Архив стихотворений Дона Аминадо

Хорошо у моря, летом,
Быть влюбленным, быть поэтом,
Быть преступно молодым,
Жить в избушке у бретонца,
Подыматься раньше солнца,
Когда в небе — синий дым,
Когда спит на бедном ложе
Та, что в мире всех дороже,
И прекрасней, и милей.
Натянуть суровый парус
И рассечь воды стеклярус
Легкой лодкою своей.
Выбрать место. Сеть закинуть.
Долго ждать. Тянуть — и вынуть,
Словно жребий золотой,
Океанский, настоящий
Пестрых рыб улов, блестящий
Многоцветной чешуей!
А потом, при блеске солнца,
Плыть назад, к избе бретонца,
И живую скумбрию,
Что по-рыбьи пляшет в лодке,
На шипящей сковородке
Поднести, как жизнь свою,
Той, что в мире всех дороже,
Той, которая… О, Боже!
Пусто ложе! Где ж она?!
Где бретонка?! Бог иль дьявол!
Неужель, пока я плавал,
Здесь возился сатана?!
Жалкий, красный, как редиска,
Я гляжу, лежит записка
На французском языке:
«Рыбаки мне надоели,
Неужели, в самом деле,
Счастье только в рыбаке?!
Я ищу, мой друг минутный,
Страсти боле сухопутной.
Все вы просто пескари.
Если ж вы меня любили,
То зачем вы уходили
До рассвета, до зари?!»
Вот ушла — и не вернется.
Где бретонка, там и рвется! —
Уязвленно думал я,
Проклиная мир и лодку,
Ненавидя сковородку,
Где шипела скумбрия.

Я в мире все, покорствуя, приемлю.
Чтоб самый мир осмыслить и постичь.
Иван Ильич желает сесть на землю.
Я говорю: садись, Иван Ильич!

По всем его движениям и позам
Я понимаю, это — крик души.
Он говорит: хочу дышать навозом!
Я говорю: действительно, дыши!

Он говорит: я заведу корову.
Я говорю: конечно, заводи!
И, веря ободряющему слову,
Он чувствует стеснение в груди.

Так высказаться мученику надо.
Так нужен этот дружеский жилет.
Он говорит: представь себе! Канада!
Мохнатый плащ! Ботфорты! Пистолет!

Я жизнь дам иному поколенью,
Я населю величественный край!..
С участием к сердечному волненью
Я говорю: конечно, населяй!

А через час, беспомощней сардинки,
Которая не может ничего,
Он вновь стучит на пишущей машинке
И курит так, что страшно за него!

Хорошо бы в море бросить
Всех, кто что-то проповедует.
Зачесать умело проседь,
Зачесать ее как следует.
Предоставить спор невежде,
Не вступая с ним в дискуссию.
И ухаживать, как прежде,
За какой-нибудь Марусею.

Не ходить встречать Мессию
И его не рекламировать.
Со слезою про Россию
Ничего не декламировать.
Не скулить о власти твердой
С жалким видом меланхолика.
Вообще, не шляться с мордой
Освежеванного кролика.

Но, избрав потверже сушу,
Все суметь, что юность ведает.
И взбодрить и плоть, и душу,
И взбодрить их так, как следует.
Предоставить спор невежде,
Не вести ни с кем дискуссию.
И… ухаживать, как прежде,
За какой-нибудь Марусею!

От земли струится пар.
Над землей плывет угар
Легкий, дымный, голубой.
Надо мной и над тобой.

На каштанах белый пух.
Зорче глаз и тоньше слух.
Если только пожелать,
Можно многое понять.
И понять и претерпеть,
Если только захотеть.

Есть такой блаженный час,
Когда видишь в первый раз,
Изумленно и любя,
И другого и себя.

Нет свершения вовне.
Я — в других. И все — во мне.
А над всем и над тобой
Легкий, пьяный, голубой,
Золотой весенний пар,
Дым, и нежность, и угар.

Осенние дни еще тихо
И робко толпятся в преддверье.
Сентябрьские розы пылают
Пыланьем последнего дня.
Латинские сумерки сини,
Легки и воздушны, и кратки.
И снова блаженное лето
Отходит, как юность твоя.

