Архив стихотворений Дона Аминадо

Человек, не вешай нос
Ни на квинту, ни иначе.
Не склоняй ни роз, ни слез,
А уж грез и наипаче.

В плащ не кутайся, зловещ:
И прохладно, и не модно,
Только бодрость-это вещь,
Все другое производив.

И не так уж тесен мир,
Чтобы в нем не поместиться.
А затем… ведь ты ж не сыр,
Чтоб слезой своей гордиться.

Сколько тягостных колец
Вкруг затягивалось уже.
Так уж худо, что конец!
А глядишь назавтра… хуже.

Это значит, что вчера
За сугроб ты принял кочки,
Это значит, что игра
Не дошла еще до точки.

Если ж так, то выше нос.
«Еще Польска не сгинела».
Жил да был такой Панглосс,
Понимавший это дело.

И когда его Вольтер
Посадил однажды на кол,
Он, классический пример,
Сел и даже не заплакал.

И подействовала так
Эта твердость на Вольтера,
Что сказал он: «Слезь, дурак,
Ты не годен для примера!..»

На минувшее взираю
Я почти с благоговеньем.
Я завидую невольно
Предыдущим поколеньям.

Было все когда-то легче,
Было все когда-то проще,
Три кита на свете были:
Русь, исправники и тещи.

У купца, у Пастухова,
Что у Каменного моста,
Все, что в мире совершалось,
Объяснялось очень просто.

Шею шарфом обмотавши,
Алкоголик и безбожник,
В наводивших страх галошах
Приходил к нему художник,

И за три рубля в неделю,
С возмущеньем непритворным,
Всю уездную управу
Пригвождал к столбам позорным.

«О, доколе, Катилина…» —
Восклицал он без варьяций,
Осуждая непорядки
Городских ассенизации.

А потом, надев намордник,
Тещу, женщину сырую,
Рисовал в ужасном виде,
Вообще, как таковую.

Ах, я знаю, все проходит,
Все есть тлен и быстротечность.
Отошла и наша теща
В пожирающую Вечность.

Но когда я меж консьержек
Заблудившись безнадежно,
Вспоминаю то, что было
И что стало невозможно,

У меня вот к этой теще,
К сатирическому устью,
Прямо, знаете ли, нежность,
Перемешанная с грустью!..

Утро. Море. В море парус.
Чтоб сравнений не искать,
Море, скажем, как стеклярус.
Тишина и благодать.
Человек закинул сети
И веслом не стал грести,
До чего же рыбы эти
Дуры, Господи прости!..
Ну о чем ты, рыба, грезишь
В этой бездне голубой?
Видишь, кажется, а лезешь.
А другие за тобой.
И, как дважды два четыре,
Зашипишь в сковороде…
Где ж прогресс в животном мире,
Где, я спрашиваю, где?!
Впрочем… Солнце. Блеск. Природа.
Горизонт и пароход.
Прямо в грудь из небосвода
Так и льется кислород.
Выдыхай его обратно,
Погружайся в забытье,
Не считай на солнце пятна,
Это дело не твое.
И не думай, ради Бога,
О бессмертии души!
Вообще, дыши немного,
Понимаешь ли, дыши!
Допусти, что все химера,
Допусти и помирись…
Но красив же чайки серой
Этот взлет в простор и ввысь,
Хороша волны прохлада,
Даль прозрачна и ясна,
Так чего же тебе надо,
Дьявол этакий ты, а?

Одного Нового года нам мало,
Эх, где наша не пропадала,
Один раз вплавь, другой раз вброд,
Встретим еще один Новый год.

Пей, как говорится,
Мелкая земская единица,
Сивка и Россинант,
Рядовой эмигрант!

Пей за мировую бесконечность,
За мгновение, и за Вечность,
За красоту, и за момент,
И за третий элемент.

Пей за свободу слова,
За народ, давший Толстого,
За чувство мировой тоски
И за эти самые огоньки.

