вдаль.
Читает актер под рояль.
— Эх, грусть — тоска…
Дайте нам босяка!
Идет тип в фуражке.
Грудь. На груди подтяжки.
Расчищает путь боксом,
Говорит парадоксом.
Я это «Я», не трожь!
Молодежь в дрожь…
Дрожит, но ходит попарно.
Читает стихи Верхарна.
Плюет плевком в пространство,
Говорит, что все мещанство…

А ей навстречу Санин.
Мне, говорит, странен
Такой взгляд на вещи!
А сам глядит зловеще,
И сразу — на жен и дев,
От Ницше осатанев.

А рояль уже сам играет.
А актер на измор читает.

Начинается ловля моментов.
Приезд, гастроль декадентов.
Стенька Разин в опале.
Босяки совсем пропали.
Полная перемена вкусов.
На эстраде Валерий Брюсов.

Цевницы. Блудницы. Царицы.
Альбатросы из-за границы.
Любовь должна быть жестокой.
У девушек глаза с поволокой.
Машу зовут Марго.
А в оркестре уже — танго…

Бьют отбой символисты.
Идут толпой футуристы.
Паника. Давка. Страх.
Облако, все в штанах!

Война. Гимны. Пушки.
Полный апофеоз теплушки.
Глыба ползет, сползает.
А Ходотов все читает.

На балкон выходит Ленин.
Под балконом стоит Есенин,
Плачет слезою жалкой,
Бьет Айседору палкой.

А актер, на контракт без срока,
Читает «Двенадцать» Блока.

Девичьи лица ярче роз.

Увы! Ни девушки, ни розы…
В душе убийственная тьма.
Ей снятся русские морозы,
Ей снится русская зима.

И как ни мучай иль ни милуй,
К каким соблазнам не склоняй,
Один ей мил на свете милый,
Один ей дорог в мире край.

Попробуй взять ее искусно,
Заставь держать ее башо —
Ей все равно повсюду грустно,
Ей все равно не хорошо.

Таскай хоть в Лувр ее, к Венерам,
О смысле жизни говори,
Пои чистейшим Редерером,
Читай ей Поля Валери,

Покуда Поль не рассердился,
Услышав вопль ее и крик:
— Хочу, чтоб пылью серебрился
Его бобровый воротник!..

А там в снегах, что сердцу снятся
От огорчения его,
Бобры проклятые плодятся,
Не зная сами для чего.