Когда человек вспоминает
О том, что давно миновало,
То знай, это старость в преддверье,
Дыханье в груди затая,
Старается тихо подкрасться
И, время по вздохам считая,
Войти, как входила когда-то
Упрямая юность твоя…

Войдет и осмотрит рапиры,
Которые быстро ржавеют,
И сядет, оправив старинной,
Шуршащей оборки края.
Скользнет снисходительным взглядом
По толстым и пыльным тетрадям,
Где спят миллионы терзаний,
Прошедших, как юность твоя.

Но ветер с неслыханной силой
Ударит в железные ставни,
И вспыхнут каминные угли,
Как розы осеннего дня…
И сердце впервые постигнет
Покорности жуткую сладость,
Но только иную, чем знала,
Чем ведала юность твоя.

О, синьор в цилиндре строгом,
В рединготе и с пластроном,
С пестрой ленточкой в петлице
За заслуги перед троном!..

Вы сердиты. Вы дугою
Изогнули ваши брови,
Даже держите свой зонтик
Вы как будто наготове.

Да, вы правы. Я зевака.
И стою я, рот разинув,
Пред витринами нарядных,
Освещенных магазинов.

И могу смотреть часами,
Как в плену своем хрустальном
Улыбается, сияет
Эта кукла в платье бальном…

Иль прильнув к зеркальным стеклам
Ресторана или бара,
И глядеть, как честным людям
Подают во льду омара,

Удивительные фрукты,
Замороженные вина,
От которых радость в сердце
Может вспыхнуть беспричинно!

А еще люблю я очень
Слушать музыку шарманки
И встречаться с грустным взором
Бесприютной обезьянки…

Вообще, синьор, немало
Есть вещей на белом свете,
Вызывающих восторги
И в зеваке, и в поэте.

И напрасно вы замкнулись
В вашем строгом рединготе,
И от улицы, от встречи
Ничего уже не ждете!

Вот, была ж у вас… со мною…
Хоть на миг одна дорога.
А ведь встреча с человеком
Это, право, очень много.

Если ж вам и это чуждо,
Значит, дух ваш полон мрака,
Значит, вы не… теплый парень,
Не поэт и не зевака!

Люблю весенние кануны,
Когда вдали от бедных сел
Уже настраивает струны
Мифологический Эол.

Когда во двор, колодезь узкий,
Приходит уличный певец
И благородно, по-французски!
Поет о нежности сердец,

О Маргаритах, о Сюзаннах,
О взорах нежно-голубых
И о каких-то дивных странах,
Где нет печалей никаких.

И на асфальт сырой и грязный
Летят звенящие гроши… —
То благодарность за соблазны,
За обольщения души.

Уже стихов Екклезиаста
Я познавал сладчайший яд.
Уже оглядывался часто
И я, не мудрствуя, назад.

И, наливаясь, тяжелели
Давно отсчитанные дни.
И ровным пламенем горели
Мои вечерние огни.

И так, улыбкой многознанья,
Я встретил зарево очей,
И стан, не ведавший касанья,
И легкость милого дыханья,
И взгляд открытый и ничей.

Но ты прошла, смеясь над блеском
Моих расширенных зрачков.
Трещал камин привычным треском.
А стук веселых каблучков

Звучал, как громы золотые,
Как злые ямбы Бомарше,
В моей смирившейся впервые
И вновь взволнованной душе.

Ах знаю, знаю: все бывало!
Но, многознанью вопреки,
Над синей жилкой так устало,
Так нежно вьются завитки…

Пусть ветер, веющий с пустыни,
Каминной тешится золой.
Мы посмеемся, я над ветром,
А глупый ветер надо мной.

Шуми, моя осень, заветными шумами,
Холодные слезы на землю пролей,
И глухо отсчитывай капельки малые
Над бедной, над временной кровлей моей.

Шуми на просторах морей неизведанных,
На милых, приснившихся мне островах.
Ладьей пролетела короткая молодость,
Веселой ладьей на тугих парусах.

А самое нежно и жадно желанное
Мелькнуло, как дымная даль островов.
Как слово, которое не было сказано
Меж праха ненужных и сказанных слов.

На книгах блестит позолота тиснения,
Живая струится от них тишина-
Довольно веселия, музыки, пения,
Лукавого смеха, хмельного вина!