Пей за нашу профессуру,
За приват и за доцентуру,
Пей за адвокатуру,
Пей за литературу,
Даже за температуру,
Но, главное ж, пей…

Пей за все яркое, за все огневое,
За искусство как таковое,
За выси гор и за ширь долин,
За Мечникова лактобациллин.

Пей за друга читателя,
Пей за друга издателя,
Пей за друга писателя,
И даже за переписателя,
Но, главное, пей…

Пей за нашу альма-матер,
За вулкан и за кратер,
За подробность, за суть,
За исторический путь,

За луч света в царстве мрака,
За излечение рака,
За молнию и грозу,
За Сидора и за козу,

За творчество и за муки.
И за мучеников науки,
За исстрадавшиеся низы,
И за Сидора без козы,

И за прекрасную Францию,
Последнюю нашу станцию,
Где по два раза в год
Встречаем мы Новый год,

Но твердо и неуклонно,
На Онуфрия и на Антона,
С танцами до утра,
Пока придет пора,
А не придет, так приснится…

Пей, мелкая единица,
Ура!

Хорошо построить дом
На просторе, на поляне.
Возле дома сад с прудом.
А в пруду карась в сметане.
Да в саду чтоб рос левкой,
Лиловел пожар сирени.
А в душе чтоб был покой.
Да-с. Не боле и не мене!

Утро. Вишни. Белый пух.
Встать. Полить цветы из лейки.
Да чтоб мимо шел пастух
И играл бы на жалейке.
На террасе круглый стол
Серебром блестит кофейным.
Кресло. В кресле слабый пол
В чем-то этаком кисейном…
Сядешь. Крякнешь. Пьешь и ешь.
Прямо мнишь себя младенцем.
Лишь порой лениво плешь
Отираешь полотенцем.
Ну, потом… ползешь в гамак.
Тишина. И дух сосновый.
А читаешь, как-никак,
Приключенья Казановы.

Как прочтешь одну главу,
Да начнешь моргать ресницей,
Книжка падает в траву…
Ветерок шуршит страницей.
Где-то муха прожужжит,
Прогремит вдали телега.
В доме люстра задрожит.
Тишина. Блаженство. Нега.
Встанешь. Бешено зевнешь,
Чуть не вывихнувши челюсть.
Квасу, черти!.. Ну… и пьешь,
Ледяной. С изюмом. Прелесть!..

В общем, дети, несмотря
На неравенство земное,
Хорошо, когда заря
Нежит небо голубое,
Когда с вишен белый пух
Расстилается над садом,
Когда вечером пастух

Возвращается со стадом.
Когда есть просторный дом,
Белый, с крышею зеленой,
А при доме сад с прудом,
В нем карась определенный,
На террасе белый стол,
На столе прибор кофейный,
В мягком кресле слабый пол,
А на поле дым кисейный!..

Помнишь ты или не помнишь
Этот день и этот час,
Как сиял нам луч заката,
Как он медлил и погас?
Ничего не предвещало,
Что готовится гроза.
Я подсчитывал расходы,
Ты же — красила глаза.
А потом ты говорила,
Милым голосом звеня,
Что напрасно нету дяди
У тебя иль у меня.
Если б дядя этот самый
Жил в Америке, то он
Уж давно бы там скончался
И оставил миллион…
Я не стал с тобою спорить
И доказывать опять,
Что могла бы быть и тетя,
Тысяч так на двадцать пять.
Я ведь знаю, ты сказала б,
Что, когда живешь в мечтах,
То бессмысленно, конечно,
Говорить о мелочах.

Городскому человеку
Страстно хочется на волю.
У него тоска по небу,
Колосящемуся полю,
По похожим на барашков
Облакам и легким тучкам
И еще по всяким разным
В книжках вычитанным штучкам.

Городскому человеку,
Даже очень пожилому,
Страшно хочется зарыться
Прямо в сено иль в солому
И вдыхать сосновый запах,
От соломы, но сосновый!!!
И глядеть, как в час вечерний
Возвращаются коровы…

Городскому человеку
Так и кажется, что вымя
Сразу вздуто простоквашей
И продуктами другими,
И что надо только слиться
С лоном матери-природы,
Чтобы выровнять мгновенно
Все — и душу и расходы.

Городскому человеку,
Утомленному столицей,
Снится домик очень белый
С очень красной черепицей.
В этом домике счастливом
На окне цветут герани,
А живут там полной жизнью
Краснощекие пейзане.

Городские ощущенья
Одинаковы и стерты…
Вот и тянет человека
На натюры да на морты.
И мечтает он однажды
Убежать от шума света
И купить клочок землицы,
Где, неведомо… Но где-то!

Развести цыплят, коровок,
Жить легко и без печали,
Получая ежегодно
Три серебряных медали:
За цыплят и за коровок,
И за то, что образцово
Деревенское хозяйство
Человека городского.

Но пока о куроводстве,
Улыбаясь, он мечтает,
Грузовик его бездушный
Пополам переезжает.
Потому что не цыплята
По навозной бродят жиже,
Не цыплята, и не бродят,
И не в жиже, а в Париже!..
И теперь на Пер-Лашезе
Он лежит, дитя столицы.
Городскому человеку
Много надо ли землицы?!

Оттепель. Дымка. Такси вздорожали.
Нежность какая-то. Грусть.
Двух радикалов куда-то избрали.
Поезд ограбили. Пусть.

Ноет шарманка. Рапсодия Листа.
Серб. Обезьянка в пальто.
Я вспоминаю Оливера Твиста,
Диккенса, мало ли что…

Все-таки лучшее время природы —
Это весна, господа!
Все сочиняют поэмы и оды.
Даже извозчики. Да.

Что-то весеннее грезится миру,
Бог его ведает, что.
Ах, если б мне итальянскую лиру…
Даже не лиру, а сто!

Погоди. Не плачь. Терпение!
Мир воспрянет ото сна.
Скоро будет наводнение,
Равноденствие, весна.

Вспыхнут в окнах многогранные,
Разноцветные лучи.
Прилетят, от солнца пьяные,
Сумасшедшие грачи.

Станет кот умильно нежиться,
Выгибаться неспроста,
И, как дура, кошка врежется,
То есть втюрится в кота…

И, нахален, с вышки чучела
Будет голос воробья:
Мне в яйце сидеть наскучило,
Вот и вылупился я!

И, поднявшися над близкою,
Слишком низкою землей,
Он с такой же анархисткою,
С воробьихой молодой,
В неоглядный путь отважится,
Где в просторе голубом
Все ему, наверно, кажется
В освещении ином…

А теперь подумай, глупая,
Что вокруг произойдет!
Через лужу, важно хлюпая,
Гусь с гусыней проплывет,
Грач под самым подоконником
Станет душу изливать,
Канарейка по поклонникам
Будет прямо изнывать,
Конь заржет и лев зарьпсает
По желанной, по своей,
Как умеет, прочирикает
Серенаду воробей.
Так ужели исключение
Станешь ты собой являть?
Солнце! Небо! Наводнение!
Равноденствие весеннее!
Тольку чуточку терпения,
Только малость подождать!..

Каждый день уходит к морю
Голубой курьерский поезд.
Зябко кутаются в соболь
Благороднейшие леди.

Пахнет кожей нессесеров,
И сигарой, и духами,
И еще щемящим чем-то,
Что не выразить стихами…

Если вы не лорд английский,
Не посол Венесуэлы,
Не владелец медных копей
В юго-западном Техасе,

Если герцогов Бульонских
Вы не косвенный потомок,
Не глава свиного треста,
Не плантатор из Таити,

Если вы не задушили
Тетку, Пиковую даму,
То чего же вы стоите
И куда же вы суетесь?!