Все было. Все будет. И только Желанного
Не будет никем никому не дано.
Шуми, моя осень, осенними шумами,
Стучи в освещенное лампой окно.

Ты видишь, покорно, смирясь и не жалуясь,
О прежнем, прошедшем, почти не скорбя,
Стою на пороге и жду, и с улыбкою,
Как добрый хозяин встречаю тебя.

Садись и давай вспоминать, перелистывать
Знакомую повесть, главу за главой.
Ты только меня ни о чем не расспрашивай,
А слушай и молча кивай головой.

И будет не слышно за всхлипами, всплесками,
За быстрыми шумами брызг дождевых
Ни шелеста этих страниц упоительных,
Ни слез запоздалых, упавших на них.

В окне у Кука и сына
Есть пароходная модель.
Маршруты сказочных недель,
Марсель, Сицилия, Мессина…
Слова, в которых бродит хмель,
И слышен запах апельсина
И запах душных лепестков,
Мимозы, розы и граната!
В них очертанья облаков,
Уже приснившихся когда-то,
Венецианского заката
Незабываемый покров,
И имя женское Беата,
И легкость итальянских слов…

Войти и бросить груду денег,
И грубо буркнуть: «Мистер Кук!
Я человек и неврастеник
От котелка до самых брюк.

Прошу вас, дайте мне плацкарту,
Мне все равно, куда-нибудь…
Благоволите сами в карту
Своим британским пальцем ткнуть!

Мне важно плыть и видеть море,
Курить сигару и плевать».
…И с равнодушием во взоре
Начнет мой Кук соображать.

Сообразит. Поставит штемпель.
И, заглушая лязг и стон,
Пойдут качаться в мерном темпе
Семнадцать тысяч триста тонн.

Не надо ангелов, ни неба, ни алмазов.
Я жить хочу сегодня, и сейчас!
Заветный шепот просьбы и отказов
И синий блеск неповторимых глаз,
Ах, сколь они милее всех алмазов

И ангелов, невидимых сейчас!..
Пусть ветр иной другие губы студит
И треплет легкую и синюю вуаль.
Нам все равно. Пусть будет то, что будет.
Нам все равно. Нам прошлого не жаль.
Сегодня день, которого не будет.
И только о сегодняшнем печаль.

Люблю я ваше смутное дыханье,
Усталость легкую от прошумевших лет,
Разлет бровей и молний полыханье
Из синих глаз, которых краше нет!

Их блеск живой, веселый и слепящий,
Последнее пристанище мое.
И славлю день, прелестный, преходящий,
И краткое, земное бытие.

Вы из комедии бессмертного Шекспира,
Иль нет, не так… Из свадьбы Бомарше!
Ваш синий взор пронзает, как рапира,
Но только он дает покой душе.

Куда же бег сегодня нам направить,
Какую ныне посетить страну?..
Начну молить, вы станете лукавить.
Лукавить станете, я вновь молить начну…
Но пусть. Он ветреного шепота отказов
Не меркнет блеск неповторимых глаз.
Не надо ангелов, ни неба, ни алмазов,
Мы жить хотим сегодня, и сейчас!

Есть блаженное слово-провинция…
Кто не видел из русских актрис
Этот трепет, тоску, замирание
Во блистательном мраке кулис!..

Темный зал, как пучина огромная,
Только зыбкие рампы огни.
Пой, взлетай, о, душа многострунная,
Оборвись, как струна, но звени!..

Облети эти ярусы темные,
В них простые томятся сердца.
Вознеси, погрузи их в безумие
И кружи, и кружи без конца!..

Дай испить им отравы сладчайшие,
И, когда обессилевши, ниц
Упадешь на подмостки неверные
Хрупкой тяжестью раненых птиц,

Дрогнет зал ослепительной бурею
И отдаст и восторг, и любовь
За твою небылицу чудесную,
За твою бутафорскую кровь!..