Ах, шестое это чувство,
Чувство рельс, колес, просгрансгва
То, что принято у русских
Называть манящей далью…

Замирающее чувство,
Словно вы на полустанке.

Вот придет швейцар огромный —
Страшный бас и густ, и внятен:
— Пер-рвый… Поезд… на четвертом…
Фастов… Знаменка… Казатин…

Легки под этим небом ясным
Живые запахи весны.
И блеском кратким, но прекрасным
Земные дни озарены.
Мадам торговка! Вид мой жалок,
Но я имею двадцать су.
Продайте мне пучок фиалок,
Бесплатно выросших в лесу.
Не анархист, не безобразник,
Хочу традицию блюсти.
Я не хочу на пышный праздник
Как бедный родственник прийти
И объяснять прохожей даме,
Что гость случайный я у них.
Пускай чужой, но я с цветами!
А где цветы, там нет чужих.
Идут, идут… Плывут знамена.
И, вешней брагой охмелев,
На трон из легкого картона
Париж возводит королев.
О зависть, худший вид порока!
Но я завидую им всем.
Как хорошо не помнить Блока,
И, прошумев свой Ми-Карем,
Не декламировать красиво,
Что глубже нас на свете нет,
И мрачно требовать надрыва
От знаменитой Мистангэт!..

Провижу день. Падут большевики,
Как падают прогнившие стропила.
Окажется, что конные полки
Есть просто историческая сила.

Окажется, что красную звезду
Срывают тем же способом корявым,
Как в девятьсот осьмнадцатом году
Штандарт с короной и орлом двуглавым.

Возможно все на свете пережить,
Невольные и вольные бесстыдства.
Всего отведать и всего вкусить,
Хотя бы только ради любопытства.

Пусть трижды повторяется стезя,
И дедов сны пускай приснятся внуку.
Но только скуку вынести нельзя,
Тупую и торжественную скуку!

А между тем уже грядет она,
Российская, дебелая, тупая.
Такая, как в былые времена,
Во времена Батыя и Мамая.

Придет и станет каяться в грехах
Смиренно, унизительно и кротко,
И захлебнется в прозе и в стихах
По поводу любого околотка.

Она найдет своих профессоров,
Чтобы воспеть парад кавалерийский,
Открыть, что зад московских кучеров
Не просто зад, а древневизантийский.

И прибегут из разных заграниц
Любители по-своему развлечься,
И упадут всеподданнейше ниц
С единственным желанием — посечься.

Честь имею доложить,
Что ужасно трудно жить,
Прямо, искренне сознаться,
Невозможно заниматься!..

В гневе мрачный небосвод
Разверзается библейском,
И потоки многих вод
Мчатся в страхе иудейском.

Человеки и стада
Мокнут купно и отменно.
Вот уж именно когда
Всем им море по колено.

Это значит, что опять
Ной в порядке диктатуры
Станет тварей отбирать
Для грядущей авантюры.

…Этак мыслью воспаришь —
И еще противней станет.
Над тобой по скатам крыш
Дождь немолчно барабанит.

Куришь. Киснешь. Морщишь лоб.
Невозможно заниматься.
Эх, мамаша! Хорошо б
Чистым спиртом нализаться,

Наложиться, словно зверь,
И мурлыкать откровенно:
Вот уж именно теперь
Мне и море по колено!..

Топали. Шарили. Рылись. Хватали.
Ставили к стенке. Водили. Пытали.
Словом, английским сказать языком:
Дом моя крепость, и… крепость мой дом.

Площадь очистили. Цоколь. Ступеньки.
Памятник общий Емельке и Стеньке.
Именно в память того, что ко дну
Стенька персидскую сплавил княжну.

Осень проходит. Одна. И другая.
Третья… Шестая… Седьмая… Восьмая…
Вот и десятая глазом видна!
«Грустную думу наводит она».

Песня ль доносится… Жалоба ль, вздох ли…
Лес обнажился… Грачи передохли…
Ветер гуляет в просторах полей…
В общем, приятная вещь юбилей.