Он шумит, июньский ливень,
Теплый дождь живого лета,
Словно капли — это ямбы
Из любимого поэта!..
Распахнуть окно и слушать
Этот сказ их многостопный,
Пить и выпить эту влагу,
Этот дух гелиотропный,
И вобрать в себя цветенье,
Этот сладкий запах липы,
Это летнее томленье,
Эту радость, эти всхлипы,
Этой жадности и жажды
Утоление земное,
Это небо после ливня
Снова ярко-голубое;
Наглядеться, надышаться,
Чтоб и в смертный час разлуки
Улыбаться, вспоминая
Эти запахи и звуки!..
Вот промчался, отшумел он,
Отблистал над целым миром,
Словно царь, что, насладившись,
Отпустил рабыню с миром,
Подарив ей на прощанье
Это солнце золотое,
Это небо после ливня
Совершенно голубое!
И покорная рабыня
После бурных ласк владыки
Разметалася на ложе
Из душистой повилики,
И цветы гелиотропа
Наклонились к изголовью,
А кругом пылают розы,
Отягченные любовью…

И невольно в каждом сердце
Что-то вздрагивает сразу,
Сладкой мукой наполняет
До предела, до отказу,
И оно безмерно бьется,
Ибо знает суеверно,
Что над ним еще прольется
Страшный, грозный и безмерный,
Тоже бурный, летний ливень
С громом, молнией, с грозою,
И с очищенною ливнем
Дивной далью голубою!

Я люблю осенний дождь,
Когда он стучит по крыше,
Барабанит мне в окно
И звенит в оконной нише.
И стекает на асфальт,
А оттуда прямо в Сену,
Словом, я люблю, когда…
Это дождь по Андерсену!

Если вспомнить хорошо
Сказку юности туманной,
То у каждого ведь был
Свой солдатик оловянный.
Тот, который на заказ
Был раскрашенным на славу,
Тот, который как-то раз
Из окна упал в канаву.

Я не знаю, может быть,
Это все такая малость —
Старый, добрый Андерсен,
Наше детство, наша жалость,
Этот милый переплет

С пожелтевшими краями,
Из которого весь мир
Открывался перед нами,
Этот дивный сладкий бред
И порыв, еще неясный,
И солдатик без ноги,
Оловянный, но прекрасный!

Я не знаю, может быть,
Для сегодняшних, для новых,
Научившихся любить
Эту поступь дней суровых,
Для которых каждый миг
Только миг преодолений,
Для обветренных в боях,
В дымном порохе сражений,
Правда, может быть, для них
Чуждо все, во что когда-то
Раз уверовали мы
И доныне верим свято!

Пусть… Поделим этот мир,
Нашим чувствам сообразно.
Слава Богу, что любить
Так умеют люди разно.
Я люблю и не горжусь
Кур, намокших под забором.
Потому что я мирюсь
С их куриным кругозором.

Я люблю, когда земля
Пахнет влагой дождевою.
Дождь стучит в мое окно,
Круг от лампы надо мною.
Сядешь. Вспомнишь обо всем.
Дни побед. И дни падений.
Нет! Люблю осенний дождь,
Уж за то, что он осенний.

Пасха. Платьице в горошину,
Легкость. Дымность. Кисея.
Допотопная провинция.
Клены. Тополи. Скамья.

Брюки серые со штрипками.
Шею сдавливает кант.
А в глазах мелькает розовый
Колыхающийся бант.

Ах, пускай уж были сказаны
Эти старые слова.
Каждый год наружу новая
Пробивается трава.

Каждый год из неба синего
Нестерпимый льется свет.
Каждый год душе загадывать,
Слышать сладостный ответ.

Для чего же в мире тополи,
Гул морей и говор птиц,
Блеск очей, всегда единственных,
Из-под ласковых ресниц?

Для чего земля чудесная
Расцветает каждый год,
Наполняя сердце нежностью,
Наливая соком плод?

Для того, чтоб в милом городе,
На классической скамье,
Целый мир предстал в пленительной,
В этой белой кисее,

В легком платьице в горошину,
В кленах, в зелени, в дыму,
В том, что снилось сердцу каждому,
Моему и твоему!

Если б вдруг назад отбросить
Этих лет смятенный ряд,
Зачесать умело проседь,
Оживить унылый взгляд,
Горе — горечь, горечь — бремя,
Все — веревочкой завить,
Если б можно было время
На скаку остановить,
Чтоб до боли закусило
Злое время удила,
Чтоб воскликнуть с прежней силой —
Эх была, да не была!
Да раскрыть поутру ставни,
Да увидеть под окном
То, что стало стародавней
Былью, сказочкою, сном…
Этот снег, что так синеет,
Как нигде и никогда,
От которого пьянеет
Сердце раз и навсегда.
Синий снег, который режет,
Колет, жжет и холодит,
Этот снег, который нежит,
Нежит, душу молодит,
Эту легкость, эту тонкость,
Несказанность этих нег,
рупкость эту, эту звонкость,
Эту ломкость, этот снег!
Если б нам, да в переулки,
В переулки, в тупички,
Где когда-то жили-были,
Жили-были дурачки,
Только жили, только были,
Что хотели, не смогли,
Говорили, что любили,
А сберечь, не сберегли…

Синий вечер, белый снег.
Ровен, ловок, легок бег.
Вейтесь, вейтесь в нашу честь,
Все снежинки, сколько есть.

Каждый локон Тани — мой.
Каждый локон — золотой.
Каждый вьется завитком
Над беспомощным виском…
Таня, Таня!

Дайте ж мне такую власть,
Чтоб мгновение заклясть,
Легкий бег остановить,
Круг навеки очертить,
Чтоб на синем на снегу,
В заколдованном кругу,
На серебряных коньках,
С бедной муфточкой в руках,
В быстром вальсе наклонясь,
Смехом радостным смеясь,
Вся алея от стыда,
Ты могла бы навсегда,
В легкой, зимней пороше,
Вечно жить в моей душе.
Таня, Таня!

Я гляжу на вас, Нанета,
И испытываю гордость.
Я все думаю: откуда
Эта сдержанная твердость?
Эти милое проворство,
И рассчитанность движений,
И решительность поступков,
Не терпящих возражений?
Если б в старом Петербурге
Мне сказали, что Нанета,
Эта хрупкая сильфида,
Эта выдумка поэта,
У которой как перчатки
Настроения менялись,
И у ног которой сразу
Все поклонники стрелялись,
Если б мне тогда сказали,
Что, цветок оранжерейный,
Эта самая Нанета
Этой ручкою лилейной
Будет шить, и мыть, и стряпать,
И стучать на ундервуде,
Я бы только улыбнулся,
Ибо что я смыслю в чуде?!.

Между тем, моя Нанета,
Это чудо совершилось.
Правда, многое на свете
С той поры переменилось.
Но из всех чудес, которым
Овладеть дано душою,
Это вы, моя Нанета,
Чудо самое большое!
Это вы крестом болгарским
Шьете шаль американке
И приносите, сияя,
Ваши собственные франки.
Это вы, накрасив губки,
Отправляетесь на рынок,
Поражая взор торговок
Лаком лаковых ботинок.
Это вы, царя на кухне,
Словно Нектар олимпийский,
Льете щедрою рукою
Дивный борщ малороссийский.

Это вы при свете лампы,
Словно жрица в тайном действе,
Ловко штопаете дырки,
Неизбежные в семействе.
Жанна д’Арк была святая,
Вы не Жанна. Вы Нанета.
Но простая ваша жертва
Будет некогда воспета.
Потому что в эти годы
Отреченья и изгнанья
Сердцу дороги и милы
Только тихие сиянья.
Потому что и Нанетой
Я зову вас тем смелее,
Что Нанета — это песня,
А от песни — веселее!

Милостивые государи,
Блеск и цвет поколенья.
Признаемся честно
В порыве откровенья!

Зажглась наша молодость
Свечой яркого воска,
А пропала наша молодость,
Погибла, как папироска…

В Европе и в Америке
Танцевали и пели
Так, что стекла дрожали,
Так, что стекла звенели,

А мы спорили о Боге,
Надрывали глотки.
Попадали в итоге
За железные решетки.

От всех семи повешенных
Берегли веревки.
Радовались, что Шаляпин
Ходит в поддевке.

Девушек не любили,
Находили, что развратно.
До изнеможения ходили
В народ и обратно.

Потом… то, чего не было,
Стало тем, что бывает.
Кто любит воспоминания,
Пусть вспоминает.

Развеялся во все стороны
Наш прах неизбывно.
Не клюют его даже вороны,
Потому что им противно.