В Москве состоялся розыгрыш дерби для крестьянских рысаков.

Я чувствую невольное волненье,
Которое не выразишь пером.
Прошли года. Сменилось поколенье.
Все тот же он, московский ипподром.

Исчезли старые и милые названья,
Но по весне, когда цветет земля,
Легки и дымны дней благоуханья
И зелены Ходынские поля.

Иные краски созданы для взора,
Иной игрой взволнована душа, —
Не голубою кровью Галтимора
И не дворянской спесью Крепыша.

Из бедности, из гибели, из мрака,
Для счастья возродяся наконец,
Лети, скачи, крестьянская коняка,
В советских яблоках советский жеребец!

Ты перенес жестокие мученья
И за чужие отвечал грехи,
Но ты есть конь иного назначенья,
Ты, скажем прямо, лошадь от сохи.

Пусть ноги не арабские, не тонки,
И задняя с передней не в ладу,
Есть классовое что-то в селезенке,
Когда она играет на ходу.

Прислушиваясь к собственным синкопам
И не страшась, что вознесется бич,
Ты мчишься этим бешеным галопом,
Который завещал тебе Ильич.

И, к милому прошедшему ревнуя,
Я думаю над пушкинским стихом:
Вот именно, крестьянин, торжествуя,
Играет в ординаре и двойном.

Зацветают весенние грядки.
Воробей от безумья охрип.
Я люблю вас в ударном порядке,
Потому что вы девушка-тип!

Ах, в душе моей целая смута,
И восторг, и угар, и тоска.
Приходите, товарищ Анюта,
Будем вместе читать Пильняка.

Набухают весенние почки.
С точки зрения смычки простой,
Я дошел, извиняюсь, до точки!
Ибо я индивид холостой.

Прекратите ж сердечную муку,
Укротите сердечную боль.
Предлагаю вам сердце и руку
И крестьянского типа мозоль.

Начинается веселая пора…
Обнаглела, повзрослела детвора.
Что ни девочка, то целый бакалавр,
Что ни мальчик, то не мальчик, а кентавр.

Не успели даже дух перевести,
Даже сделать остановку на пути,
Разобраться в этом космосе самом,
А тебя уже на свалку да на слом.

Вы, папаша, не читали Мериме,
Вы, мамаша, прозябали в Чухломе,
Вы, мол, молодость ухлопали на ять,
Вам Расина да Корнеля не понять.

И пошли, залопотали, ну! да ну!
Как сороки-белобоки на тыну,
Так Бальзаком, Мориаком и костят,
Про Лажечникова слышать не хотят…

И плывет уже вечерняя заря,
А в траве уже от блеска фонаря
Умирают, угасают светлячки…

И выходит, что папаши дурачки,
И что все есть только пепел и зола.

И что молодость действительно прошла.

Все было русское… И «Бедность не порок».
И драматург по имени Островский.
И русская игра, и русский говорок,
И режиссер, хоть пражский, но московский.

Все было русское… И песня, и трепак,
И гиканье, и посвист молодецкий.
И пленный русский князь, и даже хан Кончак.
Хоть был он хан, и даже половецкий.

Все было русское… Блистательный балет,
И добрые волшебники, и феи.
И греза-девочка четырнадцати лет
В божественном неведенье Психеи.

Все было русское… И русские лубки,
И пляски баб, и поле, и ракита,
И лад, и строй гитар, исполненный тоски,
И человек по имени Никита.

Все было русское… И клюква, и укроп,
И русский квас, изюминой обильный.
И даже было так, что даже Мисс Europe
Звалась Татьяной и была из Вильны.

Все было русское… И дни, и вечера,
И диспут со скандалом неизбежным.
И столь классическое слово — Opera,
И то оно казалось зарубежным.

Все было русское… От шахмат и до Муз,
От лирики до водки и закуски.
И только huissier, который был француз,
Всегда писал и думал по-французски…